Павловск в годы войны

Дмитрий Петрикеев

ПОД ПАВЛОВСКОМ

Боевые действия 168-й дивизии в районе Павловска в августе—сентябре 1941 года составляют одну из самых ярких страниц истории дивизии. Это были дни ожесточенных боев на ближних подступах к Ленинграду. Фашисты рвались к городу и были уверены, что войдут в него. Уже был назначен комендант и составлен план парада, подготовлены пригласительные билеты на банкет в «Асторию».

Однако эти планы врага были сорваны, благодаря стойкости и мужеству защитников Ленинграда. Один из самых важных участков обороны города был поручен нашей 168-й дивизии. Она вела в первые месяцы войны оборонительные бои на Сортавальском участке фронта, воины дивизии в этих сражениях проявили стойкость и мужество, отстаивая каждый метр советской земли, каждый рубеж, нанося врагу большие потери. Под воздействием превосходящих сил противника дивизии приходилось отступать, но она отходила без паники, нанося непрерывные контрудары врагу. Командовал дивизией полковник Андрей Леонтьевич Бондарев. После четырех-пятидневных боев на этом участке дивизия была переброшена в район Павловска (в то время он назывался Слуцком). Части дивизии сосредоточились здесь к концу августа. 28 августа в штаб дивизии прибыл К. Е. Ворошилов, который в то время был главнокомандующим Северо-Западным направлением.

Он ознакомился с состоянием дивизии и дал указания о подготовке к выполнению боевого задания. Предполагалось, что дивизия вступит в бой через два-три дня. Однако ухудшение обстановки на ближних подступах к Ленинграду потребовало изменения этого плана. Уже в ночь с 28 на 29 августа К. Е. Ворошилов снова прибыл в штаб дивизии и поставил перед нею задачу: одним полком занять оборону по западному берегу реки Ижоры на участке деревня Симанкино—южная окраина г. Колпино, а двумя полками совершить форсированный марш по маршрутам Павловск—Ново-Лисино и по Московскому шоссе на Ульяновку, разгромить авангардные части противника, двигавшиеся по Московскому шоссе на Ленинград. Фашисты к этому времени заняли Любань и подошли к Тосно.

Оборону по реке Ижора занял 462-й стрелковый полк (без одного батальона), им в то время командовал подполковник Павел Гурьевич Кашинский. 402-й Краснознаменный стрелковый полк и 1-й батальон 462-го стрелкового полка в первой половине дня 29 августа перешли в наступление. 402-й полк, которым в то время командовал подполковник Яков Степанович Ермаков, нанес неожиданный удар авангардным частям противника и к 20.00 овладел Ново-Лисино, а 30 августа разгромил передовые подразделения 405-го пехотного полка противника и занял Поги, 31 августа 402-й полк уничтожил батальон 407-го пехотного полка противника, занял Затишье, Кайболово, Кунгелово, захватил всю документацию штаба уничтоженного батальона и много трофеев. Наступление 402-го полка поддерживал 412-й гаубично-артиллерийский полк и танковый батальон 1-й Краснознаменной танковой бригады. Успешно действовал и 1-й батальон 462-го стрелкового полка, он нанес удар подразделениям 409-го пехотного полка противника и занял 23 августа Перевоз и Песчанку, 30 августа — Чернышево, 31 августа — Степановку. Однако 1 сентября батальону под воздействием превосходящих сил противника пришлось отступить в исходное положение.

260-й стрелковый полк, которым тогда командовал майор Павел Федорович Брыгин, вступил в бой утром 1 сентября, наступая в направлении Черная речка, юго-восточной окраины Красного Бора. В упорном бою полк уничтожил батальон 5-го пехотного полка противника, захватил трофеи и пленных, занял Красный Бор и южную окраину Старой Мызы.

2 сентября 402-й Краснознаменный стрелковый полк, продолжая наступление, разгромил 405-й пехотный полк и один батальон 407-го пехотного полка противника и овладел Ульяновкой, западной окраиной Большого Лисино, Еглизи и Паутин, перерезав Московское шоссе. Были захвачены трофеи и пленные.

3 сентября 402-й Краснознаменный стрелковый полк выбил противника из Большого Лисино и занял юго-западную окраину деревни Поповка.

260-й стрелковый полк 2 сентября в ожесточенных боях с 5-м пехотным полком 12-й мотопехотной дивизии и 409-м пехотным полком 122-й пехотной дивизии овладел южной окраиной Корделова и продвинулся на восток на 3 километра.

4—8 сентября — упорные бои с противником ведут: 260-й стрелковый полк под командованием полковника П. Ф. Брыгина; 462-й стрелковый полк под командованием полковника П. Г. Кашинского; 412-й гаубично-артиллерийский полк под командованием майора С. В. Раковича; 453-й артиллерийский полк под командованием полковника П. Г. Касперовича. Части дивизии, отражая многочисленные атаки врага, неоднократно организуют контратаки. Немецкое командование бросало все новые и новые силы на участок дивизии — 121-я, 122-я, 96-я пехотные дивизии, 12-я мото- пехотная дивизия.

9 сентября — 47-й отдельный минометный батальон под командованием молодого кадрового офицера Ф. Табалюка в районе деревни Федоровское, выдержав ожесточенную артподготовку, отражает несколько «психических» атак пьяных гитлеровцев, переходит в контратаку, вынудив врага к отступлению. В этот день был отдан приказ войскам 55-й армии: «Военный Совет армии ставит в пример всем частям боевые действия 168-й стрелковой дивизии, которая героически дерется и наносит сокрушительные удары по врагу». О героизме бондаревцев постоянно пишут ленинградские газеты.

10 сентября — оборудованы орудийные окопы для 8-й батареи в конце аллеи Павловского парка. НП батареи оборудован на кладбище у деревни Путролово. В конце аллей Павловского парка сооружаются завалы из деревьев. По одну сторону завалов — наши воины, по другую — фашистские автоматчики. 11 сентября — утром фашисты начали сильную артподготовку, сопровождаемую налетами авиации. Батареи 412-го гаубично-артиллерийского полка защищают восточную окраину Павловского парка.

15—16 сентября — отдельные группы фашистских автоматчиков просачиваются в Павловский парк, разгорелись бои за город Слуцк (Павловск). В этих боях участвовали 260-й стрелковый полк, 402-й Краснознаменный стрелковый полк, 209-й отдельный батальон связи и другие подразделения. 462-й стрелковый полк упорно оборонялся на своих позициях на рубеже реки Ижора.

17 сентября сосед справа — 70-я стрелковая дивизия, не выдержав натиска противника, отошла, оставив город Пушкин. Создалась угроза окружения наших частей под Павловском.

К концу дня 17 сентября, отражая яростные атаки превосходящих сил противника, дивизия отошла, оставив город Павловск. Во второй половине сентября идут ожесточенные бои на рубеже реки Славянки, за населенные пункты Путролово, деревня Новая, совхоз «Пушкинский», Мозалово, Ям-Ижора, Войскорово. Дивизия предпринимает целый ряд контратак, сдерживая бешеный натиск противника. Упорные оборонительные бои, которые вела дивизия в эти дни, ее смелые контратаки изматывали противника и заставили его перейти к обороне.

К концу сентября дивизия прочно закрепилась на рубеже реки Славянка и в начале октября неоднократно атаковала вражеские позиции в Путролово, совхозе «Пушкинский» и других населенных пунктах. С 9 по 24 октября (до передислокации в район Невской Дубровки) части дивизии совершенствуют оборону на занятом рубеже, ведут непрерывную разведку и наблюдение за противником.

Теперь враг был окончательно остановлен. Дивизия с честью выполнила задачи, поставленные перед нею командованием, в деле защиты Ленинграда. Внезапным контрударом в направлении Тосно в первые дни боев под Павловском части дивизии нанесли противнику крупное поражение, разгромив ряд его частей и подразделений. Этот успех создал и для самой дивизии, и для соседних соединений все условия к тому, чтобы остановить врага, рвавшегося к Ленинграду. В последующих ожесточенных схватках дивизия стойко отражала бешеный натиск численно превосходящего противника, наносила ему смелые контрудары, измотала, обескровила противостоящие ей вражеские части и преградила им путь к Ленинграду на своем очень ответственном участке.

За время боев под Павловском частями дивизии было уничтожено до 10 000 немецких солдат и офицеров, захвачены 4 тяжелых батареи, 42 оружия ПТО, зенитная пушка, 22 станковых и 35 ручных пулеметов, 12 минометов, 272 винтовки, 12 автомашин и другое военное имущество. Были захвачены ценные документы штабов разгромленных батальонов и одного из вражеских полков.

Подлинное искусство управления войсками проявили командиры батальонов Богданов, Воробьев, Шишера. Их батальоны сыграли решающую роль в наступательных боях и проявили исключительную стойкость и организованность в активной обороне. Воины дивизии сражались геройски. В период сентябрьских боев за Ленинград имя «бондаревцы» стало символом стойкости, отваги и мужества в борьбе за Родину и завоевало среди защитников и населения Ленинграда огромную популярность. Боевые действия дивизии широко освещались в печати, Ленинградским отделением Госполитиздата была издана брошюра под названием «Бондаревцы», в которой было рассказано о героизме многих воинов дивизии.

За отвагу и мужество, проявленные в боях за Ленинград в тот период, 74 человека бойцов и командиров дивизии были награждены правительственными наградами, в том числе командир дивизии полковник Бондарев — орденом Красного Знамени, 7 октября 1941 года ему было присвоено звание генерал-майора.

За отвагу и мужество, проявленные в боях за Ленинград в тот период, 74 человека бойцов и командиров дивизии были награждены правительственными наградами, в том числе командир дивизии полковник Бондарев — орденом Красного Знамени, 7 октября 1941 года ему было присвоено звание генерал-майора.

________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Иван Малютенко

БОЙ ЗА ГОРОД ПАВЛОВСК

Когда началась Великая Отечественная война, я был курсантом Ленинградского стрелково-пулеметного училища. О войне узнал утром 22 июня 1941 года. Нас подняли по тревоге. В это время училище находилось в Красносельских лагерях. Командир роты старший лейтенант Ефремов перед строем объявил, что Германия нарушила договор и вероломно напала на Советский Союз.

В тот же день наше училище срочно погрузили на станции Красное Село и отправили по направлению к Пскову. Через несколько дней после прибытия в Псков было объявлено, что противник высадил десант. Нас подняли по тревоге ночью, и мы несколько дней прочесывали лес. Было задержано несколько диверсантов. Мы сражались под Кингисеппом, Волосовом, Молосковицами, Толмачевом и Лугой. Вместе с ополченцами обороняли Лужский рубеж. Строили дзоты, доты, рыли противотанковые рвы и окопы. Вдоль реки Луги рыли окопы, траншеи, устанавливали проволочные заграждения. На этом участке курсантам приходилось отбивать атаки немцев по несколько раз в день. Очень многие отдали жизнь, защищая свою Родину.

В конце июля 1941 года по приказу Ворошилова наше училище срочно сняли с Лужского оборонительного рубежа и отправили в Ленинград, где всем курсантам присвоили воинское звание лейтенанта.

Меня направили в Слуцко-Колпинский укрепрайон. В этот момент формировался 261-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Командиром назначен старший лейтенант Н. Н. Гагарин. Комиссаром — батальонный комиссар Анисенков. Они были направлены штабом Ленинградской армии народного ополчения (ЛАНО).

12 августа 1941 года в Московской Славянке батальон начали формировать из добровольцев народного ополчения, из рабочих Куйбышевского района Ленинграда. Заместителем командира батальона по снабжению был назначен Е. Л. Галеркин, командирами 1-й роты — младший лейтенант Финка, 2-й роты — младший лейтенант Канин, 3-й роты — младший лейтенант П. А. Коротков, эта рота была укомплектована не полностью.

В Московской Славянке заняли рубеж обороны. Командиры рот использовали каждую минуту, учили бойцов владеть винтовкой, гранатой, пулеметом. Были сделаны чучела, изучали приемы штыкового боя. Из училищ Ленинграда прибыла вторая группа командного состава. Начальником штаба батальона был назначен лейтенант Давыдов, начальником боепитания — лейтенант А. Ковалев, лейтенант Новиков — командиром пулеметного взвода в 1-ю роту. Командирами артиллерийского взвода в 3-ю роту были назначены лейтенанты Н. Масюков и А. Г. Спарбер.

Лейтенант Евгений Журавлев назначен командиром 4-й роты, лейтенант С. М. Кривицкий — заместителем командира. 4-я рота была также укомплектована не полностью.

18 августа 261-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон занял оборонительный рубеж Антропшино— Слуцк—Пушкин. 1-я рота заняла рубеж по реке Ижоре с опорным пунктом Лесопильный завод, 2-я рота по реке Ижоре, деревня Антропшино, 3-я рота заняла рубеж в городе Слуцк, а 4-я рота — на юго-западной окраине Слуцка.

Поддерживающая гаубичная батарея 122-миллиметровых пушек заняла огневые позиции во втором эшелоне, там же заняла позиции зенитная батарея. Вторая гаубичная батарея заняла позиции на оборонительном участке 4-й роты.

Батальон получил артиллерийские пушки 76 и 42 миллиметров, несколько 50-миллиметровых минометов, небольшое количество станковых и ручных пулеметов. Вооружения было недостаточно: винтовки старого образца, большинство солдат не обучены и не умели обращаться с оружием, не были подготовлены к тактическим и боевым действиям. Когда заняли оборону, личный состав занялся учебой, одновременно строили доты и дзоты, рыли окопы, противотанковые рвы, делали завалы. Слышна была канонада, доносились глухие взрывы.

В первых числах сентября гитлеровцы беспощадно бомбили Слуцк, Антропшино, Пушкин, Федоровское. Город и наш оборонительный рубеж подвергались массированному артобстрелу. Были раненые и убитые. Особенно страдало от артобстрелов мирное население.

Наши медработники под руководством военврача Дмитрия Павловича Куркова, военфельдшера Валентины Смирновой, санинструкторов Александровой, Алдошиной, Коноваловой, Богдановой, Сакваралидзе под сильным огнем оказывали помощь солдатам и гражданскому населению.

С 8 сентября 1941 года началась интенсивная артиллерийская и авиационная обработка нашего переднего края. Особенно досталось 2-й роте и частично 3-й роте. Не смолкал гул артиллерийской канонады и разрывов бомб в Антропшино и Слуцке. Немцы вели агитацию, сбрасывали листовки с призывами, чтобы солдаты и население сдавались, переходили на сторону немцев. Но солдаты и жители города мужественно переносили обстрелы и бомбежки. Многие добровольцами ушли в народное ополчение и стали замечательными артиллеристами — как Николай Смирнов, санинструктор Валя Глуханова и другие. Слуцк и Антропшино ожесточенно обстреливаются с суши и воздуха. Во многих местах пожары с жертвами. Штаб батальона в это время находился в городе Слуцке по улице Луначарского, 5.

 С 8 сентября всё время над нашей частью кружились «мессершмитты». Они гонялись за каждым человеком — будь то солдат или гражданский житель — и поливали свинцом из пулемета, сбрасывали бомбы на наши позиции и город.

Несколько дней противник ограничивался разведкой с воздуха, артиллерийско-минометной пристрелкой нашего переднего края и огневых позиций.

11 сентября 1941 года самолеты начали пикировать, а их было около 40 штук, бомбардировщиков. От сильных взрывов бомб земля содрогалась, казалось, не выдержат нервы и барабанные перепонки. Все пылало пожаром.

В каждой роте несут службу боевые дозоры. Патрули несут охрану по всему рубежу обороны. Особенно 1-я и 2-я роты в первом эшелоне умело замаскировались, глубоко зарылись в землю. По направлению деревни Антропшино впереди слышен гул канонады — там идут ожесточенные и упорные кровопролитные бои.

12 сентября на рассвете наша разведка доложила о приближении противника. Привели всё вооружение в боевую готовность. Как только враг появился на берегу Ижоры, открыли дружный огонь из винтовок и пулеметов. Первой приняла бой 2-я рота младшего лейтенанта Канина. Противник был остановлен. Но 2-я рота несла большие потери. Много добровольцев пали смертью храбрых, было разбито несколько дзотов с пушками. Командир роты младший лейтенант Канин с наблюдательного пункта информировал командира батальона старшего лейтенанта Н. Н. Гагарина.

На участке 1-й роты противник в двух местах форсировал Ижору. Наше подразделение начало вести артподготовку. Пулеметчики получили команду поддержать огнем цепь наших атакующих солдат. Лейтенант Новиков возглавил атаку. Быстрый бросок и проскочили, завязался рукопашный бой. Бой длился недолго, наше подразделение восстановило положение. Но в этом бою мы потеряли несколько человек убитыми. Лейтенант Новиков смело руководил отражением атаки немцев и отлично руководил людьми в боевой обстановке. У него был большой опыт еще с Финской воины. Через несколько часов атака гитлеровцев была повторена, они вводили в бой свежие силы. Но и эта атака была отбита. В течение суток немцы вели бои, у наших не хватало боеприпасов. Лейтенант Новиков приказал солдатам собрать гранаты, патроны от убитых немцев. Смело вступили в бой. Взвод лейтенанта Новикова особенно отличился смелостью и находчивостью.

Командир батальона Гагарин действовал решительно, умело, воодушевлял своим примером солдат и офицеров. Он имел большой боевой опыт: подростком сражался на гражданской воине, в 1939—1940 годах воевал на Финской войне.

Вторая попытка гитлеровцев прорвать нашу оборону на участке 2-й роты. После большой артиллерийской подготовки при поддержке авиации немцы пытались форсировать реку Ижору. Наши бойцы потопили плоты врага. Несколько раз пытались фашисты переправиться через реку и каждый раз получали отпор. В этом бою отличились отвагой и храбростью комиссар батальона Анисенков, командиры взводов со своими солдатами младшие лейтенанты Кострюков, Чернышков и Григорович.

Через несколько дней фашисты вновь повторили атаку, но они действовали осторожно, были заметны перебежки солдат. Эта вылазка была разгромлена. Тогда немцы решили обойти наш рубеж, все силы направили на левый фланг батальона, где стояли 290-й, 292-й отдельные пулеметно-артиллерийские батальоны. Здесь они прорвали оборону, зашли в тыл 24-му отдельному пулеметно-артиллерийскому батальону, который оборонял рубеж деревень Федоровское и Грачевка. Наступила угроза окружения Антропшина и Слуцка, нашего подразделения. Город горел, жители покидали город, прятались в землянках, большинство шли добровольцами в воинские части, пополняя наши роты. 24-му отдельному пулеметно-артиллерийскому батальону не удалось отстоять свой оборонительный рубеж. Наши разведчики спасли одного раненого солдата. Он рассказал, что их батальон понес большие потери в боях за деревню Федоровское. Пленных и раненых немцы расстреливали или добивали штыками.

15 сентября 1941 года при занятии деревни Грачевка немцы применили психическую атаку. В первой шеренге шли дети, женщины, старики, а во второй — отлично упитанные эсэсовцы с автоматами наперевес. Наши солдаты дрогнули, растерялись на несколько мгновений. Но вот услышали голос комиссара 3-й роты Радионова. Он не командовал, он кричал: «Товарищи солдаты-ополченцы, там гибнут под гнусной авантюрой наши сестры, братья, наши дети». Мгновение, и люди пришли в себя, два взвода лейтенантов Н. Масюкова и Спарбера сумели артиллерийским огнем отсечь немцев от гражданских, а на флангах вели огонь из пулеметов и винтовок. Гнусная атака не удалась.

Артиллерийские взводы лейтенантов Масюкова, Спарбера и младшего лейтенанта Костюкова открыли огонь по деревням Грачевке и Федоровскому, где было большое скопление противника. С наблюдательного пункта батальона было видно, как от наших снарядов летели вверх телеги, мотоциклы. Наш батальон начал редеть — многие были убиты и ранены. При артиллерийском обстреле погиб доброволец из города Слуцка 50-летний Николай Смирнов. Погиб командир 1-й роты младший лейтенант Финк и много солдат.

17 сентября 1941 года утром совместно с 90-й стрелковой дивизией был дан ответный удар врагу, но со стороны Красного Села немцы прорвали оборону, захватили станцию Пушкин, вклинились в расположение нашего батальона. Со стороны деревни Федоровское немцы со свежими силами направили удары на позиции 3-й роты. Они шли в атаку в полный рост, не маскируясь, сплошной цепью с автоматами наперевес. От сильного огня наших орудий, пулеметов немцы вскочили в противотанковый ров и прекратили продвижение. К вечеру батальон оказался в окружении.

Сильный удар немцы нанесли 1-й и 2-й ротам. По нескольку раз в день гитлеровцы атаковали наши позиции, но поредевшие взводы младших лейтенантов Чернышкова, Кострюкова, Григоровича отстаивали рубежи. И только после приказа командования батальона с боями они оставили деревню Антропшино и отошли на правую окраину города Слуцка. Оставили деревню горящей с валявшимися десятками трупов вражеских солдат. От командования укрепрайона был получен приказ держать рубеж всеми силами, пока прибудут 90-я и 168-я стрелковые дивизии.

В ночь на 18 сентября с остатками 90-й стрелковой дивизии нашему батальону было приказано оставить Слуцк. Под утро батальоны вышли из окружения. При обороне города Слуцка батальон потерял больше половины личного состава. Особенно пострадали 1-я и 2-я роты.

20 сентября 1941 года батальон занял новый оборонительный рубеж на восточной и юго-восточной окраине города Колпино. Наши солдаты и офицеры насмерть стояли, защищая подступы к Ленинграду.

16 февраля 1942 года батальон занял новый оборонительный рубеж под Усть-Тосно. В тяжелых условиях зимы, голодные, в холоде многие не дожили до Победы, отдали жизнь за наше будущее счастье.

На этом трудном участке первыми в батальоне за подвиг и мужество были награждены наши санинструкторы: Вера Лебедева и Вера Богданова — орденами Красного Знамени, Аня Александрова — орденом Красной Звезды, Тамара Сакварелидзе — медалью «За отвагу».

13 февраля 1943 года совместно с другими частями наш батальон участвовал в освобождении Красного Бора и удерживал рубеж до полного снятия блокады Ленинграда.

261-й ОПАБ участвовал в снятии блокады Ленинграда, в освобождении Ленинградской, Псковской областей и Прибалтики. Городов Пскова, Тарту, Пярну. Войну окончили в городе Пярну и Рижском взморье, защищая и обороняя рубежи Курляндской группировки.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Аскольд Нефёдов

ВОЙНА

В свое время писатель С. Смирнов сделал своими публикациями и телевизионными выступлениями великое дело, бросив общественности вызов —  «Никто не забыт, ничто не забыто!». Преодолел барь- ер общественного забытия тех людей и событий, которые не в состоянии быть отторгнуты в памяти потомков как нечто незначительное. В дни празднования Дня Победы многим из нас коллеги стали задавать вопросы. Например, такие: как я встретил войну?

Что можно по этому поводу сказать? Был мир, люди жили своей установившейся жизнью, стро- или планы на будущее, и мало кто думал, что скоро на них обрушится такое, что и в голову-то не приходило: одно дело чтение книг, знакомство с войной посредством кино. Но убивали-то ведь в кино — тебе не было больно, мама была рядом, и ничто тебя не волновало.

22 июня мама, как всегда, отправила меня в баню, и, уже помывшись, я услышал в раздевалке возбужденный разговор двух только что вошедших мужчин. Состояние их было такое, что банщик вынужден был поинтересоваться, что их так взволновало.

— Война! — вот что ответил один из них.

Возбуждение распространилось на людей, бывших в бане, и наконец до меня также дошел смысл сказанного.

Что мог думать на этот счет мальчишка, которому едва исполнилось четырнадцать лет? Мог ли я оценить услышанное тогда? Конечно же, нет. В представлении моем Красная Армия была непобедимой. Возглавлял страну отец родной — Сталин. На вооружении были «ворошиловские килограммы», пелась песня «Если завтра война», в которой были слова: «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом...». Все мы имели значки «Ворошиловского стрелка», так как иногда ходили стрелять в тир из мелкокалиберных винтовок.

Тем не менее, придя домой, я увидел во дворе жильцов, которые комментировали сообщение по радио о начале войны с Германией, о бомбежках наших городов. Озабоченные лица были у мужчин зрелого возраста — Николая Ивановича Баландина, Оскара Ивановича Гегера, Петра Михайловича и братьев Зеленковых. Эти люди знали лицо войны, как империалистической, так и гражданской. Ни финская кампания, ни конфликт на Халхин-Голе их не коснулись, а эту войну они почувствовали нутром.

На лицах женщин полное отражение прожитого ранее горя, голода и смерти. Мама очень беспокоилась о сестре, проходившей практику на Ярославском шинном заводе. И беспокойство ее не было лишено оснований, так как события стали развиваться с молниеносной быстротой. После объявления всеобщей мобилизации все школы, все крупные помещения были заняты под мобилизационные пункты. Наш дом был расположен рядом с 7-й слуцкой школой, и она также была забита призывниками. На площади стоял ряд столов, к которым подходили люди с повестками и буквально в считанные минуты формировались маршевые роты, которые отправлялись на стационарные сборные пункты, а то и прямо к местам назначений.

На третий день войны расстались со своими семьями и мужчины нашего двора.

Мама по-прежнему работала на двух или трех работах. Работы прибавилось, так как она производила расчет мобилизуемым мужчинам по бухгалтерской линии.

С продуктами наступило резкое ухудшение — ввели какие-то коммерческие цены. Мама мне ежедневно выдавала двадцать или тридцать копеек на столовские обеды, я ходил и покупал обед на вокзале. Тревожное состояние передавалось и детям. По радио шла неутешительная информация. Наши войска оставляли город за городом. На ходовых перекрестках появились призывы и лозунги — «Родина-мать зовет» и т. п. Из старшеклассников стали организовывать истребительные батальоны.

Выдавались учебные винтовки, почему-то просверленные в казенной части, причем винтовки были в основном английского производства. Тем не менее воспринималось ребятами это все как-то подъемно. Видел я этих ребят совсем другими спустя некоторое время, когда они побывали в переделках с выброшенным десантом немцев где-то под Псковом. Куда подевалась их бравада после того, как они увидели кровь и убитых школьных товарищей?!

Появились первые самолеты немцев и, соответственно, первые залпы наших зениток. Уж как-то повелось, что за продуктами я ездил на велосипеде в Пушкин, там еще можно было купить и масло, и сыр. И вот в одну поездку я был свидетелем того, как наши истребители садили немецкий «Юнкерс» на военный аэродром Софии, это между Павловском и Пушкином. Раздавались пулеметные очереди, наши тупоносые крутились, почти колесами таранили фюзеляж «Юнкерса» и наконец приземлили его на поле.

Но фронт приближался, и началось строительство оборонительных сооружений. Вместо вернувшейся из Ярославля сестры мама отправила туда меня, так как сестра в это время устроилась работать воспитателем в детский сад. Нас посадили на машины и повезли в район совхоза Федоровское, на берег Ижоры. Народу согнано было очень много, в основном женщины, девчата, пожилые мужчины и пацаны вроде меня. Тысячи! Задача, поставленная военными инженерами, была очень конкретна: вырыть противотанковый ров вдоль левого берега Ижоры. А уж какой протяженности, представить даже себе не могу. Нормы давались очень жесткие, на человека в день приходился участок длиной в три метра, а объем перебрасываемой земли подходил к пяти-шести кубическим метрам.

Трещали руки, дубел позвоночник, гудело от усталости все тело. Руки кровоточили от лопаты, но мы копали, пели песни. Утром каша, хлеб, чай. В обед — чечевичный суп, каша и вечером каша, хлеб, чай из походных кухонь. В шесть утра подъем, в семь — начало работ с обеденным перерывом до семи часов вечера. Засыпали моментально в наспех сделанных шалашиках. Уж с кем я находился в шалаше, сейчас не помню. Помню, что товарищи военные инженеры долго еще с девчатами не ложились спать, даже умудрялись танцевать под патефон и гитару. По мере окончания работы мы переводились на другое место. Сейчас и представить-то невозможно, что я, мальчишка, мог за день перебросить четыре-пять кубометров грунта. Пожалуй, никто и не поверит. Все это надо было ведь и ветками замаскировать. Мы там дошли до того, что все висело на нас, как на огородном пугале. Но был энтузиазм, никого не уговаривали. Было какое-то чувство ответственности.

А война все приближалась и приближалась. В конце июля наши зенитчики подожгли немецкий самолет в районе работ, а потом над линией рва на бреющем полете пролетел «Мессершмидт» и сбросил листовки. Содержание уж досконально не помню, но что велели сматывать удочки, пока не поздно, это помню. Каким образом я оказался дома, не могу вспомнить, только увидел, что Павловск уже стал фронтовым городом и где-то в районе Гатчины гремела канонада. Первые армады бомбардировщиков партиями по сорок-пятьдесят штук, минуя Павловск, летели бомбить Ленинград. Разрывы зенитных снарядов возникали между самолетами, но они продолжали лететь. Сейчас трудно передать то состояние при виде этих армад, летящих на бомбежку. И ни одного нашего самолета!

В Павловске появилось очень много военных. Спешно велась маскировка электростанции, горсовета, вокзала. Нас опять мобилизовали делать завалы в район Тярлева. Пилили вековые сосны и перекрывали ими просеки.

По ночам вел артиллерийскую стрельбу бронепоезд, который на ночь укрывался в Дубовой аллее. Там была срочно сооружена железнодорожная ветка. Второй бронепоезд дислоцировался в районе Ивановского леса (Александрова дача), куда также была проложена специальная ветка. Наши артбатареи стояли в районе казарм недалеко от кладбища и вели интенсивный огонь. Во дворе нашего дома были вырыты убежища и противоосколочные щели, где мы, ребята, прятались во время обстрелов. Родители-то наши находились на работе, в основном в Ленинграде, а мы предоставлены были самим себе.

Юность есть юность. И моя сестра познакомилась с артиллерийским лейтенантом Колей. Его батарея стояла в районе парка. Сейчас трудно восстановить все в памяти, но даже я чувствовал в нем искреннего и честного юношу. Впервые он мне показал устройство пистолета ТТ. Мне он очень пришелся по душе, командир Красной Армии. Однако и в его настроении проскальзывало нечто обреченное. Его батарея была уже в действии на западной границе, и он уже видел кровь и оставленные города. Видимо, и на него повлияло то, что немцы-то уже почти у Ленинграда. Несколько позже местоположение батареи подверглось бомбежке. Жив ли остался лейтенант Коля? Неизвестно.

Произошла первая бомбежка Павловска. Пострадала в основном улица Васенко. Люди по-разному относятся к виду жертв: одни плачут, другие немеют, а третьи бьются в истерике, видя разорванные тела, оторванные конечности и лужу крови. Просто и страшно — жил человек, и уже не стало. Эта бомбежка произвела страшное воздействие на всех нас.

Примерно в эти же дни по улице Красных Зорь провели группу дезертиров. Судя по выражению их лиц и лиц конвоиров, судьба несчастных была предрешена: законы военного времени суровы.

Информбюро сообщало неутешительные известия. Настроение у большинства людей было подавленное, так как беженцы из западных районов рассказывали всевозможные вещи. Впрочем, и сам факт, что они бросили свои дома, говорил о многом. Они видели уже и смерть, и пожары, и бомбежки. Каждую ночь виднелось со стороны Гатчины зарево пожаров и слышался глухой грохот. Наши соседи Баландины, работавшие в Ленинграде, рассказали о том, что немцы разбомбили и подожгли продовольственные Бадаевские склады. Пока еще мы не представляли себе масштаба этого несчастья для ленинградцев.

Потом наступило время, когда через Павловск со стороны Гатчины стали тянуться обозы наших войск. Воды в водопроводной сети уже не было, потому что Таицкие каналы, откуда она поступала, были разбиты. Все чаще и чаще обстреливался из орудий Павловск. Я в поисках колодца где-то в дачных домах шел по улице Васенко. Внезапно раздался свирепый вой. Так впервые я услышал полет снаряда. В воздухе рвалась шрапнель. Бросив ведро, я нырнул в какой-то кирпичный сарай. Обстрел прекратился, но в районе крепости что-то бомбили. Да и сама крепость горела. Коническая крыша горела факелом, дым и огонь рвались через окна.

Бежавшие со стороны вокзала люди рассказывали, как их поезд шел под бомбежкой и пулеметным обстрелом. Видимо, это было последнее железнодорожное сообщение с Ленинградом.

Павловские организации — горком, исполком и прочие — спешно грузились на автомашины и уезжали в сторону Ленинграда. Мама выдавала сотрудникам горсовета зарплату. Павловск эвакуировался, войска шли через него днем и ночью. Над городом совершенно свободно летали немецкие истребители, обстреливая всех и всякого. Чувствовалось приближение немцев.

Психологическое воздействие на людей от этого было потрясающее. Куда уж там было слышать разговоры о патриотизме, о том, что дальше не пустят немцев! Жильцы нашего дома решили укрываться от обстрелов в кирпичной школе. Ночью спали под лестничной клеткой, наивно полагая, что кирпичное здание защитит нас от снарядов.

Наступил кульминационный момент. В конце нашей улицы в растерянности стояла группа красноармейцев вместе с лейтенантом.

Видимо, они уже делали попытки прорваться в сторону Ленинграда, но везде натыкались на немцев. «Уничтожай технику!» — скомандовал лейтенант и первым разбил о столб телефонный аппарат. Винтовки также были разбиты о деревья. «Разойтись по одному!» — последовала команда, и люди стали поспешно куда-то исчезать. На меня эта сцена произвела страшное впечатление. Рушились вера и надежда на что-то бывшее у нас в мозгах непобедимое и крепкое. Я вернулся домой и рассказал маме об увиденном. Мама была чем-то расстроена. Расспросив ее, я узнал, что только что в соседнем доме покончил с собой политрук, еврей. Он знал, что его ожидает при пленении.

Все магазины и лавки Павловска были раскрыты. Народ, который оставался еще в Павловске, тащил кто что мог на себе. Даже мы притащили чечевицы, не предполагая, как она нам поможет в дальнейшем. Мало кто представлял себе, что буквально через некоторое время негде будет купить продуктов, не будет электричества, не будет воды, да и всего того, чем жил человек. То есть судьбы людей будут так искорежены, что все тяготы и недостатки прошлого времени покажутся благом.

Потом наступило затишье. Все люди куда-то скрылись. На улицах стало пусто.

Я увидел первого немецкого солдата из окна нашего дома совершенно неожиданно. Он лежал на перекрестке улицы Красных Зорь и нашего переулка и устанавливал ручной пулемет на подставке, затем дал короткую очередь... Из-за дома Высоцких с поднятыми руками вышло несколько красноармейцев. Затем вдруг откуда ни возьмись появились еще немецкие солдаты и стали их обыскивать. Немецкий пулеметчик по-прежнему лежал на выбранной позиции. Затем, не видя больше опасности, встал и начал оправляться неподалеку. На шее какой-то завязанный в узел яркий шарф, рукава мундира засучены, на голове каска, на ногах — с широким раструбом сапоги. Я смотрел на него из-за занавешенного окна нашего жилища, мама сидела за столом, положив голову на руки. Какие мысли и думы роились у нее в голове? Страх за дочь, да и за меня, да и за все наше будущее. В глазах мамы я увидел страх, и мне он тоже передался.

Наступила первая ночь без ближних выстрелов. Проснувшись рано, я увидел, как мама с сестрой сидят на кровати обнявшись, на глазах обеих слезы. Через некоторое время к нам постучались в дверь. Пришла соседка с дочерью, Анна Дмитриевна Гегер, и рассказала, что муж уже сходил за водой на колонку и что, мол, в доме Лурье уже расположились немцы. Через некоторое время по нашему переулку проехала полевая кухня в сопровождении группы солдат и въехала во двор противостоящего дома. Раздались гортанные команды, послышались визг пилы и стук топора. Из окон дома выбрасывалась деревянная утварь. Все это кололось со смехом и громким говором.

Немцы варили себе завтрак. На улицу мама меня еще не пускала. Мы наскоро позавтракали.

Сидеть дома было невозможно. Потихоньку оставшиеся жильцы стали выползать из своих нор на крыльцо и полушепотом обмениваться новостями. Накануне прихода немцев ушли куда-то в неизвестность обе сестры Тутышкины со второго этажа. К Зеленковым, мол, уже заходили немцы, так как увидели растущий на огороде картофель и накопали пару ведер, как говорится, не торгуясь. Поэтому все решили опередить события и стали копать все со своих грядок. Я с Ленькой Зайцевым выглянул за пределы двора, и любопытство привело нас к кинотеатру. У кинотеатра стояла небольшая группа из трех-четырех пожилых людей, по моим представлениям, старорежимных, так как они были в котелках, которые с цветами встречали приближающихся немцев. Для нас, пионеров, это было неприятное зрелище.

Немцы занимали все более менее приличные помещения. Какая-то транспортная часть заняла школу № 7 против нашего дома, и сразу же стали строить навесы для машин на фасадной части здания. Впервые я увидел мотоцепную пилу, которая перепиливала бревна, как спички! Работали немцы умело, ничего не скажешь

Но мне уже хотелось есть, так как запасы хлеба, масла и всего прочего таяли катастрофически, и мама приходила в ужас. Чем кормиться? Как жить дальше? Оставалось немного картошки, муки и крупы.

Вот призадумайтесь-ка: люди оказались без работы, без средств к существованию на территории, занятой врагом. Маме ясно виделась весьма мрачная перспектива. Она ведь еще с 1917 года знала, что такое голод, что такое остаться без средств к существованию.

23 или 24 сентября немецким командованием был издан приказ о том, что все мужское население в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет должно явиться для регистрации в комендатуру. После долгих раздумий в расчете на то, что я ведь еще мальчишка, мама решила отпустить меня. Более опытные родители, например Зеленковы, не пустили своих ребят регистрироваться. А вот я, Ленька Зайцев и Вовка Смирнов пошли в комендатуру.

Мужчин разного возраста оказалось очень много, и всех нас после регистрации взяли под охрану и загнали в помещения железнодорожной школы. Страшно хотелось есть, полная неизвестность о том, что с нами собираются делать дальше, терзала души людей. Высказывались различные предположения, но все мы были людьми и верили в какую-то справедливость.

Внезапно под вечер начался обстрел. Якобы со стороны Пушкина прорвались наши танки. Возникла паника, и части людей удалось выскочить из-под охраны и уйти по домам. Я же в этот момент смалодушничал и не смог уйти.

Немцы быстро опомнились, срочно всех выдворили из помещений во двор, построили и под конвоем отправили во дворец. Там нас загнали в подвал, выставили охрану на ночь.

Душевное смятение, усиленное голодом и страхом, подвальная сырость, темнота и различные толки вызвали во мне непрекращающуюся дрожь. Я не мог успокоиться и только за час до рассвета все же где-то приткнулся и подремал.

Проснулся от криков и команды на выход. Люди выходили из подвала, проведя мученическую ночь. На наше счастье за оградой нас уже разыскивали родственники. Увидел и я маму. В руках у нее была миска с едой. На всю жизнь запомнил я тогда вкус чечевицы и корочки хлеба. На глазах женщин были слезы и немые вопросы.

Снова раздались резкие команды. Вновь нас построили и под охраной автоматчиков повели через весь город. Женщины провожали нас до выхода из города, где-то в районе деревни Пязелево охрана запретила им дальше идти. Так и я распрощался с мамой в полном неведении, что ждет меня завтра. Очевидно, что и у мамы был груз тяжести на душе.

Прошли деревню Пязелево. Стали подниматься по дороге к Покровке. По обеим сторонам лежат в различных позах вздувшиеся уже трупы наших солдат, лошадей и сожженные автомашины. Сбитый наш ястребок почти на самой обочине лежит с отломанным крылом и пропеллером, пилота не видно. Но все мы как-то уже присмотрелись к подобным вещам. То ли какая то обреченность довлела над нами, то ли еще какое ранее не известное чувство возобладало, но ни возгласов отчаянья, ни стонов не было.

На ночь загнали в какие-то сараи, ни о какой еде речи и в помине не было. Ночь прошла ужасно, так сарай был набит битком. Можно было только сидеть.

Наступило утро. «Ауфштейн!» — «Подъем!» — команда конвоиров, и опять длинная дорога в неизвестность. По пути ухитрялись вытащить c поля турнепсину или кочан капусты. К вечеру вошли в Гатчину совершенно обессиленные. В городе повсюду хозяйничали немцы, расчищались улицы и разбирались разбитые дома. Везде на перекрестках улиц установлены указатели и обозначения частей.

На окраине Гатчины нас вновь загнали в какие-то кирпичные помещения, предварительно дав буханку хлеба на десять человек. Но это было уже кое-что. Судя по всему, на большее рассчитывать нам уже не приходилось.

Ночь прошла относительно спокойно, тела уже привыкли к земле, тем более желудок получил дозу топлива, если можно так выразиться.

Наутро нас опять резкими командами подняли, выгнав из помещения, построили, пересчитали и погнали дальше. Трудно точно восстановить в памяти количество людей, но помнится, что было порядка пятисот-шестисот человек разных возрастов. Но моего возраста было немного, и держались мы вместе с Леней Зайцевым, парнишкой года на два старше меня.

Осень стояла сухая. Мы по-прежнему на привалах, когда колонну останавливали, старались с полей вдоль шоссе что-то раздобыть. Кто брюкву, кто кочерыжку капустную. Конвоиры отходили на некоторое расстояние и давали нам возможность покопаться в земле, а если кто заходил за пределы постовой линии, давались предупредительные выстрелы и грозное гортанное предупреждение в духе «Руссише швайнорай!», «Цурюк!» и тому подобное.

К концу дня колонна вошла в деревню Выра, и тут мы увидели цель нашего похода. Это была громадная территория, огороженная в несколько рядов колючей проволокой на самой окраине деревни. Неподалеку виднелись длинный сарай — видимо, колхозный хлев — и массы военнопленных, толпами стоявших на определенном расстоянии от колючки и смотревших на нас, вновь прибывших.

Нас окриками построили в колонну по три. Причем в ход были уже пущены палки, если кто-либо мешкал. Так мы были переданы в руки лагерной охраны. Нас пропускали через лагерные ворота с громким счетом по тридцать человек. Партии эти отводились на некоторое расстояние внутрь, давалась команда «Шнель раусс!», и люди, помня уже полученные удары, быстро расходились. Такая же участь ждала и меня. Также было отсчитано десять троек и с подхлестыванием, бегом влились мы в общую массу. Наступила темнота, вдруг зажглись прожектора по периметру лагеря, последовала громкая команда по радио на русском языке: «Всем отойти от ограждения в глубь территории. За невыполнение — расстрел!». Так отныне мерой всему стал расстрел на месте.

Наступала ночь, и мы с Леней решили устроиться на ночлег в сарае, вернее, бывшем хлеве. Однако внизу места не оказалось, все было заполнено, наподобие муравейника. Лежали, стояли без места, сидели сотни, а может быть, тысячи людей. Хлев был достаточно длинный и имел второй этаж, вернее, сенник. Сена-то уже не было, однако наверху тоже расположилась масса людей. Были видны торчащие между жердей ноги, противогазные сумки и концы шинелей. Я тоже полез наверх и попытался найти место. Однако сделать это было непросто, с трудом удалось кое-как пристроиться около входа. Леня остался внизу.

Верхнее помещение освещалось двумя-тремя стеариновыми плошками. Это были плоские картонные коробочки с фитилем, который кое-как излучал свет. Около этих светильников уже велась картежная игра, и разговор шел о пайках. Кто кому проиграл и кто выиграл. Тут уж шла своя жизнь, если можно ее так назвать — с матерщиной, угрозами и всем тем отвратительным, что сделалось с людьми, попавшими в это месиво. Кого-то проигравшего и не сумевшего тотчас отдать проигрыш уже били, давили. Стоял крик, гам. Я сидел возле лестницы в полудреме, периодически просыпаясь от толчков сидящих рядом военнопленных. Сквозь сон слышал разговор двух солдат, которые понимали, что их ждет, и не тешили себя никакими надеждами.

Вдруг раздался треск, шум падающих тел и крики. Под массой людей провалился потолок, и все это рухнуло на нижний слой лежащих тел. Оставшиеся наверху на обломках лезли через нас, чтобы спуститься вниз. Я также спустился вниз, так как рассвет уже брезжил, вышел на воздух и увидел следующую картину. В разных местах лагеря под открытым небом копошились кучи людей. Именно кучи, а не толпы.

Куда пойти, где приткнуть свою голову? Стало очень холодно, тем более что на мне была надета легкая вельветовая куртка. Невольно и меня потянуло к одной из копошащихся куч. Она была довольно большая по площади. Думаю, что в диаметре не менее тридцати-сорока метров. Люди в поисках тепла стремились приткнуться поглубже, на них лезли другие. Раздавалась ругань, мат. И так в течение всего остатка ночи душа моя находилась в каком-то полузабытьи, но только не сна.

Наступило утро для измученных голодных людей. Раскрылись двойные ворота лагеря, и вошла какая-то команда, состоящая наполовину из русских, судя по всему привилегированных военнопленных, и немцев. Со стороны русских выделялся бывший командир в диагоналевой форме без знаков различия. Был он весел, смеялся чему-то. Немцы обращались к нему по имени «Жёни». Видимо, звали его Евгением. Наши прихвостни подхватывали каждый его каламбур. И как-то я сразу не заметил, что у многих из них в руках были хлысты. Вдруг двое из них быстро побежали к кучке пленных и с ходу стали кого-то хлестать в две плети, да так хлестать, что человек после десятка ударов был сбит с ног и, закрыв голову руками, уже лежал без движения. Вот тут я сразу понял, что такое хлысты в руках рабов! А человек и всего-то совершил самую малость — пописал за столбом. Я ведь еще не вышел из пионерского возраста, читал очень много Джека Лондона о неграх, рабах, и на меня это так подействовало, что долго не мог прийти в себя. Хотя и голод, и холод давали знать о себе, но видеть, как забивают человека,— это ужасно!

Счет времени был потерян, и время узнавалось по тому, как выстраивалась очередь за едой. Было это около 12.00, но я стоял в такой длинной очереди, что уже и не рассчитывал, что придет мой черед. Как же был я наивен, полагая, что меня накормят по-людски! Когда до раздачи оставалось передо мной сто-сто пятьдесят человек, кто-то спросил, есть ли у меня посудина. И тут я заметался в поисках. Выскочил из очереди и стал искать какую-нибудь банку. Найти банку! На столько тысяч людей, оказавшихся в подобном положении за колючей проволокой, свалилось такое! Около рва нашел лист лопуха, на счастье еще не съеденного. Свернул кулек и вовремя успел, так как оставалось десять-пятнадцать человек. Брали кто во что горазд — в пилотки, в консервные банки, в бутылки без горлышка, в железные воронки. У запасливых были котелки. Очередь моя подошла, и плехнули мне похлебки в лопуховый кулек. Чего только не было в ней. И очистки картофельные, и брюква, и еще какая-то мерзость. Но я съел это за один прием и не почувствовал отвращения. Очень хотелось встать второй раз, но кто-то предупредил, что за такие попытки привязывают колючей проволокой к столбу. Я не сразу поверил, но рисковать не стал.

Время шло. Раздались какие-то команды, кого-то выводили за ворота лагеря на работу. И тут мне вновь пришлось увидеть такое, что стало не по себе. Из большого сарая на носилках выносили умерших от голода солдат. Около двадцати-двадцати пяти носилок. Оказывается, за пределами лагеря был вырыт большой ров, куда складывали трупы и присыпали их известью, не зарывая. Когда вернулись те с носилками, я спросил у одного из них, сколько их там уже. «А ты сходи, погляди»,— ответил он.

Наступил вновь вечер, я рассчитывал, что будет ужин, и спросил у кого-то насчет этого. «Ужина захотел? Ну жди, жди»,— последовал ответ. Есть хотелось очень, но я уже понял, что рассчитывать нечего. Возвращались команды с работ, и я увидел, как к ним бросились люди. Я подошел поинтересоваться, что их привлекло. И увидел, что они принесли турнепс и капустные кочерыжки. Тут же начался товарообмен. Кто менял часы, кто окурок сигареты, кто котелок, или кружку. У меня, к сожалению, ничего этого не было.

Темнота наступила быстро. Зажглись прожектора на вышках. Наступала вторая ночь моего пребывания в концентрационном лагере. Кто-то из рабочей команды разжег из принесенных щепок небольшой костер и стал в баночке что-то варить. Я тоже подошел к костру, тем более что там уже скопилось с десяток человек. Все голодными глазами смотрели на счастливца, с опаской поглядывавшего на нас. Из баночки шел запах пищи. Было тяжело. Ко мне кто-то подсел, потом еще, еще и еще. Стало теплее. Люди говорили друг с другом, мечтали о еде, тепле, о наступившем холоде. Мне захотелось пописать. Я отошел в сторону, вернулся и увидел шевелящуюся кучу тел. Кто знает, сколько таких куч было по ночам. Утренние холода наступают в сентябре рано, и куча продолжала шевелиться. Каждый из нас хотел втиснуться в середину тепла.

Наступало новое утро, наступал новый день. Кучи шевелящихся тел постепенно таяли, оставляя лежать на земле задавленных и обессиленных голодом людей. На месте нашей кучи лежали четыре человека. Люди довольно равнодушно расходились: видимо, к этому уже привыкли. А я все-таки решил подойти поближе, смерть мне еще была незнакома, хотя голод и холод уже терзали меня. Это были немолодые люди, по-видимому, из ополченцев. Крови не было видно, и это обстоятельство, видимо, не возбуждало во мне страха. Наверное, так уж устроен человек, что до самой смерти не думает о ней. Мол, меня это не коснется.

День этот проходил в том же порядке. Дежурные команды выносили умерших за пределы лагеря. А у ограды уже стояли женщины в поисках своих мужичков, с передачами.

Людей куда-то отводили на работы, еще куда-то. А основная масса после завтрака разбрелась по лагерю, тоскливыми взглядами смотря за колючую проволоку. Что думал каждый из них, какие мысли одолевали? Люди голодали, наступал холод. Во мне еще были какие-то силы.

Но в один день и я был потрясен и подавлен. В дальнем конце лагерного поля выкопали отхожий ров, поперек которого положили жерди. Люди заходили на них и справляли нужды. Подойдя ко рву, я увидел барахтающегося в нем солдата, который пытался выкарабкаться. Я сбросил ему жердину, однако это не взбодрило его, он очень вяло прореагировал, отрешенно махнул рукой и, произнеся: «Это конец...», перестал карабкаться. Возможно, он представил себе, что если даже и выкарабкается, то, будучи весь в дерьме, станет парией — его не будут подпускать на близкое расстояние. А это смерть! Я отошел ото рва, сказал кому-то об этом. Человек развел руками: что, мол, тут поделаешь. Всех нас ждет такая же участь.

Сколько дней прошло, затрудняюсь вспомнить, но однажды большую группу гражданских вызвали, построили, посадили в крытые грузовики и куда-то повезли. Через некоторое время машины остановились, нас стали высаживать. Как всегда, пересчитали и передали в распоряжение какой-то немецкой части. Выдали по буханке хлеба на десять человек, чему мы были несказанно рады и съели его в одно мгновение. Но это уже была надежда на продление жизни. Нас разделили на команды и направили под конвоем на работу — расчищать завалы города Луги, разбирать разбитые дома. Жителей не было видно, много домов стояло пустыми, а на огородах была еще кое-какая зелень. Чему мы очень обрадовались, ведь это была ПИЩА. Работники мы были, конечно, еще те, так как голод уже начал делать свое дело. Сил было очень мало. На нас конвоиры орали, кричали, ругались. Требовали быстрей работать. Только и слышалось: «Русс, арбайтен! Дали, дали! Лос, лос!».

Кирпичи клали на согнутые впереди руки по десять штук. Это было очень тяжело. И относить это надо было за сто-сто пятьдесят метров и укладывать в штабель. Около штабеля стоял немецкий подгоняла со стеком и периодически отвешивал нам удары. Правда, без большой злобы. Тем не менее к концу работы все настолько устали, что идти сил не было. Опять нас собрали в одну кучу и загнали в пустую квартиру одного из домов.

Немного отлежавшись, все начали грызть найденные овощи. В каком-то чулане я нашел мешок с отсевками ржи. Обрадовался, конечно, еще не зная, что ожидает меня потом. Попробовал есть всухую, но острая шелуха забивала рот. И тогда я решил испечь лепешку. Нашел какую-то жестянку, замешал тесто, попытался испечь в печке. Ничего, конечно, не вышло, и я съел все в сыром виде. Ночью проснулся от острой рези в желудке. Резь была такой, что я стонал и корчился от боли — просевки острыми концами впились в слизистую пищевого тракта. Я думал, что наступил конец, так как помощи ни от кого не ждал. Все были равнодушны. Ленька Зайцев был где-то в другом доме, да и чем он мог помочь мне? Боль была такой, что я терял сознание.

Но наступило утро. Вновь раздались гортанные команды конвоиров: «Русс, раус! Арбайтен!». Завтракать не предлагалось, и люди под страхом смерти выходили из дома и принимались вновь за расчистку улиц и дорог. Как мне удалось превозмочь себя, вспомнить не могу. Видимо, молодой организм должен был вынести и это испытание.

В полдень раздалась команда на обед. На повозке привезли термосы с баландой. Она была немного получше, чем в концлагере. Лица наши просветлели. Даже дали по кружке мятного чая. После обеда вновь последовала немецкая команда «Антретен!» — «Построиться!». На этот раз повели нас разбирать деревянные дома и пилить из бревен дрова.

Немецкие пилы наточены остро, и длина их намного превышала наши. Зубья в бревно углублялись глубоко, и конвоиры следили, чтобы в работе участвовала вся длина пилы. Некоторым из нас пришлось почти на девяносто градусов разворачиваться всем телом или отступать на шаг с каждым движением пилы. Это было ужасно, так как выматывало последние силы. Мы изнемогали.

Но распиленные чурбаки надлежало еще и расколоть и уложить в поленницу. Колольщикам приказали сходить с конвоиром за топорами. Топорища немецких топоров были намного длиннее наших, да и сами топоры тяжелее. Явно, что предназначались они для здоровых, рослых людей. А мы-то были настолько обессилены, что поднять такую тяжесть на длинной ручке не представлялось возможным. Однако окрики и удары прикладами делали свое дело. Дрова были расколоты и уложены в штабеля. Мы же не чувствовали своего тела, ноги не держали его. В восемь вечера дали опять по буханке хлеба на десять человек.

Октябрьские холода изводили нас. Кое-кто в домах нашел какую-то одежду. Мне же ничего не удалось найти. Я поначалу мерз в своей вельветовой курточке. Но силы еще не покидали меня. Сколько так продолжалось, не помню, но наступил день, когда нас опять погрузили на крытые машины и повезли обратно в концлагерь Выры.

Вновь открылись ворота, нас сгрузили, построили, пересчитали. Ворота закрылись, наступил духовный мрак, который усилился при виде большой запекшейся лужи крови. Она уже была вся в сгустках, и вид ее был ужасен. Оказалось, что утром часовой с вышки дал очередь из пулемета по военнопленным, которые приблизились к колючей проволоке, нарушив приказ. Кто-то был убит, кто-то ранен.

Опять занятие очереди за баландой, опять команды и кучи шевелящихся тел ночью. По утрам на месте куч оставалось все больше умерших, а из большого сарая так же выносили и вывозили на тачках умерших солдат. Но сознание уже притуплялось. Смерти стали реальным явлением. Мы с Ленькой после обеда имели еще силы забраться на крышу скотного двора и в числе других лежали и грелись на холодном осеннем солнце.

Мы потеряли счет времени, но, видимо, инстинкт жизни заставлял что-то предпринимать. В один из дней мы решили встать в группу военнопленных и попросить старшего, чтобы он ходатайствовал за нас у русской администрации лагеря. Разрешение было получено. Так мы стали выходить на внешние работы. Естественно, что мы лишались баланды — считалось, что, собирая на колхозном поле ботву, турнепс и картофель, мы самообеспечивали себя.

Работу заставляли делать разную. Копать землю, носить воду, пилить дрова и ремонтировать дороги. А о том, что долбить в карьере щебенку тоже надо, нас никто не предупредил, и поэтому, когда спросили, кто пойдет на ближний объект, мы согласились по наивности. И в первый же день влипли, так как повозки за щебенкой шли одна за другой, и нашей команде пришлось крутиться. Правда, в обед принесли канистру с баландой и сырую капусту. Это было уже хорошо. В лагерь возвращались около 18.00. Опять пересчет, толчки и т. п.

В один из дней нас погнали рубить прутья для изготовления противоснежных щитов. Рядом было поле, недалеко лесной массив, да и сама местность бугристая, вся в кустах. Было нас около пятидесяти человек и два конвоира, у которых не было особого рвения к охране. Мы с Ленькой немного отошли, делая вид, что рубим в новом месте.

Пошел дождь, через некоторое время скомандовали конец работы, и все побежали к месту обеда. А мы вдвоем молча остались в какой-то рытвине. Думаю, что нас не хватились сразу, так как шел дождь и всех торопились привезти в лагерь. Мы же осмотрелись, сориентировались, темнота быстро наступала, и смело пошли по полю по направлению к Гатчине и в темноте вышли на шоссе.

По дороге к нам в темноте из придорожных кустов вышла группа гражданских людей. Оказывается, по приказу администрации из концлагеря были выпущены гражданские лица возрастом до четырнадцати и свыше шестидесяти лет. Они шли и в Пушкин, и в Павловск, и в Софию.

Машин по дороге не было. Шли довольно ходко, миновали несколько деревень. В некоторых домах светились огни, лаяли собаки, но никто не выходил. Появилась усталость, и кто-то предложил заночевать в одной из деревень. Все согласились, и мы свернули в какой-то проулок. Увидев на дальнем конце баню, решили переночевать в ней. Появилось предложение сварить капусты в банном котле. Нашлась на огороде и картошка с луком, у кого-то имелись спички. Сварили без соли щи и уснули как убитые, радуясь свободе и не думая о будущем. Какая наивность! Но кто в такой ситуации может анализировать будущее, кто из нас «предвидящий»? Даже старики об этом не думали, а мы, дети, тем более.

Утром всех разбудил один из стариков и сказал, что двое уже ушли раньше. На дворе было еще темно, но чувствовалось начало рассвета. Мы быстро поели вареной овощной смеси и тронулись в путь. Оглянувшись, я увидел, что хозяин дома смотрит из окна. Видимо, радуясь, что непрошеные гости ушли со двора. Нас осталось пятеро. Мы шли по дороге, не думая об опасности при встрече с немцами. Уже начали проезжать машины. Прошли еще несколько деревень. Крестьяне смотрели нам вслед, выходили на обочину шоссе. Шли целый день. Где-то перекусили вареной картошкой. К концу светлого времени увидели впереди себя на расстоянии километра шлагбаум, около которого толпился народ. Тут наш оптимизм рассеялся, хотя некоторые из нас имели твердое намерение идти прямо. Вот тут, видимо, я впервые в жизни принял самостоятельное решение не лезть напролом. Я шагнул вправо, Ленька за мной, и, пройдя большой крюк, мы присели в кустах. А группу у шлагбаума уже куда-то вели.

Свернув в поле, мы с большой осторожностью продолжали идти по направлению к Гатчине и как-то внезапно оказались на ее окраине и, что самое ужасное, столкнулись нос к носу с немецким часовым, охранявшим какой-то объект. К счастью для нас, он лишь посмотрел на нас, да вдобавок какая-то местная жительница в этот момент окликнула нас. Попросила достать из поленницы охапку дров. Затем позвала в дом и угостила какими-то лепешками. То ли она увидела на наших лицах голодное выражение, то ли юность наша, напуганная встречей с часовым, вызвала в ней материнское участие, но мы были ей очень благодарны, и расставаться не хотелось. Мы тепло попрощались с нашей сострадательницей и пошли дальше. Благополучно прошли деревню Романовку, где уже были указательные надписи по-немецки и стрелка, указывающая направление на Павловск.

Чего опасались, то и произошло при выходе из Антропшина. Было уже около пяти-шести вечера, когда нас остановил какой то немец и знаками дал понять, чтобы мы шли по направлению к работающим в поле людям, перекапывающим картошку и грузившим ее на повозки. Кому пожалуешься, что ты голоден, что тебе надо идти домой! Мы оказались совершенно бесправными людьми, с которыми можно делать что угодно, творить любой произвол, а при попытке неповиновения убить. Тем не менее при полной темноте мы были отпущены. Отпущены не то слово — выгнаны со двора одного из домов, куда сгружали выкопанную картошку.

Впереди темнота и отдаленный грохот артиллерии где-то правее Павловска. Решили идти. Будь что будет. Миновали благополучно деревню Пязелево, хоть окна домов светились и раздавались гортанные голоса. В районе железнодорожного моста свернули в сторону и пошли по местам наших детских игр, через заросли бузины и около одиннадцати часов пришли в свой двор, боясь войти в дом.

По нашей улице проезжали автомашины, а мы сидели около нашего огорода и ждали появления кого-либо из знакомых. Через некоторое время в дверях дома показалась Женя Баландина. Она была поражена, так как нас считали погибшими. Узнав, что в доме немцев нет, мы вошли.

Материнскому счастью не было предела, хоть мама и не была щедрой на ласку. Нагрев воды, меня, как маленького, посадили в корыто и вымыли. Вшивое белье выбросили на холод и накормили. Я ел и не мог утолить голода. Глаза матери с беспокойством следили за пищей, исчезающей с большой скоростью. Накормить меня было невозможно. Неосторожно произнесенные слова — «Ты как волчонок!» — отрезвили меня. Я был переполнен обидой, не зная, что мать и сестра также голодны. Пока я сидел в концлагере, все жильцы нашего дома по нескольку раз сходили на поля и, по мере везения, запаслись капустными листьями и кочерыжками. Люди чувствовали приближение страшного голода.

В Павловске немцы организовали городскую управу, назначили бургомистра, на которого возложили работу с населением. Жить на нелегальном положении возможности не было. На каждом перекрестке жандармы проверяли документы, а надо было добывать пищу. Мама зарегистрировала мое метрическое свидетельство.

Начиналась страшная зима 1941/42 года. Голод косил людей подряд. И у нас кончились скудные запасы, силы иссякали. Из близко расположенных деревень приезжали крестьяне и выменивали у голодающего населения последнее барахло. В домах и на улицах валялись трупы. Холод, голод, смерть! У кого были связи с деревней, покидали Павловск, везя на саночках последний скарб, чтобы, поменяв его, не умереть в дороге.

Ежедневно мимо нашего дома в сторону фронта рано утром вели колонну наших пленных и к вечеру возвращали ее обратно в лагерь. Оборванные, несчастные наши солдаты представляли такое жалкое зрелище, что даже у меня, голодного также, возникало чувство подавленности и какой-то безысходности.

Из дому нас немцы выгнали перед Новым годом. Пришлось погрузить на повозку оставшийся скарб и перевезти его в район дворца. Причина — прибыло пополнение немецкой части.

Мы поселились в одной из комнат двухэтажного дома, сейчас его уже нет, и обнаружили рядом умирающих с голоду, опухших людей. В нижнем этаже жила семья сапожника. Судя по внешнему виду, голод их еще не поразил, чувствовалось, что у них сохранились съестные запасы. К великому счастью, маме удалось на толкучке поменять на швейную машинку ведра два мелкой картошки. Это было великим везением! Удалось выменять на рынке немного жмыхов. В поисках съестного я оказался у немецких коновязей и увидел на снегу овсяные зерна. Вот и еще одна надбавка к рациону.

Водопровод уже не работал, за водой приходилось ходить на Славянку около дворца. В один из таких походов встретил опухшего от голода одноклассника Володю Лопухова. Он уходил куда-то в тыл один. Какова его судьба, не знаю.

К счастью, с топливом проблем не было. Жгли все, что могло гореть. Добыча дров лежала на мне, благо ходить далеко не надо было.

Умерли верхние соседи, пара пожилых людей, и, когда их вытаскивали вниз, сапожник Яков попросил ему потом в чем-то помочь. Нужно было плести и сучить дратву. Он, оказывается, кормился тем, что подрабатывал на шитье русских сапог и был связан с близрасположенными деревнями и селами. Люди несли ему заказы, платили, чем могли. Так я стал ему помогать, за что он подкармливал меня, и маме перепадало. Я начал ремонтировать обувь, что мне пригодилось не раз впоследствии.

В Павловском дворце вовсю распоряжались немцы. В парке запасали дрова, валили вековые дубы и сосны. В Храме дружбы расположилась конюшня. В нижнем этаже дворца — гестапо.

Приближался Новый год. В мыслях одно — как выжить? Уйти в тыл? Но куда? Кому мы нужны нищие, бесправные, без средств к существованию?

Под самый Новый год Павловск был встряхнут до основания три раза. Наша артиллерия — то ли фортов, то ли Кронштадта — с небольшими промежутками послала три снаряда большого калибра, упавшие недалеко от нашего дома и в районе дворца. Потом я видел одну из воронок недалеко от дома своей тещи. Сейчас там пруд.

Некоторые знакомые уходили. Так с мешочком ушла Валя Шкунова, затем зашла попрощаться Люся Игер. Они с матерью держали направление в Струги Красные.

А по шоссе Революции продолжали водить колонну наших военнопленных, и почти каждый день в канаве кто-то из них оставался лежать.

В поисках съестного мы с мамой часто ходили на рынок. Меняли, что могли. На хряпу, на картофельные очистки, на какую-то дуранду. Люди умирали от голода. В районе рынка у пожарной части повешен мужчина на столбе, на груди бирка — «Людоед». Иногда на рынке предлагался за баснословную цену студень. Оказалось, из человечины.

Люди пытались изыскать помощь у городской управы. Но и она была беспомощна. Тем не менее после неоднократных туда хождений маме предложили работу в тыловой немецкой части по переборке картофеля. Это было спасением на какое-то время, так как маме удавалось приносить домой часть гнилой картошки и очистков.

Я научился шить домашние туфли из красного сукна с войлочными подошвами. Маме удавалось их поменять на кое-какую еду в виде мороженой картошки и высевок, а также овес. Мама варила хоть жидкий, но овсяный кисель.

С трудом удалось уговорить одноногого старика о помощи ему. Дед в империалистическую войну был в плену в Германии, немного говорил по-немецки и целый день ножовкой пилил дрова для их кухни. И если для кухни он кое-как успевал, то на большее его не хватало. А большее — это каждый солдат считал своим долгом взять пару охапок пиленых дров. Это я понял и предложил свою помощь. Дед вынужден был согласиться. Так нам стали перепадать кости и кухонные отходы.

Да, зимой 1941/42 года Павловск представлял ужасное зрелище. Наш дом пионеров (бывшая лютеранская церковь) стал конюшней. Кинотеатр был превращен в солдатхауз с кабаре и варьете.

Деревянные постройки разбирались на дрова. Спиливались вековые дубы и мачтовые сосны, отправлялись в Германию. Ранней весной, только лишь оттаяла земля, стали увозить верхний слой земли с опытной станции в «Красном Пахаре».

На дорогах работали военнопленные. Дороги немцы держали в порядке. Павловск подвергался обстрелу со стороны Пулкова и Колпина. Но не это было страшно. Мне шел шестнадцатый год. Нелегкая сила вытянула меня в длину. Или потому, что был тощим, казался длинным, взрослым. Страшны были военные жандармы с бляхами на груди, патрули и проверки, проверки.

Голод и холод делали свое дело. Наш новый дом совсем опустел, остались только мы и семья Якова. Кончалась зима, наступала весна, вскрывая из-под снега трупы. Они военнопленными куда-то оттаскивались, зарывались. Немцы боялись эпидемий.

Пришла повестка сестре Зое явиться с вещами на сборный пункт для отправки в Германию. Этому предшествовали большие раздумья матери и сестры. Молодая девчонка, прифронтовая зона, наполненная немецкой солдатней, голод, унижения и полное бесправие. К решению уехать вынуждало и то обстоятельство, что отъезжающих, в общем-то, и не спрашивали. Чувства людей того периода, как в Павловске, да, видимо, и на всей оккупированной территории, были неоднозначны. Насколько я помню, преобладали подавленность и безысходность. Мы были для немцев людьми низшего сорта, да и были ли мы людьми в их глазах?

У здания городской управы, это в начале улицы Красных Зорь, собралась толпа молодых девушек. На улице стоял регистрационный стол, за которым делали соответствующие отметки в документы. Стояли родные девчонки, подруги моей сестры — Зоя Баландина, Валя Высоцкая. Много их было. Погрузка на машины, и мы простились с сестрой. Нам повезло, так как через пять лет, пройдя все мытарства, мы встретились, а след многих девчат затерялся вообще или приоткрылся в таких местах, что скажи — никто не поверит. Но родина-то для многих была потеряна!

О чем думало большинство людей в ту пору?

Думаю, что главная мысль — это добыча пищи! Хотя, конечно, были и кое-какие надежды, что все должно закончиться. Но как?

В один из весенних дней мы с мамой решили сходить на поле за хряпой. Некоторые знакомые уже бывали под Колпино и принесли мороженую хряпу, которая появилась на рынке за баснословную цену. Дорога к Колпину была полна тревог и опасностей, так как вела к фронту. Миновали обсерваторию, затем, во избежание встречи с патрулями, подались вправо. Пройдя немного, увидели следы разворошенного снега и поняли, что здесь, в поле, уже пусто. Прошли еще полтора-два километра, будь что будет, хоть и видели вдали в деревне немцев. Опять наткнулись на поле и стали ворошить снег. Да, нам повезло! В замерзшей земле торчали капустные кочерыжки. Это было счастье! Сравнительно быстро мы набрали небольшие мешки и тронулись обратно.

Мы так были обессилены, что решили идти напрямую по деревне. На нас обратили внимание, окликнули, но мама, показав кочерыжку, как-то реабилитировала нас. Я до сегодняшнего дня помню запах жареных лепешек из хряпы! А щи из нее, хоть и пустые, вселяли надежду к мирной жизни.

Через некоторое время сходили еще два-три раза. Я, естественно, упрощаю ситуацию. Что-то еще добывалось. Однажды всю ночь простояли во дворе рядом с теперешним кафе «Лакомка». Раньше там стоял деревянный дом. Какой-то предприимчивый человек организовал продажу тухлой конины. Где-то у немцев убило лошадь, и они не преминули воспользоваться этим и через кого-то стали продавать. Так удалось приобрести три-четыре килограмма конины. Это было верхом мечты о сытости!

Весна была в разгаре. Появилась молодая крапива.

Жителей загоняли в специально отведенную зону с режимом. Не дожидаясь этого, мы с мамой решили, что лучше отходить от Павловска в Пязелево. На тележке за несколько ездок отвезли оставшийся скарб и поселились в одном из брошенных домов. В новом месте было несколько свободнее себя зарегистрировать. Все-таки в двух километрах от прифронтовой зоны. Стали появляться еще некоторые знакомые.

Это был правильный шаг, так как в окрестных селах и деревнях за труд можно было раздобыть овощей. Мама шила крестьянам одежду. Швейная машинка — основа нашей жизни. Меня же взяли на трудовую повинность по добыче гравия в каменоломне для ремонта дорог. Руководил работой молодой еще человек, лет тридцати пяти—тридцати семи, обрусевший финн или чухонец, как мы их звали тогда. Конвоя не было. Приезжали повозки, их грузили щебнем, и, пока его отвозили, мы были обязаны заготовить новую партию. Для этого надо было забраться на высокий обрыв речки Поповки и, надолбив киркой щебень, сбросить вниз. Нас было десять-двенадцать человек, и мы по очереди или долбили, или грузили. За работу давали сухой паек на неделю. Ерунда, конечно. И три оккупационных марки. Утром и вечером ходили все вместе во избежание эксцессов с жандармерией.

От истощенности я весь покрылся фурункулами. Причем они были на таких местах, как бока, подъемы ног, локтевые сгибы и скулы, а также на ягодицах.

Шло лето 1942 года. Вернее, кончалось. Мама даже умудрилась за какие-то деньги купить козу. Так у нас появилось молоко.

В один из осенних дней наша артиллерия произвела артналет по Пязелеву. Вблизи дома разорвались два снаряда, пробив осколками стены и разворотив сарай. Мы переехали в другой дом ближе к мосту. Связано это было с тем обстоятельством, что на новолисинской линии железной дороги курсировала и обстреливала Ленинград немецкая дальнобойная артиллерия и периодически ее нащупывала наша артиллерия и достаточно точно накрывала.

По руслу речки Поповки вверх мы с мамой делали вылазки в заросли шиповника и собирали его плоды. Это было важное пищевое добавление. Его было очень много, и мама делала даже запеканку.

Конец 1942 года был богат событиями военного характера. Известия о той или иной операции какими-то путями доходили до нас, живущих по ту сторону фронта. Доносились вести о Невской Дубровке, о боях в районе Усть-Тосно. А однажды мы были разбужены ночным шумом входящих войск. Накануне в направлении Колпино шла канонада. Оказалось, что в Пязелево входили части испанской Голубой дивизии, потрепанной под Красным Бором, где она занимала оборону. Дивизией командовал ближайший сподвижник генерала Франко генерал Инфантес. Наутро многие дома были заняты кричащей солдатней в немецкой форме, но с нашивками на рукаве в виде перекрещивающихся стрел фалангистов. Штаб дивизии находился в селе Покровском.

Основная часть состава дивизии состояла из добровольцев. Судя по внешнему виду — облику, поведению, одежде — это в основном были крестьяне. Можно, конечно, ошибиться, но что люди-то были малограмотные — бросалось в глаза. С приходом испанцев, занявших оборону в районе Пушкина и расположившихся в этом районе, давление на гражданское население со стороны немцев значительно убавилось, хоть и функционировали их комендатуры. Очевидно, особой близости между немцами и испанцами не было. Так, например, испанцы называли немцев «квадрата кабеса» — квадратная голова.

Тем не менее испанские офицеры держали себя высокомерно, это были идейные фалангисты, от которых доставалось и солдатам.

Легче стало добывать продовольствие за счет товарообмена. Мы стали чувствовать себя более свободными, по крайней мере в части перемещения в зоне местожительства.

Солдаты обращались за разными услугами к населению и оплачивали это продуктами. Снабжение их продовольствием было прекрасным. На помойках лежали гнилые или подмороженные лимоны — для нас это был эликсир жизни. В рацион питания испанцев входили различные продукты: белый хлеб в виде булочек, похожих на наши городские (по-испански хлеб — пап, мясо — карне, картошка — потата), запомнился суп из какого-то очень крупного гороха.

Я по-прежнему работал в карьере. Грузили на подводы щебенку, и так изо дня в день. Однажды увидел белобрысого солдата и был крайне удивлен его внешнему облику. Как говорится, «рязанская рожа» выдавала себя. Да, это в самом деле оказался русский парнишка из-под Красного Бора. Мне долгое время не удавалось разговорить его, но тем не менее он рассказал, что таких, как он, у испанцев несколько человек. Интересно, как сложилась судьба этих ребят, думаю, что не позавидуешь им. Разные причины приводили людей во вражеский лагерь. Но тут, я думаю, мальчишка попал, не думая о последствиях. Прежде всего, ему виделся кусок хлеба, котелок супа. Расплата за это была потом. А сейчас он возил щебенку, получал солдатский паек и был рад, что голод его миновал.

Шло лето 1943 года. Война по-прежнему продолжалась, но в настроении людей стала появляться надежда. Это было очень хрупкое чувство, но оно было.

За кладбищем стояли немецкие батареи, которые вели обстрел наших войск, и однажды я решил понаблюдать за контрбатарейной стрельбой. Залез на крышу и смотрел, как наши снаряды довольно точно ложились в расположение батарей. Не заметил, как испанский сержант подошел к дому и начал шатать лестницу, чтобы сбросить меня. Я, само собой разумеется, слез, он взял меня за ворот рубашки и стал обвинять, что я корректирую огонь. Мама вышла из дома на шум и стала ссылаться на абсурдность обвинения. Тогда он отстал.

Вторая стычка у меня произошла с толстым испанским капитаном, который пришел отбирать у нас тележку для перевозки. Ему она понадобилась для поездок по деревням на лошади. Я выхватил топор и решил перерубить спицы колес. Тогда он навел на меня пистолет, и я под воздействием этого перестал лезть на рожон. Так мы остались без средств передвижения.

Наша артиллерия, видимо, имела хорошую разведку, так как огонь ее был очень эффективен. На Новолисинской железнодорожной ветке по немецкому графику появлялись дальнобойные орудия, обстреливавшие Ленинград. С настоящим выстрелом одновременно в другом месте производился фальшивый. Но наши снаряды ложились на настоящие позиции, и немцы вынуждены были убираться. Немецкие орудия стояли на платформах. Было видно, как ствол устанавливался под определенным углом и производился выстрел. Иногда был виден даже снаряд.

Эффективность нашей разведки подтвердилась и тем, что однажды во время какого-то испанского праздника был произведен массированный артобстрел штаба Голубой дивизии в Покровке. Снаряды с шипом, вернее с каким-то шорохом летели над Пязелевом и рвались точно в зоне дворца. Было несколько прямых попаданий.

Впрочем, силу наших боевых средств пришлось испытать и мне. Я находился в комнате и чинил сапоги, когда услышал звук самолета. На какое-то время я выглянул в окно и отпрянул, так как увидел летящий предмет. Бомба была брошена с бреющего полета и неслась будто прямо на меня. Раздался взрыв, хорошо тряхнуло. Когда же я выскочил на улицу, то увидел, что на доме нет половины крыши, и сена как не бывало. Взрыва второй бомбы я не слышал, но, очевидно, я и мой крестник Рафик Миназян родились в сорочке. Дело в том, что эта бомба влетела под нижний венец дома, пробив грунт, и взорвалась в подвале, так что пол весь встал на дыбы. Самое потрясающее было то, что место, где стояла кроватка с ребенком, оказалось нетронутым, Рафка был жив, и даже печка круглая не упала. Родители были вне себя от счастья, от такого везения.

Прибежала возбужденная мама, так как ей сообщили, что бомба попала в наш дом и, наверное, Ивана убило (то есть меня). Не было предела слезам от избытка переживаний. Должен сказать, что у меня была счастливая судьба. Уж что меня охраняло, одному Богу известно.

Тем временем на меня, как на мужчину, обратили внимание испанские солдаты после одного происшествия. Дело в том, что через Пязелево ежедневно возвращалась в Павловск из Красной Славянки девушка лет двадцати трех — двадцати пяти. Видимо, она была переводчицей, так как однажды шла в сопровождении немецких военных и изъяснялась с ними довольно свободно. Однажды она проходила по улице около нашего дома, и я увидел, как к ней пристали два испанца, уж до чего дело дошло бы, трудно сказать, так как я выскочил из дома и влез в драку. Они были не вооружены, слава богу, дело ограничилось рукопашной. Девушка успела скрыться. Ну, а меня скрутили, потащили. Один из солдат побежал за винтовкой даже. Но его свои же солдаты успокоили. Посмеялись над ними и надо мной, так как меня-то в деревне знали. И, дав плитку шоколада, отослали домой. Таким образом, в глазах испанцев я вырос. На меня стали смотреть с уважением.

Лето приближалось к концу. Однажды рассыльный из городской управы принес мне повестку на какой-то сбор. Мама узнала через знакомых, что собирают партию парней на отправку в Германию. Мы и раньше предчувствовали такой подход оккупационных властей к локализации молодежи вблизи прифронтовой полосы, но были в надежде, что все само собой кончится. В этот момент мы с мамой решили, что никуда ходить не следует. Будь что будет.

Я по-прежнему работал в карьере на разработке щебня, вечерами сушил траву для нашей козы и старался меньше попадаться на глаза.

Однако земля слухом полнится. Вот и до меня дошел слух, что первая партия парней куда-то отправлена и что, мол, в ближайшие дни будут забраны уклонившиеся от отправки в Германию.

Это произошло молниеносно. Ранним утром к нам в дом пришли полицай и немец и приказали срочно собираться с вещами и едой. Попытки выяснить что, куда и как вызывали раздражение у посыльных. Мама наскоро собрала, что нужно, и меня под конвоем повели к дому старосты, где уже толпились два десятка парней. Нам приказали залезть в крытые машины. Я распрощался с мамой, провожавшей меня со слезами на глазах. Нас погрузили, и машины тронулись.

Что творилось в душе мамы при виде того, как сына увозят в неизвестность враги-пришельцы? Или мы уже смирились с неизбежностью чего-то страшного? Думаю, что нет. Какая-то надежда, что ты выживешь, что тебя не прикончат ни за что ни про что, всегда была. Видимо, и мама жила такой надеждой. Никто из провожавших матерей не рыдал — очевидно, чувства уже притупились.

В селе Покровском к нам еще добавилась партия парней из Антропшина, Покровки и Пушкина.

Еще было светло, когда машины остановились в каком-то селении, и нам приказано было вылезать. Мы вылезли и увидели, что находимся на территории, окруженной колючей проволокой. Позже мы узнали, что нас привезли в поселок Тайцы, в бывший лагерь военнопленных. Конвоиры приказали нам занимать места в бараках. В бараке, куда нас загнали, находились дощатые двухъярусные нары. Последовала команда спать, мы перекусили тем, что положили в наши мешочки наши родные, и завалились на нары. Страха почему-то не было, ночь прошла быстро.

Утром раздалась команда «Ауфштейн» — «Подъем!», построили нас на плацу перед бараком в одну шеренгу и объявили следующее: в связи с тем, что большинство из нас всячески уклонялось от отправки в Германию, увиливало от работ и представляло потенциальную опасность для германской армии, будучи вовлеченными в партизанское движение в прифронтовой полосе, германское командованье решило изолировать молодых людей и привлечь их к трудовой повинности с содержанием в лагерях.

Каждому из нас присвоили порядковый номер. Таким образом, я стал номером фир унд зексцихь — 64. Объявили, что все попытки убежать из лагеря будут караться по законам военного времени. Объявили также, что нас будут использовать на лесоповале, на земляных и дорожных работах. После этого приказали вытряхнуть из вещмешков личные вещи. От меня сразу же отобрали запасную пару ботинок и отдали ее парню из Павловска. Я его знал до войны. Был он запивоха и картежник. Сопротивление мое было бесполезно, и сапог я, конечно, лишился.

На завтрак кружка мятного чая с сахарином и кусок хлеба, затем построение и отправка на работы в разные места. Сейчас уже не восстановить в памяти, с чего началась работа. Самой памятной на всю жизнь осталась совковая лопата, которой столько переброшено земли и щебня, что руки немели от рукоятки и мозоли кровоточили до тех пор, пока руки не покрылись защитным панцирем из твердых мозолей.

В полдень — обеденный перерыв, черпак баланды и вновь «арбайт» до 5 часов. Затем чистка инструмента, построение и возвращение в лагерь. Ужин с куском хлеба и эрзац-кофе. Голодом, конечно, не морили, но все мысли были направлены на поиск дополнительной еды.

В Тайцах пробыли недолго. Вновь пришли автомашины, и нас отправили в Красное Село. Это была восточная окраина города. В ясные дни Ленинград, его высокие шпили храмов было достаточно хорошо видно. По дымкам разрывов обозначалась линия фронта.

Нас разместили в помещении деревянного здания школы. Рядом находилась немецкая танковая часть. Танки размещались в укрытиях, а сами танкисты жили в бункерах с тройным накатом.

Школа возвышалась над местностью и была хорошим ориентиром для нашей артиллерии. За время нашего пребывания было несколько попаданий снарядов в зону танковой части. Однако в школу ни одного снаряда не попало.

Каждый день в восемь часов утра нас гнали на работу на склон горы, полого спускавшейся в сторону Ленинграда. Дорога была закамуфлирована маскировочными сетками, и это в определенной мере предохраняло нас от артиллерийских обстрелов. Мы всегда были рады пасмурной погоде, так как это давало шанс уцелеть. Но в ясную и солнечную погоду артиллерия работала вовсю. На склонах горы мы долбили мерзлую землю, рыли ходы сообщения, таскали накаты. В полдень привозили в термосах обед — баланду. Небольшой перерыв, и вновь долбежка земли, бревна и так далее до 17.00.

Труд был изнурительный. Конвой требовал темпа в работе. А сил в наших подростковых телах оставалось все меньше и меньше. Кожа у многих из нас покрылась фурункулами, у меня на заднице образовалась экзема. Такого мучения мне только еще не хватало. Ходил я с большим трудом, так как очаг экземы находился в таком неудобном месте. Он никогда не заживал, сочился, чесался. Никто нас не лечил, конечно. Мазали черт знает чем, в основном, солидолом. Начали вши одолевать. По утрам в воскресные дни нас выстраивали на вшивую проверку. Вдоль строя шел начальник лагеря унтер-офицер Шрамм с кем-либо одним из нас и приказывал выворачивать швы нижнего белья. При нахождении вшей гонял вдоль строя и командой «Хинлиген— ауфштейн!» — «Ложись—вставай!», вернее «Лечь—встать!», доводил до изнеможения. Вши, правда, от этого не исчезали. Кожа наша была настолько расчесана, что мы были похожи на зебр. В один из дней перед началом работ я пожаловался, что работать не могу, так как экзема разрослась в габариты чайного блюдца и каждый шаг отдавался болью.

Мне было приказано выйти из строя, снять штаны и показать всю эту панораму. Накричав на меня и обозвав свиньей, Шрамм приказал мне отправиться в карцер. Я, естественно, возмутился и начал доказывать, что он не прав, так как не вижу за собой никакой вины, никто не лечит — фельдшера, мол, нет. Тем не менее в карцер я был отправлен, однако через пару часов дежурный охранник вызвал меня и повел в санчасть танкистов. Там мне чем-то смазали болячки и велели конвоиру пару дней меня на работу не гонять и дали баночку мази.

Наступил декабрь 1943 года. Во время одного артналета, когда мы были на работе, школа была подожжена. Все наше скудное барахлишко сгорело. Нас направили на восточную окраину Красного Села, где находилась брошенная деревня, финская, верней, чухонская. Расселили по домам. В поисках пищи мы начали шарить по подвалам.

Ночь прошла возбужденно, так как в подвалах нашлась часть ржи, овса, и все варили варево в ожидании пиршества и сытости. Утром на работу не погнали, заставили оборудовать лежанки, то есть нары и добыть соломы. Все это мы сделали, а на следующий день нас опять погнали на работы. Опять мерзлая земля, бревна. На руках кровавые мозоли, одежонка не грела ни черта.

В какое-то воскресенье решили истопить баню, благо дров много, вода родниковая рядом. Мы парились и мылись в нескольких банях. Немцы с удивлением смотрели на отощавших парней, которые выскакивали из парной и барахтались в снегу или же ныряли в ледяной источник. Они стояли и качали головами, восхищаясь увиденным зрелищем. Да уж эти загадочные русские! Откуда это у них выносливость? Ведь мальчишки совсем. А нас распирало от избытка чувств. Баня действительно может делать чудеса даже в самых экстремальных условиях. На следующий день немцы решили также помыться и оставили нескольких ребят топить бани. Но куда им до нас — терлись носовыми платками. А мы соломой или шероховатым плоским камнем.

Наступил Новый 1944 год. Погода стояла пасмурная, сырая. Мы по-прежнему долбили землю на склоне горы.

Но однажды небо прояснилось. Солнце освещало весь склон. Мы были на фоне снега отчетливо видны с наблюдательных пунктов нашей артиллерии, и тут началось такое... Наши ведь не знали, кто там копает. Они в стереотрубу видели двигающиеся фигуры.

Огонь был ужасен. Шрапнель рвалась над нами в десяти-двадцати метрах. Это был огонь на поражение массы людей. Мы лежали на дне траншей... Впервые я промолвил, вернее, повторял бесконечно: «Господи, спаси и сохрани!» Судьба была к нам великодушна — ни одного пострадавшего, ни одного раненого. Мы были счастливы, что остались живыми и невредимыми. Молодость брала свое, мы смеялись вновь, хоть только что были на волосок от смерти.

14 января мы, как обычно, были подняты в положенное время, позавтракали и готовились идти на работу. Но немцы на этот раз не торопили нас, а мы слышали какой-то нарастающий рокот, непрекращающееся клокотание, которое доносилось откуда-то слева. Мы вышли на край горы и увидели в утренней темноте всполохи огня, трассы ракет и мерцающее свечение. Кто мог знать, что мы стали свидетелями наступления наших войск со стороны ораниенбаумского плацдарма.

Немцы встревоженно переглядывались, переговаривались, не обращая на нас никакого внимания. Это было необычно. Около девяти часов из-за туч вылетел наш ястребок, на бреющем полете пролетел где-то рядом от нас. Обстрелял из пулемета кого-то и взмыл вверх. Однако внезапно задымил и вонзился в подножие нашей горы. Мы рванулись туда, но за нашей спиной раздалось «Цурюк»! («Назад!»), и немцы начали загонять нас в дома. Мы поняли, что происходит что-то значительное, но истины не знали. На работу не гнали, сидели в домах и изнывали в догадках. В полдень последовала команда обедать.

Затем нас построили с вещами, скомандовали шагом марш и погнали по нескончаемым дорогам войны! Красное Село осталось позади, клекот канонады утихал по мере удаления. К вечеру вновь пришли в Тайцы и переночевали в пустом лагере. А утром опять в дорогу. Но уже стало известно, что и со стороны Пулковских высот также началось наступление, то есть началась операция по отсечению Петергофско-Стрельнинской группировки немцев. Поэтому немцы изгоняли со своих мест и все население этого района.

Нас гнали по направлению к Гатчине. Гатчина встретила нас следами бомбежки нашей авиацией немецких складов и объектов. Опрокинутые автомобили, тягачи, орудия.

Дорога была разбита бомбежкой и наскоро засыпана, чем попало. В одном месте мы были остановлены и приказано в воронку сбрасывать убитых лошадей и подводы.

Но движение наше продолжалось, и мы оказались около Волосова в деревне Заполье. Проходя этими местами, удалось увидеть картину такого рода. Видимо, здесь находились армейские склады, и теперь их сжигали. Представьте себе гурты немецких сапог, которые, облитые бензином, горели и источали смрад. Горели кипы обмундирования, различной амуниции, кавалерийские седла. Причем в таком огромном количестве, что невозможно объять человеческим взором!

В деревне Заполье нам приказали остановиться. Жителей не было, дома стояли пустые. Видимо, по мере наступления наших войск жителей тоже гнали на запад. Я с Сашей и еще с несколькими парнями расположился в доме, где был подвал с мелкой картошкой. Растопить печку — дело пяти минут. Сидим и чистим горошинки картофеля. Ожидаем царского ужина. Саша пошел раздобыть соли. В это время пришел посыльный из канцелярии штаба с требованием, чтобы я срочно шел туда. Я попытался сказать, что картошка сейчас сварится, а после ужина явлюсь. Но он на меня прикрикнул, и пришлось идти.

В канцелярии сидел начальник лагеря Шрамм и какой-то незнакомый офицер. Спросив мою фамилию и убедившись, что это действительно тот человек, который ему нужен, он предъявил мне какую-то бумагу и спросил, я ли ее писал. Да, это было мое письмо сестре в Германию, в котором я писал о своем местонахождении, о том, что не знаю, где мама и т. п. Офицера интересовало то место, где я сообщал, что при отступлении солдаты грабят и сжигают дома за собой. Это было наказуемо, и цензура обратила внимание на это. Но я как-то сразу отреагировал и сказал, что это я написал про солдат испанской Голубой дивизии. Уж не знаю, поверил он мне или нет, но, видимо, понял, что перед ним мальчишка, и ограничился длинным выговором и угрозами военного времени и приказал убираться прочь. Хотя ребята и оставили мне картошки, но желания ужинать уже не было.

Нас некоторое время держали в Заполье, используя на землеройных работах. С востока все явственнее доносилась канонада. Били танковые пушки, и ревели шестиствольные минометы. Мы их звали ишаками, потому что рев их напоминал ишачий, только во много раз сильней. По ночам линия наступления наших войск обозначалась ракетами.

Через некоторое время нас построили и снова погнали на Запад. Где-то за Волосовом нескольких человек недосчитались. В их числе был Сергей Кирсанов из Антропшина. В 1947 году я его встретил в Павловске, и он поведал мне историю о том, как они за Волосовом скрылись с местными жителями в лесу, а когда линия фронта придвинулась, они вышли в расположение наших войск. Были проверены «Смерш», призваны в армию, и под Нарвой он был ранен в ногу и демобилизован.

Мы же продолжали идти все дальше и дальше. При въезде на главное шоссе наша колонна была обстреляна прорвавшимися нашими танками. Нас погнали еще форсированнее. Почти бегом! Так пришли в Кингисепп и, пройдя через город, свернули к бывшим казармам, где и приказано было расположиться. В Кингиссепе к нам подсоединили большую группу, 100—120 парней с оставляемой территории, погрузили в товарняк и повезли дальше. Поезд шел очень тихо, так как путь был разбит бомбежкой и кое-как залатан. На наше счастье, мы не подверглись бомбежке, но тем не менее в вагоне, где ехал и я, сломалась ось. Пострадал только один я, так как на мою правую бровь со стены свалился котелок, висевший на гвозде. А в нем была вареная каша. Ребята с трудом помогли остановить кровь. Нас срочно сгрузили и погнали по шпалам на запад.

Так вскоре наш лагерь оказался в Нарве. В тот период произошло замедление темпов нашего наступления, и в городе немцы застопорились на длительное время.

Прогнали через мост, соединяющий Нарву и Ивангород, и далее на мануфактурную фабрику. Фабрика была совершенно пустынна. Мы в поисках съедобного стали рыскать по помещениям. Было пусто, но склады забиты рулонами драпа и т. п. Я решил обновить портянки и использовал для этой цели драп. Однако, пройдя двести-триста метров, почувствовал, что совершил опрометчивость, и побежал искать свои старые портянки.

А нас гнали все дальше и дальше. Где-то задержались на какое-то время, где-то использовали нас на тяжелых работах, и, таким образом, мы оказались на эстонской станции Йыхви. Там задержались на длительное время. Поместили нас в продолговатом сарае, в котором предыдущие обитатели (военнопленные) сделали двухъярусные нары. Нам с Сашей достался низ. Теснота ужасная. Спали в сжатом состоянии, поворачивались почти по команде. Одолевали вши, по ночам мы их изгоняли из своего белья щелками. Но на следующий день все начиналось вновь. Посреди барака топилась бочка. Огонь поддерживал дежурный, и тут же находился часовой, строго следивший за входом и выходом по нужде.

В Йыхви нам здорово досталось. Дело в том, что это была узловая станция, и здесь немцы сосредоточили пункт разгрузки, откуда отвозилось машинами все, что прибывало поездами. Рядом с нами работали военнопленные. Например, приходил состав с колючей проволокой, который должен быть срочно разгружен. Нас, помоложе, посылали на верх платформы, откуда мы должны были сбрасывать мотки колючей проволоки и спираль Бруно. Кто не представляет этого, поясню. Голыми руками нужно выдрать из кучи моток «колючки» и сбросить его через борт. «Колючка» рвала ладони, цеплялась за одежду и обувь. Мы были все в крови и не раз летели за борт вместе с мотком. Военнопленные грузили колючку на автомашины. Этот труд был многим из них не под силу, их конвоиры били, и мы, видя их муки, подменяли их на погрузке. Кровь текла ручьями с наших рук. Часть людей грузила на машины детали сборных домов. Это тоже нелегкий труд, но мы хоть не рвали руки. Однако самыми страшными были дни, когда нас заставляли разгружать противотанковые мины. Их отвозили на открытое пространство и складывали в штабеля. Это было очень опасно, так как наша авиация следила за этим и делала налеты.

Представьте себе такую ситуацию. На снежном поле сплошные штабеля мин, и не надо даже представлять, что произойдет при попадании пулеметной очереди в такой штабель. Мы начали роптать, сначала робко, потом активнее. Нас срочно заменили военнопленными.

Жили мы, конечно, впроголодь, так как паек был мизерный. В самом городишке находились госпитали и какие-то пересылочные пункты вермахта. Однажды мы с Сашкой решили сделать вылазку и набрали в немецком госпитале целый мешок кусков хлеба. Всю ночь на печке прожаривали куски и густо посыпали их солью, млели от сытости.

Сводили нас в дезинфекционную камеру. Я по наивности оставил отцовские серебряные часы в кармане куртки, думал, что они тоже пропарятся. Однако потом я их так и не нашел. Военнопленный дядька уволок их от меня. Видимо, в бане я подцепил чесотку. Живот, ляжки и задница зудом зудели. Меня освободили от работ, и поместили четырех человек в изолятор, где мы мазались желтой мазью и через некоторое время излечились.

К нашей команде прикрепили фельдшера из военнопленных по имени Павел. Был он фраерского типа, в возрасте уже. Перед немцами заискивал и, как обычно в таких случаях, к нам относился свысока.

Весна кончалась, начиналось лето. Нас опять погрузили на машины и переправили в Печоры, где знаменитый монастырь.

Через пару дней распределили по разным объектам и поселили в разных местах. Так Саша Рего оказался на мясобойне, я пильщиком дров, часть на разгрузке вагонов и часть на земляных работах. Наша команда с утра до вечера пилила и колола дрова. Работали без конвоиров, а жили в чердачном помещении бывшего дома культуры. Обедать ходили в строго определенное время в расположение лагеря. На обед не ходила только та группа, которая работала на мясобойне. Ей разрешали питаться отходами. Иногда Саша приносил мне вареной требухи. Командовал нами какой-то ефрейтор, который давал по утрам задания и к концу дня принимал работу. Это был период сносного житья. Но через некоторое время я почувствовал себя плохо. Что-то болело под лопаткой, причем боль нарастала с каждым днем. Любое шевеление причиняло страшную боль. Ребята обратились к лагерному начальству, и меня, спустив с чердака, отнесли в лазарет. Я лежал и стонал от боли, через пару дней меня обследовали немецкие врачи и установили, что у меня «сухой» плеврит. Меня уложили на операционный стол, двое санитаров держали, а врач здоровенной иглой под лопаткой ткнул мне в легкие. Гноя, к счастью, не оказалось. «Аллес гут, юнг» — «Все хорошо, парень», сказал врач, и меня направили в стационар. В лазарете были наши пленные, латышские и эстонские легионеры и другие. Болезнь протекала нормально, да там долго не задерживались. Через некоторое время меня выписали, дав справку о том, что я находился в госпитале и направляюсь в лагерь. Я сел на поезд узкоколейной дороги и поехал к тому городку, где был лагерь. Это было уже в Латвии.

В голову лезли разные мысли. Может быть, не возвращаться в лагерь? А куда податься? Видимо, я еще не созрел для решения.

Лагерь в ту пору перемещался по Латвии, кое-где что-то нас заставляли делать. Но больше шли. Однажды на длительное время нас поселили в каменном сарае. А на следующий день построили и погнали в лес, где немцы хранили боеприпасы и заставили нас окапывать землей штабеля и ящики с минами и гранатами. Любопытства ради мы вскрыли ящики и увидели там сигнальные ракеты с парашютом и снаряды к гранатометам. Мы мгновенно сориентировались и быстро набрали парашютного шелка и гранат для глушения рыбы.

Шелк мы поменяли у латышских крестьян на еду. Это нас поддерживало некоторое время, до тех пор, пока не разоблачили. А дело получилось так. Ночи были светлые, мы взяли пяток гранат и, минуя охранника, ушли на речку. Сели на старую плоскодонку, отплыли и взорвали пару гранат в воде. Только успели собрать рыбу, как послышался шум мотоциклов. Мы поняли, что надо смотаться побыстрее. Успев прибежать в лагерь незамеченными, мы залегли спать, но не тут-то было. Во двор заехали немцы, нас выгнали на улицу, и начался обыск. Рыбу и гранаты мы спрятали вне лагеря, но нашли парашютный шелк. Нас долго мытарили, стращали, заставляли ложиться и вставать, но никто не признался.

Через пару дней погнали дальше. Так мы и шли, кое-где останавливаясь на время, по какой-то заболоченной местности, по уложенным доскам, и вышли прямо к песчаным дюнам. На берегу стояла деревня, рядом копошились рыбаки-латыши. Нам приказали остановиться, что мы и сделали с большим удовольствием так как были голодны. Но не успели мы развести костры, как раздался вой снарядов, перелетевших через нас, а затем эхо далеких выстрелов со стороны моря. Мы увидели силуэты двух кораблей. Опять на них вспышки выстрелов, опять визг снарядов, разрывы уже ближе. Нас моментально как ветром сдуло, благо дюны были хорошей защитой от осколков. Так вот морячки дали прикурить парнишкам из Ленинграда. Слава богу, что промахнулись ребята, а то были бы нам кранты от своих. Мы видели, что кораблики дали еще несколько залпов по другим местам и ушли в сторону моря.

Через пару дней нас погнали дальше. До Риги оставалось не так уж далеко. Периодически кто-то исчезал по пути, но нас все-таки охраняли, да и мы, видимо, еще не понимали, что с нами будет, куда нас гонят. То есть еще не наступила критическая минута выбора. Да мы и не знали, куда бежать. Ведь языка латышского мы не знали. И что случилось с нашими семьями, оставленными под Ленинградом, мы не знали. Наконец перед нами предместья Риги. Пару дней дали на передышку, ремонт обуви и т. п.

Кого только не пришлось нам встретить во время войны: немцы, испанцы, финны, венгры, чехи и, наконец, итальянцы. Наша колонна пересекла какую-то поперечную магистраль, и нас почему-то остановили. Поперек нашего пути шла колонна людей в немецкой форме, но без ремней и погон. Шли понуро и без энтузиазма. Их отличало очертание носа. Наши конвоиры объяснили, что это ведут итальянцев. Италия капитулировала в войне, и немцы были вынуждены разоружить своих бывших союзников.

А мы шли уже по улицам старой Риги и, даже будучи в определенной ситуации, обогатились впечатлениями об архитектуре. Мы ведь впервые оказались в Европе, и для нас было странным видеть черепичные крыши домов, слышать незнакомую речь.

Где-то уже в центре города нас привлекла к себе колонна из повозок и русский говор. В одной из повозок увидели кассиршу павловского кинотеатра. Естественно, мы сразу накинулись на нее с расспросами о судьбе наших семей. Таким образом удалось узнать, что наши родные уже вывезены из-под Ленинграда и размещены в Курляндии (Западная Латвия) в районе станции Кулдига. Это нас всех приободрило и вселило большие надежды.

Теперь мы сами рвались вперед. И подгонять не надо. Ригу прошли быстро. Что-то по-прежнему заставляли нас делать. Что-то копали, пилили, таскали. Но было уже значительно легче, так как думалось о встрече с мамой. Где-то далеко за Ригой нас опять надолго задержали. В этот период исчез наш фельдшер Павел. Начинался большой лесной массив, побеги стали учащаться.

Кончалось лето 1944 года. Впереди по ночам виделось зарево. Наша авиация бомбила порт Лиепаю, Вентспилс. А мы приближались к чему-то неизвестному, которое тревожило нас все больше и больше. Что впереди? Где предел?

Так мы оказались вблизи Лиепаи. Оставалась практически одна ночь для раздумий, так как конвой сказал, что нас должны посадить на баржи и перевезти в Восточную Пруссию. Всех нас загнали в большой двор, где было много сена. Поужинали. Легли на солому, но сон не шел.

Нахождение в необычных условиях, а тем более в таком месте, как лагерь, приучает человека очень осторожно относиться к окружающим. Тут может быть и донос, и клевета. Поэтому выбор друзей в лагере очень тонкая штука. Я не дружил почему-то с павловскими ребятами, тяготел к пушкинским, еще больше мне были по душе покровские хлопцы. Но за последнее время я как-то подружился и с Сашей Рего. Он жил до этого времени в деревне Поповке под Павловском. Был простым парнем, не зазнавался, а меня это устраивало. Мы делили с ним последний кусок хлеба.

Не спалось, надо было принимать какое-то решение, а решить было очень трудно. Я предложил Саше бежать до утра. Он мне сразу ничего не ответил, даже как-то смутился, но задумался. Время шло, начало светать. Я обратился к Маслову к братьям Василию и Гошке из Антропшина с предложением о побеге, но ответа не получил. Я решил бежать один. Но тут ко мне подошел Саша и согласился на этот важный шаг. Итак, решение принято. Мы выглянули из-за сарая. Часового поблизости не было. В соседнем доме немцы из какой-то части горланили под пьяную лавочку. Два парня чувствовали, что мы собираемся бежать. Но мне было уже все равно. Мы с Сашей шагнули в темноту и, пригибаясь, отошли за триста-четыреста метров в кусты, но так, чтобы могли видеть из укрытия, как наши тронутся с утра в дальнейший путь.

Рассвет наступил внезапно, мы слегка задремали и не видели, как наших построили. Но видели, как колонна уже шла от стоянки. Очевидно, что была перекличка. Естественно, кого-то недосчитались, но было уже не до нас. Шли к месту погрузки на баржи.

Как я раньше уже сказал, нам были известны адреса наших матерей. Они находились в Злекской волости примерно в сорока километрах от Вентспилса, и на одной развилке дорог мне удалось срисовать с немецких указателей схему, поэтому мы уже знали, куда идти.

Перекусили, чем бог послал, вышли из укрытия и за кустами вышли к обозначенной развилке. Еще раз уточнили путь и скрылись за кромкой леса вдоль дороги. Время приблизилось к обеду, хотелось перекусить, присели в укромном местечке и доели остатки наших запасов. Опять тронулись в путь вдоль леса.

Иногда проезжали немецкие автомашины, но мы были на стреме и сразу скрывались в лес. Старались идти незамеченными, тем не менее по лесу ведь долго не пройдешь, поэтому дожидались темноты, выходили на обочину дороги и снова шли, шли и шли до тех пор, пока не падали от голода и усталости.

Прошла ночь. Кое-как переспали под деревьями, чуть забрезжил рассвет, двинулись в путь. Был утренний туман, поэтому страх встретиться с немцами притупился. Но внезапно лес кончился, и мы оказались на открытом пространстве, а впереди нас хутор. Рисковать не хотелось, решили дать крюк и выйти к хутору со стороны огорода. Подождали, желая узнать, кто есть на хуторе.

Немного вздремнули, солнце хорошо пригревало, и через некоторое время из дома вышла женщина и, взяв лопату, пошла на огород, где стала копать картошку в ведро и относить в сарай. Потом она зашла в дом, вынесла плачущего ребенка и стала его чем-то кормить.

Я не выдержал и подошел. Поздоровался по-латышски. Сначала у нее в глазах испуг, а потом, видимо, она успокоилась и на мою просьбу принесла хлеба и молока. Подошел Саша, мы ей сказали, что мы русские, пусть нас не боится. Предложили покопать картошки, на что она с радостью согласилась. Более того, попросила поработать у нее побольше.

Мы принялись за работу. Копали хорошо, потому что она нас плотно покормила в обед. Работу кончили поздно, она нас покормила ужином, устроила на ночлег. Утром мы опять плотно закусили, поработали до пяти часов. Она с большой жалостью с нами распрощалась, снабдила нас хлебом, салом, яйцами, даже всплакнула, расставаясь с нами. А мы опять в ночь, в дорогу.

Шлось легко, на счастье никто не попадался навстречу. Около четырех-пяти часов утра решили передохнуть, перекусить и переждать, так как, по словам нашей знакомой, за двадцать пять-тридцать километров от ее дома находилась баронская усадьба, а там могли быть немцы. Мы с Сашей забрались в лесок и крепко вздремнули, а часа в три тронулись в дорогу. Вскоре показались строения и шум автомашин. Впереди стояла немецкая часть. Нам ничего не оставалось, как дать резкий поворот и скрыться в лесу. Крючок обхода получился здоровый, но это была гарантия безопасности.

Вскоре стало темно, и надо было переночевать. Пройдя еще немного, увидели впереди огонек и оказались около какого-то дома вблизи дороги. Было зябко, моросил дождь, да и усталость брала свое. Короче говоря, мы пренебрегли опасностью и решили постучаться. На стук приоткрылась занавеска, и что-то спросили. Я подошел к окну и знаком попросился переночевать двум человекам. Дверь открыла средних лет женщина, плохо говорившая по-русски. Мы втолковали ей, что пусть она нас не боится, так как нам нужно только переночевать и утром мы, мол, уйдем. Она предложила нам молока с хлебом.

Мы поужинали, поблагодарили и попросили разрешения переночевать в сенях. Она нам что-то постелила, мы быстренько улеглись и проснулись утром. Светало. Хозяйка, готовя нам завтрак, рассказала, что она ночью позвонила мужу, рассказав о двух юных пришельцах. Он, оказывается, в эту ночь дежурил в лесничестве и по ее звонку пришел домой. Посмотрел на двух мальчишек, успокоил ее и ушел.

Мы распрощались с доброй женщиной, и вновь перед нами простиралась дорога. Наконец мы подошли к цели — на столбе было обозначено «Zlekas». Пройдя еще немного, увидели впереди мост через реку и под навесом охранника, но не немца. Решили подойти, так как ничего другого не придумали, да и поздно было, он нас увидел.

Подошли, я угостил его сигаретами, он не отказался. Я расспросил его, как нам дойти до тех мест, где жили наши родители. Он нам разъяснил, мы еще раз перекурили и перешли через мост. Охранник рассказал нам, что немцы находятся в бывшем баронском имении. К счастью, оно стояло немного в стороне от главной дороги, и это облегчало задачу. Далее пути наши с Сашей разошлись, так как его семья была в полутора-двух километрах, а мне было нужно идти еще восемь километров в противоположную сторону на хутор Сильдрув, где жила мама.

День был солнечный, дорога вилась по лесному массиву. Я благополучно миновал волостное правление, затем прошел мимо здания школы и вошел в узкую лесную дорогу. Ноги несли легко и, миновав несколько лесных хуторов, я увидел стрелку на столбе, указывающую, что до хутора Сильдрув полтора километра.

Я присел на пенек, закурил и слегка задумался — что меня может ожидать? Естественно, я предвкушал встречу с мамой. Я не думал о том, какие еще ждут испытания, и по наивности полагал, что все беды и страхи позади. Но я невольно подумал тогда о том, куда загнала судьба меня. С мамой я не виделся около года. Борьба за выживание сделала меня взрослым, осторожным парнем. Я был уже, что называется, тертый калач. Курил, конечно, уже. Да и самогонки попробовал.

Да, великое это дело — мать! И поругает, и приласкает. Сын — всегда ее ребенок. Даже когда и сам старый становится. На подходе к хутору я встретил знакомую тетю Настю Долинкову. Она меня сразу узнала, обрадовалась и повела в чердачное помещение, где жила мама.

— Ольга Федоровна,— обратилась она,— а я тебе партизана привела!

Мама оглянулась. Перед ней стоял уже совсем взрослый ее сын. Обнялись, расцеловались.

Бабки мои всплакнули, естественно. Но мы были живы, здоровы, и это главное. Вечер прошел в разговорах. Ночь наступила незаметно. Наговорившись вдосталь, решили лечь спать.

Была пора уборки урожая. О том, что к Ольге пришел сын, то есть я, хозяин хутора уже знал. Поэтому он явился к нам. Порасспросил о планах на будущее. Предложил легализоваться, то есть записаться в домовую книгу и зарегистрироваться в волостном правлении. Мы обещали.

На хуторе жили помимо хозяина с хозяйкой его сын с семьей, работник с женой и дочкой и семья беженцев-латышей из Риги. Я, естественно, предложил услуги по уборке урожая, а он с радостью принял предложение.

Предстояла уборка картофеля. Вышли на работу все хуторяне. Двое мужчин поднимали вилами клубни, женщины подбирали картофель в корзины, ссыпали в мешки, а работник (наймник) отвозил под навес для просушки. На следующий день картофель отвозили в места хранения (погреба в песчаных местах). В 8-9 часов утра на поле привозился легкий завтрак. В основном это была так называемая путра (отвар снятого молока и перловки). Затем вновь работа, а часа в три-четыре обед в хозяйском доме. Обеды были сытные, обилие мяса, но без спиртного. Затем работа продолжалась до темноты. Все остальное время проводили кто как мог. Мама сходила в волостное правление и через знакомого зарегистрировала меня в домовой книге хутора Сильдрув.

После уборки картофеля наступила пора молотьбы хлеба. Делалось это таким образом. К кому-то из хозяев приезжала паровая молотилка, и все ближние соседи приходили молотить, затем переходили к другому хозяину и так далее. Это была хорошо продуманная организация труда, где все старались сделать как можно лучше и добросовестнее. Уборка хлебов — лучшая пора жизни крестьянина. И он уж тут не скупился на угощение. Варилось пиво, хороший обед и т. д.

Мама кормилась своим умением шить на швейной машинке. К ней многие обращались с заказами на шитье одежды и расплачивались в основном продуктами. Ремесло портного во все времена давало возможность прокормиться. Поэтому мы не испытывали голода. Да и я подзарабатывал на уборке урожая.

На хуторе по вечерам собирались я, Иван и Женя Доленкова. Играли в карты. С молодыми девушками-латышками из-за незнания языка контактов не получалось.

Иногда на хутор наведывались незнакомые люди. Кого только не скрывали курляндские леса: беглецов из лагерей, дезертиров-легионеров, даже немцев-дезертиров. Мы на какое-то время позабыли, что идет война, что в мире происходят какие-то события. Но в то же время чувствовалась какая-то напряженность, вернее сказать, неестественность нашего бытия.

Шел конец октября 1944 года, и, хотя с фронта известий не было, напряженность стала усиливаться. По волости был разослан немецкий циркуляр о том, что в окрестностях появились партизаны и что все мужчины должны проходить систематическую перерегистрацию.

Однажды в середине дня в наш дом вошла группа вооруженных людей и с ними плененный немецкий полковник. Как оказалось, это были партизаны, устроившие засаду на дороге Вентспилс—Злекас. Полковник был в возбуждении, хоть и напуган, пытался что-то говорить захватившим его. Те его явно не понимали. Вскоре группа ушла, оставив одного часового. Наблюдая за немцем, я видел на его лице обреченность. Тетя Настя предложила ему и конвоиру покушать. Наступила ночь, полная тревог. Что было с полковником в дальнейшем, неизвестно, так как среди ночи они куда-то ушли, а мы уже заснуть не могли.

Некоторое время спустя мы оказались свидетелями того, что на соседнем хуторе появилась воинская часть. Это были латышские легионеры. Офицеры в своей национальной форме. У нашего же хутора остановилась медчасть. На повозках лежали раненые, которым оказывалась помощь латышскими медсестрами.

Ввод наших войск и присоединение к СССР прибалтийских государств в 1940 году вызвали, естественно, неоднозначную реакцию населения. Нас не любили за то, что мы принесли туда воровство, матерщину и лень плюс колхозы. Латвия — маленькая страна со своим хуторским укладом жизни — не хотела коллективизации, и это породило негативное отношение к русским. Боюсь утверждать, но думаю, что они тяготели больше к немцам. Курляндия — это край немецких баронов. Сохранились баронские поместья и замки, и это в ту пору чувствовалось во многом. Еще при президенте Ульманисе были организованы военизированные формирования, так называемые «айзархи» из богатых хуторян-лесников.

В период немецкой оккупации из мобилизованных латышей были созданы легионы. В основном они несли охранную службу, однако принимали участие и в борьбе с партизанами. В связи с наступлением Красной Армии легионеры начали понимать, что их участь предрешена, многие дезертировали и скрылись в лесах Курляндии. Весьма показательна в этом судьба одного из батальонов легионеров. Этот батальон, подчиненный ставленнику оккупационных войск генералу Курелису, оказался непослушным, но был разоружен немцами. Часть солдат попала в лагеря, часть в штрафные батальоны. Был ликвидирован штаб Курелиса.

Латышская часть, пришедшая к нам на хутор, была остатком латышского легиона. Да, события развивались достаточно быстро. Пришел Ваня с соседнего хутора и рассказал, что латыши-легионеры уже были в бою с немцами, и что, мол, завтра снимаются с места, так как по их разведданным километрах в пятнадцати-двадцати прибыла немецкая часть с минометами и орудиями. Он был в полной растерянности, так как не знал, на что решиться. Уходить или оставаться? Немного поговорив, пришли к выводу, что с латышами, не зная языка, нам будет нелегко, и решили подождать.

Легионеры снялись рано утром и ушли в сторону болот. А еще через некоторое время появился немецкий самолет-разведчик, и километрах в шести-восьми послышались стрельба и разрывы бомб. Самолет сделал несколько кругов, прилетел вновь. Снова разрывы, стрельба.

Что следует предпринять? Кто подскажет, что надо делать? Еще одна ночь прошла в тревоге.

Наступило утро, рассвело. Некоторое время спустя на поле показалась цепь солдат. Часть из них шла по направлению к нашему дому. Мы встревожились и притихли. Дверь открылась, вошел солдат с автоматом, за ним еще несколько и лейтенант. Они поинтересовались, кто мы такие? Кто-то ответил, что мы эвакуированные из-под Ленинграда. Документы не проверяли, целый день они провели в какой-то непонятной суете. Мы же из дома никуда не выходили. Настроение было гнетущее.

Время приблизилось к вечеру, когда в нашу комнату вошли два солдата и приказали мне собираться, так как я должен быть препровожден в штаб части. Мама решительно собралась идти со мной. Солдаты сели в повозку, приказав нам идти следом. В голову лезли разные мысли... Бежать? Но что тогда будет с мамой? Решил не искушать судьбы преждевременно. Через некоторое время мы пришли в какое-то селение, было уже совсем темно. Нас с мамой втиснули в какую-то комнату и велели ждать. Через некоторое время пришел немецкий офицер, переводчик и велел мне следовать за ним. В комнате, куда нас привели, сидел за столом оберст, полковник, и что-то писал.

Начался допрос, кто я такой, откуда, как оказался в этой местности? В комнате было жарко, с меня пот лил градом. Тут и страх, и до этого болезнь усиливали потовыделение. Переводчик заметил оберсту, что парень, мол, совсем больной. Тем не менее оберст настаивал на том, что я по годам являюсь советским солдатом и, естественно, попал к ним в плен, сбежал в зону партизан и, очевидно, сам являюсь партизаном. Я, к счастью, имел справку, что находился в лазарете по случаю заболевания плевритом и был выписан оттуда с направлением на трудовую повинность и, мол, не найдя, где управление трудовой повинности, пришел к матери. Это оказалось камнем преткновения, и допрос направленно сводился к тому, что я все равно являюсь партизаном. Мол, иначе и быть не может. Тут вмешалась мама и показала письмо моей сестры из Германии, куда она была увезена из Павловска. Это каким-то образом повлияло на оберста. Он поинтересовался, как туда попала сестра. Мама рассказала. Мама начала умолять оберста о сохранении мне жизни. Тем более, мол, полковник и сам убедился, что сын не мог быть солдатом Красной Армии, так как оказался на оккупированной территории, когда не было еще и пятнадцати лет.

Нас с мамой отвели в какое-то помещение, оставили вдвоем, а через некоторое время вошла знакомая переводчица и сказала, чтобы мы как можно скорей ушли отсюда, чтобы не искушать судьбу, добавив при этом, что группу мужчин, взятых с хуторов и в лесу, ждет расстрел. Сомнения враз исчезли. Мама, само собой, не стала возражать, и мы почти сразу же исчезли в темноте, решив идти в волостной центр Злекас. У нас там были знакомые, которые могли приютить нас на первое время. Жили они в доме священника в чердачном помещении. И были очень удивлены и встревожены, услышав наш ночной стук и затем рассказ о том, что произошло. Но надо отдать должное, так как они без излишних слов и страха предоставили нам убежище. Это была семья Палонен: мать, дочь Люба, и сын Николай из Пязелева.

Утром они нас накормили, но стала проблема пропитания и моей легализации. Маме пришлось обратиться к своей знакомой, которая работала в волостной управе по делам беженцев, и та каким-то образом устроила мне вид на жительство с отметкой в метрике. Через неделю мама побывала на злополучном хуторе, и хозяин хутора привез нам наши шмотки и, что самое главное, швейную машинку, благодаря которой мама брала заказы на шитье и тем кормились. В волостном центре партизанского движения не было, здесь стояла немецкая военная часть, техника и было сравнительно тихо.

Однако спокойная жизнь нам только снилась. Как-то добывали еду, жили слухами, надеясь, что война должна скоро кончиться. Молодость продолжала жить по своим законам. Сложился новый круг знакомств. Недалеко от нашего дома жили беженцы из Павловска Клава и Лида Каминские с матерью. Младшая Клава, очень симпатичная, была вынуждена выйти замуж за старосту деревни Поповка, лет на двадцать пять старше ее. Причина тому — голодное время, приставание немцев. Но когда ее муж, по национальности финн, решил уехать в Финляндию, решила с ним расстаться. Ее сестра Лида оказалась в Германии и там на почве несчастной любви пыталась покончить с собой отравлением, но ее спасли ценой удаления значительной части пищевода. Лида была вынуждена принимать пищу через воронку непосредственно в желудок через специальное отверстие. Однако наши общие трудности каким-то образом сглаживались благодаря юности, надеждам и т. п. Мы играли в карты, еще в какие-то игры. Приходил на огонек их павловский знакомый Борис, инвалид от рождения, который ревновал меня к Клаве, хотя я и не испытывал к ней никакого другого чувства, кроме хорошей дружбы.

Однажды уже поздно вечером, когда надо было возвращаться домой, вошла встревоженная хозяйка с сообщением, что к дому идет группа немцев. Я выскочил скрытно, через боковой выход, и кустами побежал в сторону реки.

Укрылся в кустах, выжал белье и вдоль берега пошел в сторону моста, а утром возвратил домой. Мама была в отчаянии, не зная, что со мной, чуть свет пошла к Каминским, где узнала о моем исчезновении и о том, что на хутор наведывались три немца. Там, как могли, успокоили ее.

Надо было как-то себя обезопасить, поэтому я решил устроиться работать к немцам на кухню, пилить дрова. Это ограждало меня от опасности, так как я был на виду у многих людей и вне подозрений. Тем не менее мамина знакомая, работавшая в волостном управлении, иногда предупреждала нас о намечавшихся проверках, и мы старались в те моменты быть осторожными. Таким образом, однажды мне пришлось задержаться в кирхе, вращать привод органа во время служения до позднего времени, так как по домам шла проверка.

Наступила весна 1945 года. Вновь возникли волнения в волости. Появились какие-то немецкие части. Участились проверки. После некоторых раздумий решили с небольшой группой ребят и девушек устроиться на строительство аэродрома в местечке Пильтене. Строительством занималась организация ТОДТ. В основном это были бельгийцы. Кто-то из наших знал, что я умею чинить обувь, и сказал об этом бельгийцам. А те, недолго думая, организовали из части пленных поляков и нас сапожную мастерскую. Так я стал сапожником. Ребята приходили ко мне с разными починками. Я, естественно, никому не отказывал. Жили все в большом бараке, и парни, и девчата. Устраивались танцы, пелись наши песни. Был апрель, верней конец апреля 1945 года. Чувствовалась подавленность, отрешенность немцев. Мы были достаточно свободны. Жили ожиданием больших событий. Так оно и случилось. Мы узнали, что наши войска вот-вот должны взять Берлин. И, наконец, свершилось самое главное для нас! Курляндская группировка капитулировала. Мы свободны! Мы совершенно свободны!

Немцы к нам полностью безразличны. Некоторые уходят в леса, а другие бросают оружие в болото. Мы быстренько собираемся и идем в волостной центр Злекас к родным. Повсюду брошенная техника, автомашины, повозки. Кое-где раздаются одиночные выстрелы, но чувствуется, что Большая Беда кончилась.

11 или 12 мая к нашему дому подъехал мотоциклист. Это был офицер Красной Армии, который спросил, как проехать к волостному правлению. А через некоторое время объявили, что все мужчины должны явиться для регистрации в волостное правление. Таким образом, началась очередная проверка. Нас загнали в какой-то сарай, а наутро построили в колонну и повели куда-то. В общем, было что-то общее с немецкими методами проверки, так как водили нас около недели, а через некоторое время колонна вернулась в Злекас. Нас посадили в какие-то помещения, закрыли, приставили часовых. Дело было к вечеру, но родственники узнали, что нас вернули в волость, и пришли к нам. Пришла и мама. Наутро начался допрос военным следователем. Мы рассказали, как оказались в Латвии, тут вскоре подошла мама. Набросилась на следователя с упреками: дескать, какого дьявола мальчишек домой не отпускают. Мол, тоже мне нашел преступников! Тот на нее слегка прикрикнул, однако быстро окончил допрос и выдал нам с Сашкой справки о произведенной проверке.

Итак, мы свободны, молоды и полны надежд. Война позади, а будущее в розовом тумане. Саша отправился к своему хозяину на хутор, а мы с мамой пошли тоже в свое пристанище. В волости уже повсюду были расквартированы воинские части и учреждения.

А через некоторое время военная администрация сообщила, что вскорости будет производиться репатриация, то есть возвращение беженцев на родину.

И это действительно скоро началось. Всех беженцев хозяева хуторов привезли на станцию Угали и разместили со своим скарбом по сараям в ожидании погрузки на поезда.

Меня же ожидала другая жизнь. Всех мужчин призывного возраста обязали явиться в наскоро сформированные призывные пункты. Народ был разных возрастов, разных устремлений, в том числе и вышедшие из лесов партизаны. Особых проверок не делалось, медики каждому из нас воткнули шприц в задницу, внесли запись — «годен к строевой» и через некоторое время походной колонной направили нас в район Митавы, где и разместили в лесном массиве в палатках. Все были разбиты по ротам и стали готовиться к принятию присяги. Так мы стали солдатами 204-го запасного стрелкового полка. Не помню уж почему, но нас с Сашей Рего разлучили, и он оказался в другой роте. А вскоре всех нас поротно вызвали на плац, построили, и начался процесс принятия присяги. Таким образом я стал солдатом Красной Армии. После принятия присяги нас вновь построили и спросили: «Кто грамотный? Три шага вперед». Таким образом я, как грамотный, был введен в штат писарей штаба 204-го полка.

Около трех недель мы оформляли и уточняли списки полка, различные ведомости, приказы и т. п. На пальцах образовались мозоли, руки стали как крюки от писанины, и, пользуясь тем, что у меня обострилась экзема, я попросил отправить меня с маршевой ротой в Ленинградский военный округ.

Итак, начался обратный поход в Россию. Шли походной колонной через Латвию. Растянулись на многие километры. Во время привалов выдавались крупа, хлеб и соль. Мы поделились на пары, так как в одном котелке варили кашу, а во втором кипятили чай. Вместо хлеба выдавали сухари. Но какие они были вкусные. Перловка варилась очень долго, поэтому кашу приходилось есть недоваренной, так как давалась команда «Подъем», и колонны продолжали идти до самого вечера. Топать, воровать у населения еду, мед и т. п.

Наконец состав наш приблизился к Ленинграду и сделал остановку в Павловске. Некоторые решили дезертировать, что и сделали незамедлительно. Мне же повезло, так как я на станции встретил знакомую женщину, от которой узнал, что мама уже в Павловске, уже где-то живет у знакомых, так как наш дом сгорел.

К вечеру наш состав по объездной окружной дороге прибыл на Финляндский вокзал, и оказались мы на пересыльном пункте, на проспекте имени Карла Маркса, и начался этап распределения по частям Ленинградского военного округа. Через некоторое время нас распределили по разным частям 22-го укрепрайона на Карельском перешейке. Так я попал в воинскую часть 18522, которая располагалась в гарнизоне Черная Речка, где и началась моя служба в рядах Советской Армии.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Анатолий Боровков

ТРИ ГОДА В ГЕРМАНИИ

Каждый год 11 апреля отмечается международный день памяти несовершеннолетних узников фашистских концлагерей. Это те люди, которые в детском и подростковом возрасте хлебнули фашистского лиха. Был среди них и я.

Перед войной мы все были уверены, что Германия не может напасть на СССР, а Красная Армия всех сильней, а враг границы не пройдет.

Но вот началась война, и стало тревожно и непонятно, так как Красная Армия стала оставлять один город за другим.

Вот мы проводили в эвакуацию мою тетю (она работала на авиационном заводе). В августе и меня направили на оборонные работы, и я целый месяц копал противотанковые рвы вдоль реки Ижора на северном ее берегу возле поселка Федоровское. Иногда прилетали фашистские самолеты и разбрасывали листовки. Было странно читать глупости, которые были напечатаны в них. Например:

Бей жида-политрука,

Рожа просит кирпича.

Немцы обещали всем красноармейцам, сдавшимся в плен, надел земли и корову, а тем, кто принесет с собой оружие, выплатят вознаграждение. Далее шел перечень — за какой вид оружия, какая сумма причиталась — от патрона до танка.

Но, видимо, мы не там копали ров, либо плохо копали, потому что фашисты заняли наш город Павловск (тогда он назывался Слуцк) и сразу начали наводить свой «новый порядок».

На следующий день были вывешены почти на всех домах и заборах объявления, где указывалось, что можно, а чего нельзя делать.

Все граждане не имеют право хранить и скрывать оружие — для меня это естественно.

Не имеют права хранить продовольственных запасов более чем на трое суток.

За нарушение — смертная казнь. Это я запомнил на всю оставшуюся жизнь.

На третий день появилось новое объявление (приказ), обязывающее всех мужчин в возрасте от 14 лет и старше прибыть на площадь возле дворца для регистрации.

В назначенное время собралось очень много народа, я сам не предполагал, что в это время окажется в Павловске столько мужчин. А на площади стоял Павел I (памятник) в треуголке с тростью в руке и с укором смотрел с пьедестала на все происходящее, а возле него была выкопана прямоугольная яма. Не успели его спрятать от фашистов, как это было сделано в парке со всеми остальными скульптурами.

Вот началась регистрация: слишком старых, маленьких и калек отпустили домой, остальных построили в две колонны и направили одну из них в здание бывшей железнодорожной школы на улице Коммунаров. Вторую колонну в сопровождении немецких мотоциклистов погнали в Гатчину, где находился один из многих фашистских концлагерей в Ленинградской области. На следующий день подъехали несколько грузовиков, загрузили их людьми, куда попал и я, и увезли в город Лугу, где заставляли работать в течение трех дней: завалы разбирали.

Только на пятый день нас покормили похлебкой. Такой бурды я до этого времени не ел никогда. Это были сваренные кочерыжки от капусты, но не от кочнов, а от корня и заправленные мякиной. Из Луги нас увезли в деревню Выра, где находится известный музей станционного смотрителя.

На северной окраине деревни был сооружен концлагерь: территория прямоугольной формы ориентировочно двести на двести метров, огороженная колючей проволокой в два ряда.

По углам стоят вышки с прожекторами, на вышках располагались автоматчики. В центре площади сооружение, вероятно, бывший колхозный сарай. В сарае могли разместиться не более двухсот человек. Для укрытия остальных были выкопаны траншеи глубиной в человеческий рост и шириной до полутора метров, на дно были набросаны хвойные ветки — все-таки мягче, чем на голой земле. Хорошо, что осень в том году была малодождливой и солнечной. Мне пришлось провести в этом лагере пять суток.

Однажды легким ветерком пронесся слух, что детей до четырнадцати лет отпускают домой. Если кого-то отпускают, то почему я не могу уйти? Я быстро побежал к воротам. Ворота были широкими и с каждой стороны были врыты по столбу. Вот теперь я понял, для чего они предназначались! На каждом столбе колючей проволокой были привязаны ребята (по одному), так что ногами они не касались земли. На вид они были ничуть не старше меня. А наказали их за то, что они хотели проскочить за детей до четырнадцати лет. Вот в назидание всем их сначала «вздули» палками, затем поставили на ящики, привязали колючей проволокой, а ящики выбили из-под ног. Оставалась одна надежда. Да и мест на столбах больше не было. Так и получилось, я свободно прошел через ворота. На дороге немецкие солдаты выстраивали вышедших из лагеря в шеренги человек по двадцать и через каждую минуту отправляли в путь в сторону Гатчины. Это было вечером. Ночь провели в каком-то перелеске, а утром двинулись дальше. Вот и Гатчина. На окраине города стоял немецкий полевой жандарм с бляхой на груди, на которой было написано по-немецки «полевая жандармерия». Вот мы, как кролики к удаву в пасть, сами и пришли. А здесь собирали по несколько десятков человек и отправляли в другой лагерь.

Так мы самоподготовкой перекочевали из одного ада в другой, все, кто вышел из Выры. По дороге через Гатчину с южной стороны города стоит стела Коннетабля. С двух сторон этой стелы были установлены виселицы. На них были повешены мужчина и женщина с бирками на груди «партизаны». Это первые жертвы фашистов, которые я увидел,— страшное впечатление. В дальнейшем мне не один раз пришлось проходить в этих местах и каждый раз там были повешены новые жертвы с различными бирками на груди: «Вор», «Он нарушал немецкий порядок» и другими.

Нас провели через весь город на другую окраину в сторону Ленинграда. По обе стороны дороги стоят два красных кирпичных здания в два этажа. В одном из них находился концлагерь. Говорили, что в другом здании, через дорогу, находилась немецкая комендатура. Войдя через широкие ворота, мы увидели идеально чистый и посыпанный желтым песком двор, он показался очень большим. Был он пуст. С двух сторон высокий дощатый забор, а с двух других — колючая проволока. Задняя часть забора была огорожена не очень густой проволокой, но там были на столбах таблички с надписями: «Ход запрещен», «Стреляют», так как за проволокой находилась воинская часть. Это был их хозяйственный двор. Там были пустые повозки, прицепы к машинам и другие механизмы. В задней части двора были выкопаны четыре траншеи через весь двор. Это служило туалетом.

Мы вошли в дом. Все полы, двери, окна, все дверные и оконные коробки отсутствовали. Они были давно сожжены обитателями дома. А обитателями были в основном пленные красноармейцы. В дневное время их всех уводили на работу. Когда мы прибыли туда, то людей там не были совсем. Мы стали пополнением этого кошмарного лагеря. Так началось мое пребывание в этом месте — в неизвестности и бессрочности. И никакой вести ни домой, ни из дома.

По утрам всех обитателей выгоняли во двор на одну половину, привозили кухню с баландой. По очереди наливали баланду кому во что: кому в котелок, кому в кастрюлю, кому в консервную банку — у кого какая емкость была. Получившие переходили на другую половину двора, потом строились по группам, и группы уводили на работу. Каждую группу сопровождали конвоиры.

Мне за время пребывания отчетливо запомнились несколько моментов.

Однажды нашу группу привели работать на аэродром. Большое бетонированное поле, а посредине его стояли два «Ишачка» — это наши довоенные истребители «Иш». Они как бы готовы были взлететь, но что-то им помешало это сделать. Было очень горько и обидно за них. Другой раз работали в пакгаузе на железной дороге, где разбирали рюкзаки немецких солдат, погибших на фронте. Значит, не совсем просто и им давалось продвижение по нашей земле. В тюках были солдатские сапоги, каски, штыки от винтовок — эти сувениры отправлялись на память родным в Германию. Вот здесь я увидел впервые «меченого» еврея. У него на груди была пришита большая шестиугольная звезда. Он был приставлен к нам в качестве переводчика и объяснял, что мы должны делать. Между прочим, он перевел нам указание начальника, что воровать нельзя, а кто будет уличен в этом, тот будет повешен, что мы давно уже знали и без напоминаний. Однажды нас свозили на Воронью гору, где мы засыпали воронки от бомб и снарядов. Оттуда очень хорошо проглядывался Ленинград, особенно золоченые купола соборов, так как в тот день была ясная солнечная погода. Но как-то не укладывалось в голове, что здесь, на высотах, стояла артиллерийская батарея, направленная на эту красоту.

Однажды группа работала на разборке какого-то двора на окраине города, и я решил выйти за двор. Какое счастье мне привалило! Там был бурт картошки. Это немцы заготавливали на зиму запасы: бурт укрывали соломой и засыпали землей. А с одного края бурт был открыт и возле никого не было. Один я. Ну, чего долго думать — вмиг оказался рядом. У меня была противогазная сумка, которую я сразу наполнил и начал рассовывать картофелины по карманам. Но что это — откуда-то появился немецкий солдат и направился ко мне. В руках у него был какой-то хлыст или палка. Я подумал: «Все, сейчас вздует меня палкой, а что еще хуже — отберет картошку». А он подошел ко мне, расставил ноги, помахивая дубинкой, говорит: «Это есть немецкое имущество, и его не можно трогать». Я еще положил пару картошин в карман пальто и как ни в чем не бывало пошел от него. Мне крупно повезло. Солдат не только не отобрал «немецкое имущество», но даже и не ударил меня.

А время шло, уже начались слабые заморозки, земля покрылась первым снежком. В тот год снег ни разу не растаял. В таком состоянии существовать становилось все труднее. Но не бывает худа без добра. Однажды, работая в одном из дворов, мы набрели на павшую лошадь — либо она погибла, когда фронт проходил через Гатчину, или после от чего-либо. От нее уже попахивало, да червячки попробовали ее немножко. Это нас не остановило — мы быстро ее разделали и выбрали самые съедобные кусочки. Варили в печках, которые еще не были сломаны. Дровишки приносили с собой с работы.

В лагере шел настоящий бартер. Менялось все: дровишки, колоски, собранные на полях, подмороженная картошка, кочерыжки от капусты, даже вода. Воды было мало — привозили одну ржавую бочку литров до двухсот, чего явно не хватало на всех.

И вот в таком положении уже давно встал вопрос: что делать? Усугубилось все тем, что я стал дистрофиком. Вставая каждое утро, я раздевался по пояс и из рубашки вытряхивал всю живность, которая набралась за ночь. Этим я занимался каждое утро — откуда только бралось столько дряни! Но самое худшее то, что у меня руки от плеча до локтей и ноги от колен и выше покрылись мокрой экземой. Начал гнить заживо. А из помещения, в котором мы ночевали, каждое утро выносили умерших ночью, сначала по одному, затем по два, по три. Трупы складывали у забора, а днем куда-то увозили. Иногда просто укладывали в ровик во дворе, немножко присыпали, и земля ему пухом...

Предвиделось, что и меня скоро вынесут в одно прекрасное утро. Значит, надо бежать. Но как и в какой момент, а если поймают, то могут за неподчинение немецким властям вздернуть возле стелы с любой табличкой на груди, но это был лучший выход из моего положения, чем сгнить живым. И однажды я встретил своего друга Ивана (Иван Григорьевич Лаврентьев), мы были одногодками, а жил он на улице Энгельса, мы часто встречались до войны. И вот мы решили, что лучший выход из создавшегося положения — это побег. Решили подождать до утра. Утро вечера мудренее. Вот и утро наступило. Все обитатели концлагеря высыпали на улицу во двор. Здесь их ждали «покупатели» — это солдаты из различных подразделений немецких частей. Они быстро разобрали всех людей и по группам увели на работы. Мы остались посреди двора вдвоем, как два истукана, а что дальше делать, не знаем. Иван говорит: «Вот сейчас придет солдат, отлупит нас палкой, вручит по лопате и метле, и будем чистить двор до самого вечера». Это нас меньше всего устраивало, и мы быстрым шагом двинулись к задней стороне двора, куда ход был запрещен. Быстро раздвинули проволоку и сначала один, потом другой пролезли на другую сторону забора, то есть на хозяйственный двор, там зашли за повозки и прицепы к машинам. Огляделись — все тихо. Со двора выбрались на дорогу, благо колючая проволока была реже, а дорога рядом, прошли мимо лагеря и свернули в сторону Ленинграда. Пронесло.

Быстрыми шагами двинулись по дороге, стало радостнее и веселее. Догнали группу женщин (человек пять или шесть), с ними несколько маленьких детей. Мы с ними разговорились, и оказалось, что они жители Гатчины и идут в ближайшие деревни, чтобы выменять продуктов, а для свободного прохода по дороге у них имеется пропуск из комендатуры. Узнав, что мы сбежали из концлагеря, женщины забеспокоились о нас. Ведь нас могли поймать и в лучшем случае вернуть обратно. Идти дальше было опасно. Женщины предупредили, что впереди на реке Ижора стоит немецкий пост. Мы даже предположить не могли о таком препятствии. Женщины предложили пройти через пост вместе с ними, поскольку пропуск был выписан на группу людей. Для убедительности мы повезли их саночки.

Так мы свободно проскочили через контрольный пост. Да часовые были заняты своим делом и особенного внимания на нас не обратили. Впереди была деревня Романовка, а там поворот на Павловск. Мы распрощались с женщинами и быстро пошли к дому. В открытом поле навстречу шла грузовая машина, в кабине которой было два солдата. Мы отчетливо видели, как они передернули затворы автоматов. Когда они проехали, мы улыбнулись — значит, побаиваются. И вот я дома — радость-то какая, ведь меня не было дома целый месяц! А это была целая вечность. Что было со мной — никто не знал, и я не знал, что делается дома.

А за два дня до моего возвращения пришел домой мой сосед Юра. Он был на год младше меня и ростом значительно ниже, и ему легче было сойти за маленького мальчишку. Находился он в том же лагере, но я его там не встречал, как он сбежал, я тоже не знал. Юра (Юрий Германович Иванов, он умер в 1985 году — сказалось пребывание в Гатчинском лагере) пришел к моей маме и все подробно рассказал, а напоследок добавил: «Оттуда живой никто не вернется». Обрадовал! А каково было маме? А я все же вернулся. Вернулся и все объяснил, в каком я положении, что даже в комнату не пошел. Мама все сразу поняла, нагрела на кухне воды, принесла чистую смену белья. Я вымылся, а все белье, которое снял, мама снесла на улицу и где-то сожгла или закопала. Меня постригли наголо. Вот только тогда я почувствовал, что я дома. Как хорошо! А хорошо ли?

Я немного отдохнул, окреп, но питаться хоть чем-то надо. Советской власти нет, и, отступая, никто о населении не позаботился, а немецким властям эти люди вообще не нужны, и кормить их никто не собирался. Вот опять возник вопрос «Что делать?» А пока время шло. В наш дом несколько раз заходил немецкий унтер-офицер среднего роста и крепкого телосложения. Сам он был из Лейпцига, до войны работал в цирке. Объяснялись мы обычно на пальцах и жестами. Так вот он высказал мнение, что немцам все равно не победить, и это в 1941 году! Еще он пытался разъяснить, что среди русских из десяти человек всего один хороший, а у немцев из десяти человек всего один плохой. В нашей квартире проживало девять человек, и я осмелился спросить, кто же из нас хороший. Как это определить? Однажды он откровенно рассказал, что еще в июле к ним пришли красноармейцы (человек пятнадцать) и сдались, а они взяли и всех их расстреляли, лишний раз показав, что нам несет фашизм.

А жизнь продолжалась, и мы решили пойти в деревню, где жил мой дед по отцу, а идти надо было километров четыреста, да и то в такое время, но другого выбора не было. Мы собрали необходимое на первый случай. Упаковали все и в один прекрасный день двинулись в дорогу. Бросили все: жилплощадь, пожитки, весь нажитый скарб. Причем бросили добровольно, и прощай любимый город на долгие годы. Тронулись по легкому снежку. Что нас ожидает дальше? Мне исполнилось шестнадцать лет, маме тридцать восемь лет, одной сестренке Зине — тринадцать, а младшей сестре Наташе еще не исполнилось и двенадцати лет. В первый день мы дошли до Вырицы, где нас пустили переночевать в каком-то домишке, где тараканы не дали нам заснуть. Где-то возле Оредежа нам объяснили, что для дальнейшего перехода лучше получить пропуск от немецких властей, и показали, где можно оформить. Я остался возле дома с саночками, а мама пошла оформлять пропуск. В это время вышел здоровенный мужчина в новом добротном полушубке в новых валенках.

Недолго думая, он подошел ко мне и стал расспрашивать: «Куда идем, зачем идем, что там будем делать?». Пытался объяснить, что он служил целых два года в нашей деревне, в Красной Армии. Нес такую чепуху, что разговаривать было неприятно, тем более что в тех местах никогда не было и быть не могло воинских частей. Все же пропуск нам дали, и дальше продолжать маршрут было немножко легче. На ночлег останавливались по деревням, так было проще, иногда можно было подхарчиться. Мне было не по себе — ходить и просить милостыню, но голод не тетка, в основном подавали кое-что. По дороге нам встретилась красивая и богатая деревня, немцы еще не успели ее разграбить, и мы решили там заночевать. Нас встретили доброжелательно, даже накормили горячим обедом. Хозяева рассказали историю, которая произошла в их деревне. А было так. В один день зашел красноармеец, он объяснил, что идет из окружения и пробирается к своим. Его накормили, обогрели, снабдили на дальнейшую дорогу харчами. Он ушел, а через полчаса вернулся в сопровождении немцев, и хозяйку с хозяином арестовали, и в назидание всем сельчанам повесили на воротах своего дома. И все же мы дошли до места, куда направлялись — до поселка Локня в деревню Сорино. Там жил мой дед, которому было 72 года. С ним жила бабка и их девятилетняя внучка. Еще к ним пришла их дочь из-под Ленинграда, таким же образом, как и мы. А жил дед бедно, только за счет огорода в 25 соток (0,25 га), положенных по закону, и случайных приработков. Скота у него не было никакого, только собака. И в колхозе он не работал. Вот на его харчи мы и пожаловали. Радости было для него мало, да и для нас. Деревня была полунищей. На двадцать три двора, которые были в деревне, приходилась одна захудалая лошаденка, три или четыре коровы, несколько овец и кур. Немцы в деревню не заглядывали после того, как прошел фронт, видимо, потому что она находилась в стороне от основных дорог. Но порядок был все равно немецкий — был волостной староста. Нас зафиксировали как беженцев, а не как местных жителей. В конце ноября в деревню привезли человек десять беженцев из Мги из-под Ленинграда. Это были женщины с детьми. Всех беженцев, в том числе и нас, обязали ходить на большак, то есть на дорогу, связывающую Локню и Холм, для расчистки снега. Когда не было снега, ходили через день или два. Метели в тот год были почти каждый день, и расчистку снега проводили почти каждый день.

В начале декабря в деревню пожаловали партизаны, они вели агитацию против оккупантов. В деревне было три или четыре парня лет по восемнадцать-девятнадцать, которые стали проситься в партизанский отряд, но им отказали, не объясняя почему. Пробыли они недолго, как внезапно приехали, так внезапно уехали. А вот в соседней деревне они пробыли двое суток, говорили, что из этой деревни многие были в партизанах. Так вот после ухода партизан пожаловали немцы и ту деревню сожгли, а жителей тоже.

В начале марта в нашу деревню прибыл цыганский табор. Не успели они разойтись погреться по домам, как снег на голову пожаловали немцы. Откуда они так быстро узнали? Собрали весь табор на улице и угнали куда-то. Через несколько дней жители соседних деревень обнаружили в лесу трупы цыган. Так печально закончился их приезд в нашу деревню.

В конце марта в другую соседнюю деревню пожаловали на постой каратели-прибалтийцы. Для начала они стали устраивать пьяные оргии, благо вся власть была у них. Пасха в том году была ранняя, а у карателей еще раньше, а каратели были католиками и решили устроить праздник. Стали приглашать молодежь из соседних деревень. Нашли двух ребят, умеющих пиликать на гармошке. А самогон и закуску обещали обеспечить сами. Вот во время пьянки кто-то застрелил одного карателя. Конечно, ни у кого, кроме карателей, оружия не было. Но ведь кто-то должен отвечать? Тогда каратели вывели всех гостей, то есть всю молодежь на улицу, а их было не меньше двадцати человек, и расстреляли. Вот так и «погуляли». Девчата и мальчишки были от пятнадцати до восемнадцати лет. Я тоже хотел сходить на эту вечеринку, но мама мне сказала: «Сынок, на всю жизнь не нагуляешься и не наешься, да и не время сейчас веселиться». Впервые в нашу деревню пожаловали немцы; они обошли все дома, перестреляли зачем-то всех собак и спокойно удалились.

По большаку километрах в десяти от нашей деревни немецкую колонну обстреляли партизаны. Обстреляли и ушли в лес. Расплата не заставила себя ждать. Немцы заняли ближайшую маленькую деревеньку домов из четырех и всех жителей расстреляли, их трупы долго оставались возле дороги. А жизнь продолжалась, наступила весна. Деды, которые еще сохранились, начали поговаривать о том, как пахать и что сеять? Да и зачем? В последние дни апреля пришел приказ: всем беженцам собраться в волостном управлении, которое находилось в деревне Осиновка на большаке. Попробуй не выполнить. В назначенный день нас на автомашины и отвезли в Локню, где всех переписали и рассадили в товарные вагоны, объяснив, что повезут в Германию. И застучали по рельсам колеса. Прощай, родная деревенька и вся родня, видели мы их в последний раз.

Осенью 1942 года в деревню, где жил дед, пожаловали немцы, видимо, основательно и надолго. А кругом болота и леса. В один из пригожих дней к деревне подошли партизаны и обстреляли немецкие посты. Такого немцы не могли простить! И, быстро собрав взвод солдат, ринулись в лес уничтожать партизан. Видимо, забыли, что они могли хозяйничать только в населенных пунктах. А леса не их вотчина. Так и получилось. Вошли в лес и исчезли, как корова языком слизнула, причем все до единого. Партизаны им устроили засаду. Такой прыти от партизан даже жители не ожидали. А взбешенные немцы, не ожидавшие такого поворота дел, сразу расстреляли несколько человек, которые только что вернулись из соседней деревни. Вытаскивать убитых в лесу заставили местных крестьян. А фронт был от деревни не слишком далеко, поэтому всех жителей эвакуировали в западные районы, а деревню сожгли. Только в паспорте у меня осталось ее название.

Надо же так случиться, что в деревне, где остановился мой изгнанный дед, был убит какой-то немецкий чиновник. Каратели окружили деревню, согнали всех людей в один дом и заживо сожгли. От судьбы не уйдешь. Когда дом загорелся, мой дед крикнул, чтобы прыгали в окна и бежали в лес. Да от пули-то далеко не уйдешь. Но один мальчик убежал, он и рассказал обо всем. Так не стало у меня больше деда, бабки и их внучки. Не стало и дяди, инвалида финской кампании 1939—1940 годов, с его маленькой дочкой. Царствие им небесное. Все это я узнал лишь после войны.

А пока поезд вез нас дальше на запад. По дороге к составу прицепили еще несколько вагонов с такими же беженцами, как мы. Хорошо помню, что 1 мая 1942 года нас провозили через Ригу. Было тепло, и на окраине города жители уже копались на огородах. Привезли на границу с Германией. Откровенно говоря, я плохо помню, где это было. Выгрузили из вагонов, объяснив, что нужно пройти дезинфекцию. Ведь нельзя же ввозить всякую заразу в Германию. Всех «пассажиров» завели в кирпичное здание — женщин отдельно от мужчин. Здание было низкое с плоской крышей. В прихожей все разделись догола и сдали все свои котомки в специальные ячейки размером не менее 0,5 на 0,5 метра. Затем загнали всех одновременно в другое полутемное помещение, на потолке которого горела тусклая электролампочка. Потолок был низкий, никаких скамеек не было, все кругом было цементным. Пришел какой-то мужчина, раскрутил резиновый шланг и холодной водой побрызгал на всех. Вот и вся дезинфекция. Затем всем велели выходить и забирать свои котомки. Я так и не понял, зачем нужна была такая операция. После «дезинфекции» нас повезли дальше.

3 мая 1942 года нас привезли в город Гюстров земли Мекленбург и расположили в каком-то спортивном зале. К нам подошли несколько человек — на груди у них были пришиты коричневые значки в форме ромба, а в середине буква «Р» — этим значком были помечены поляки. Они все время оглядывались, поскольку им запрещалось с нами общаться. Распределив всех по группам, нас отправили в соседний город Бютцов на биржу труда. Там нас уже ожидал «покупатель». Это был солдат, сын хозяина, у которого нам пришлось пробыть ни много ни мало, а всего лишь три года. Сын хозяина был как раз в отпуске, он приехал за нами на легковой бричке. Все свои вещи мы погрузили на бричку и двинулись пешком. Всего нас было человек двадцать.

Солдат оказался малоразговорчивым и всю дорогу молчал. Да и о чем было разговаривать? Вот и деревня Цернин, куда нас доставили. Пришли мы во двор, где нас встретил хозяин Пауль Хаманн, такой же хмурый, как и его сын, хозяйка, невысокая кругленькая женщина, и их невестка, молодая высокая дама. Они отобрали для себя десять человек, в том числе и нас, а других отправили к соседу. Отвели нас в наше «жилище». Это было скорей всего складское полутемное помещение с двухъярусными нарами. На нарах были бумажные тюфяки и бумажные подушки, набитые соломой и накрытые байковыми одеялами. Возле входа стол, с двух сторон возле него — скамейки. Радоваться было нечему. Оказалось, что для нас хватило и одного яруса нар, поэтому мы их впоследствии спилили. Стало светлее. Людям, отправленным к другому хозяину, повезло меньше. Их поместили в конюшне. Так для нас начался новый этап жизни. Хозяйство было большое: пять-шесть лошадей, около двадцати коров, столько же свиней, огромные посевные поля. Был среди нас дядя Ваня с женой Татьяной, сыновьями Владимиром, четырнадцати лет, и Юрием, девяти лет, из Стрельны. Еще была молодая пара из Гатчинского района. По разным причинам они оказались в оккупации. Вот началась новая жизнь. Прошло всего немного больше месяца, и наша мама заболела. Видимо, сказались переживания, физические и моральные, голод и холод. Приехала «скорая помощь», и ее увезли в Гюстров — там была больница специально для работников с востока. Дней через десять хозяин пришел к нам и сказал, что наша мама умерла. Чего-чего, а этого мы никак не ожидали. Да и кто ожидает чью-то смерть? Комок подступил к горлу, и слезы потекли, но хозяин нас быстро привел в чувство, приказав идти на работу. Так мы и не узнали, где ее похоронили и как. А может быть, ей просто сделали укол, несовместимый с жизнью. Все может быть.

Младшую сестренку Наташу определили работать в доме, дядю Ваню заставили смотреть за лошадьми. Молодого мужчину Александра Ториева из Гатчинского района поставили работать в коровник и свинарник. А все остальные люди — на полевые работы. Работал в хозяйстве уже два года молодой поляк Марьян. И в доме работала по хозяйству молодая немка Креста из Берлина. У немцев как будто была повинность для молодежи, чтобы отработать какое-то время в хозяйстве или на производстве. И вот, несмотря на все запреты и законы, они влюбились друг в друга. Это узнали хозяева. Как так! Молодой хозяин воюет на восточном фронте, а какой-то поляк портит чистую расистскую кровь? И прибыли два полицейских. Избили Марьяна, одели наручники, увезли его в тюрьму. А за Крестой приехали родители из Берлина и увезли ее домой. После этого прошло две недели, и однажды сестренка Наташа увидела в сарае человека в полосатой тюремной робе. Он пальцем поманил ее к себе. Это был Марьян. Он сбежал из тюрьмы и пришел сюда, чтобы переодеться, попросил Наташу посмотреть, нет ли поблизости хозяев, затем проник в комнату, где жил раньше, взял там свой костюм и другую одежду. Попросил поесть и удалился. На другой день приехали полицейские, пошарили по закоулкам, поговорили с хозяевами и уехали. Поляки нас спрашивали: что, не приходил к вам Марьян? Но мы говорили, что не видели ничего. Просто не видели никого и ничего не знаем. Чем меньше знаешь, тем лучше бывает. Впоследствии от польских работников мы узнали, что Марьян благополучно добрался в Польшу и прислал друзьям письмо.

И к этой жизни мы приспособились: в баке, где варили корм свиньям, мы кипятили воду для стирки белья и сами мылись. За все время пребывания нам не выдали одежды и обуви, все донашивали, что было на себе. Особенно пооборвались Александр Ториев с женой: у них вся одежда была в заплатках, на ногах деревянные колодки. Колодки были неудобными, и ходить надо было умеючи, но зато они всегда были сухими и в тепле. Я сам носил такие колодки длительное время.

Однажды приехал полицейский и, видимо, для профилактики набил морду Александру. А за что? Даже сам Александр не мог понять. Был особенный случай у соседнего хозяина Радлова. У него работал мужчина из города Урицка, из-под Ленинграда, он больной, его даже в армию из-за болезни не взяли. Звали его Иван, с ним была жена и две дочери, лет двенадцати и четырнадцати. Иван однажды отказался идти на работу — заболел. Тогда этот Радлов пригласил какого-то смотрителя за порядком. Но Иван все равно отказался идти на работу. Ивану набросили петлю на шею. Его жена и дочери подняли страшный вой, но Иван стоял на своем — болен. Быстро нашли перекладину, и Ивана подтянули так, что его ноги оторвались от земли, но сразу же отпустили. Иван кулем свалился на землю, затем медленно поднялся и согласился идти на работу. Между прочим, он больше никогда не болел.

Все, что происходило в мире, мы узнавали от французов и поляков, которые работали в деревне, у них даже приемник был, и они слушали английское радио. Да и нам приходила газета на русском языке «Новое время». Хоть она и была полностью антисоветского направления, но между строк была видна действительность. А после Сталинграда многие немцы поняли бессмысленность войны. Вот и к нашему хозяину пришла беда: его сына убили на восточном фронте. Все они очень боялись восточного фронта. Все чаще и чаще пролетали над нами бомбить Берлин американские самолеты. Сотни, даже тысячи самолетов пролетали в небе и сбрасывали мелконарезанную алюминиевую фольгу. Говорили, что это создавало большую помеху для радаров. Немецкая пропаганда даже лозунг поменяла: звучал призыв не к победе, а к защите своей родины. Туго им стало.

А нам так надоел наш хозяин, что мы решили убежать от него. Глупцы были. Да зачем бежать? Куда бежать? Чего искать? И все же мы решили пойти в Гюстров на биржу труда. Собрали пожитки и ночью ушли. В пути нас подвезли французские и польские работники до самого Гюстрова, где мы быстро нашли биржу труда. Встретила нас молодая русская девушка, которая, выслушав нас, обещала хоть в чем-то помочь.

Мы остались в коридоре. Наташа плакала, а я пытался ее успокоить. Так прошло часа полтора, когда появилась знакомая фигура полицейского, часто приезжавшего к нашему хозяину. Тревожно стало. Он забрал нас с собой, спросил, зачем мы это сделали, предупредил, что за такой поступок можно угодить в концлагерь. Затем поездом отвез обратно в Цернин к хозяину. И ни с какой стороны никаких разговоров не было. Как будто ничего не произошло.

Близился конец войны. В марте 1945 года меня одного перевели в другую деревню Шлемин; хорошо, что она была не очень далеко от Цернина, и я часто прибегал к своим сестрам. Мне у нового хозяина стало немного легче, за это я благодарен ему. Чаще налетали американские самолеты, иногда с них сбрасывали листовки, призывая всех иностранных работников не производить саботажей и диверсий, а спокойно ждать, когда их освободят, чтобы не подвергать свою жизнь опасности. Иногда американские самолеты, пролетая вдоль железной дороги, обстреливали паровозы встречных поездов; выпустив из них пар, улетали, а паровозы оставались стоять на месте.

И вот в один прекрасный день 3 мая 1945 года, который я не забуду никогда, на дороге, проходившей рядом, показались бронированные машины. Это проходило несколько советских самоходок, затем прошла пехота.

Не размышляя, я собрал пожитки и отправился в Цернин к своим сестренкам. Прошло ровно три года нашего пребывания в Германии. Проходя через лес, было видно, что здесь происходило недавно. Было разбросано очень много домашнего скарба: одежда, обувь, чемоданы и т. д. Это спешно, бросая все, уходили от советских войск немецкие беженцы. Все они стремились на запад и очень боялись Красной Армии. Было за что. Тем более что геббельсовская пропаганда кричала, что «банды Рокоссовского» всех грабят, а женщин насилуют. Все население будет сослано на каторгу в Сибирь. Может быть, так и надо было поступить? Не знаю! Так я пришел в Цернин, где на каждом доме висели белые флаги и полотнища в знак капитуляции. Я вошел во двор и увидел странную картину: наш хозяин прогуливался с детской коляской. Прогуливался со своей внучкой, чего раньше никогда не замечалось. Я радостно встретился с сестренками и другими знакомыми людьми. Вот она, долгожданная свобода! Я всю эту ночь не мог заснуть от волнений. Под вечер вся хозяйская семья куда-то улизнула. Да нам они и не нужны больше, никто с ними не собирался сводить счеты. Бог им судья. А у нас появились совсем другие проблемы. Куда и как ехать, что нас ожидает? А из России от родственников не было никаких известий. Утром дядя Ваня вывел пару лошадей, запряг в телегу-платформу, на которую мы погрузили весь свой скарб, и двинулись на восток, домой.

На платформе разместились все. Даже захватили овса и сена для лошадей. Жаль, что скот остался некормлен. Но нас это особенно не волновало. Думаю, что после нашего отъезда хозяева все же вернулись. Вот пускай у них болит голова. А мы спокойно доехали до Гюстрова, в котором уже функционировала военная комендатура. Всем мужчинам призывного возраста советовали сразу остаться здесь, где и был создан мобилизационный пункт. Я распрощался с сестренками и остался здесь. На следующий день нас сформировали во взводы, роты и направили в 222-й запасной стрелковый полк.

Началась усиленная военная подготовка, ведь война еще не окончилась. Однажды нас всех выстроили на плацу. Молодой стройный генерал обходил и разглядывал пополнение. А строй был разношерстый: были совсем молодые, были старые, были гражданские и освобожденные из плена красноармейцы. Одеты были от приличного до смешного.

Обходя строй, генерал задержался возле мужчины из шеренги. На лацкане пиджака у него красовалась медаль «За отвагу». Быстрое движение руки, и медаль оказалась у генерала, и он продолжал дальше оглядывать «войско». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Затем из строя отобрали группу и направили на обучение в полковую школу младших командиров для подготовки сержантов. В их число попал и я.

Однажды утром разразилась небывалая канонада из всех видов оружия. Мы выскочили из помещения и увидели, что стреляют все, у кого было какое-либо оружие, и кричат «Ура!». Кончилась война. После окончания войны наша дивизия маршем перешла в Пруссию, в город Арис, где разместились в бывшем немецком военном городке.

Однажды я с приятелем проходил по асфальтированной дорожке, а навстречу шел лейтенант. Это был один из командиров взвода нашей школы. Он нас остановил и произнес монолог, заключавшийся в том, что в то время, как другие воевали, мы были в Германии, а теперь будем, как все, «шапки собирать». К сожалению, он был прав. Спорить с ним не положено по уставу. Он воевал и освобождал нас из неволи. Я лишь спросил: «А в чем же мы виноваты?». В основном же пришлось служить с хорошими и доброжелательными командирами.

Летом 1948 года пришел приказ о наборе на годичные курсы лейтенантов. Набирали сержантов, прослуживших в армии не менее трех лет и имеющих образование не ниже семи классов. Нам уже давно присвоили звание сержантов. Но были большие ограничения. Не принимали тех, кто был в оккупации сам или родственники, у кого родственники были репрессированы, и т. д. Так что этот приказ был не для таких, как я. Знай сверчок свой шесток.

Прослужив в армии пять лет, я вернулся в родной Павловск. Конечно, ни дома и ничего другого не осталось и в помине. Поселился у тети и бабушки, которые уже приютили моих сестер. Бабушке было около восьмидесяти лет, а у тети было два сынишки — ученики второго и четвертого классов, а ее муж погиб на фронте. Пошел работать и заочно учиться, подыскивая работу по специальности. Но всюду отказывали, как только узнавали, что был в Германии.

Только в одной организации мне не отказали, и я устроился на конструкторскую работу. Во время хрущевской оттепели стало легче, даже в анкетах отменили статью о пребывании в оккупации. Так я и проработал в одной и той же организации до самой пенсии. Все же чувство какой-то неудовлетворенности, обиды, вины, разочарования осталось во мне даже до настоящего времени.

Во время перестройки вспомнили, что у нас в Союзе имеются «бывшие несовершеннолетние узники фашистских концлагерей». Из них создали соответствующие общества и даже предоставили какие-то льготы. Я одним из первых вступил в это общество и принимаю посильное участие в его работе.

_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

БОЕВОЙ ПУТЬ 72-Й ПАВЛОВСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ

В сентябре 1941 года приказом Военного Совета Краснознаменного Балтийского флота начала формироваться 7-я отдельная бригада морской пехоты из лучшей части флота — экипажей линкоров «Марат», «Октябрьская революция», крейсера «Киров», моряков-подводников и учебных отрядов Краснознаменного Балтийского флота.

20 октября 1941 года бригада получила первую боевую задачу — занять активную оборону на рубеже Московская Славянка—Путролово. На протяжении октября—декабря бригада с честью выполнила поставленную задачу, частыми операциями изматывала силы врага, накапливала боевой опыт.

17 декабря 1941 года по приказу военного совета Ленинградского фронта на базе 7-й отдельной бригады морской пехоты была сформирована 72-я стрелковая дивизия. В ее состав вошли 14-й и 133-й стрелковые полки, сформированные из трех батальонов бригады; 187-й стрелковый полк (бывший 55-й отдельный батальон, занимавший оборону на рубеже Шушары—Московская Славянка); 9-й артиллерийский полк; другие части и службы, созданные на базе соответствующих частей бригады. Формирование дивизии проводилось фактически на переднем крае, в условиях выполнения боевой задачи.

До весны 1942 года дивизия продолжала обороняться на тех же рубежах (187-й стрелковый полк — Шушары—Московская Славянка; 133-й стрелковый полк — Московская Славянка—совхоз «Пушкинский», 14-й стрелковый полк — совхоз Пушкинский—река Ижора) и провела ряд частных наступательных операций с целью изматывания сил врага, усиленно укрепляла оборонительные рубежи.

В дивизии развернулась деятельность снайперов-истребителей. Один из зачинателей — воин 187-го полка Григорий Симанчук уже к 24-й годовщине Красной Армии уничтожил 100 фашистов (всего за войну он уничтожил 244 солдата и офицера противника).

1 мая 1942 года дивизия выводится с переднего края для переформирования и подготовки к наступательным боям. Ее командиром назначается полковник И. И. Ястребов. С 1 мая по 1 августа 1942 года части дивизии упорно и настойчиво по 12 часов в сутки обучаются военному делу, пехота учится прорыву долговременной обороны, блокировке огневых точек, умению вести снайперский огонь.

С 1 по 12 августа дивизия (без участия 133-го стрелкового полка), сосредоточившись в районе Мясокомбинат—Автово, ведет тяжелые кровопролитные наступательные бои за населенные пункты Урицк и Старопаново. В жестоком бою ею перемалывается большое количество живой силы и техники врага. Тем самым она вместе с другими соединениями фронта срывает план наступления противника.

С 12 августа по 5 сентября 1942 года части дивизии приводят себя в порядок, после чего занимают оборону в полосе Путролово—Октябрьская железная дорога.

Боевая деятельность все более активизируется, отражается ряд вражеских вылазок. Движение снайперов-истребителей становится массовым. Число снайперов превышает 600 человек, за два года оборонительных боев под Ленинградом они уничтожили более 7000 немецких оккупантов, из них 16 уничтожили более 100 солдат и офицеров врага каждый. Среди них Федор Дьяченко, имеющий на боевом счету 425 немцев, Дмитрий Коробко, Иван Денисенко, Николай Кочубей и другие.

В 9 часов утра 10 февраля 1943 года части дивизии начинают успешную операцию по прорыву переднего края обороны противника. После мощной двухчасовой артиллерийской подготовки выдвинувшийся в район Ям-Ижоры 133-й стрелковый полк перешел в наступление на позиции испанской Голубой дивизии, а по мере его продвижения в промежуток между ним и соседом (45-я гвардейская стрелковая дивизия) вводится для развития успеха 14-й стрелковый полк. Поддержанные огнем артиллерии, эти полки отбивают контратаку противника и в 18.00 овладевают населенным пунктом Старая Мыза.

В результате двухдневного боя один из полков Голубой дивизии был наголову разгромлен, завоеван выгодный рубеж обороны, а линия фронта отодвинута от Ленинграда на этом участке на 3-4 километра. За доблесть и мужество, проявленные личным составом в боях в феврале—марте 1943 года дивизии была объявлена благодарность маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым и военным советом фронта.

Закрепившись на достигнутых рубежах, дивизия обороняла их до 26 августа 1943 года, после чего была выведена в район Лисий Нос—Ольгино—Лахта для продолжительной учебы и подготовки к решающим зимним боям 1943— 1944 годов.

15 января 1944 года началось наступление войск Ленинградского фронта, завершившееся полным снятием блокады Ленинграда и освобождением почти всех районов области.

В ночь с 16 на 17 января, совершив марш-бросок и заняв район Автово—Виттолово, полки дивизии заняли исходные позиции для наступления.

Перед дивизией была поставлена задача: сменив гвардейские части, прорвать второй оборонительный рубеж противника на Кирхгофских высотах и, развивая наступление, содействовать освобождению городов Пушкин и Павловск.

На рассвете 17 января началось наступление. К исходу суток дивизия вышла на указанный ей рубеж. В течение 18 января части дивизии с боями заняли населенные пункты Харгязи, Ленимяки, Ледимяки, Паккозимяки и другие, располагавшиеся на Кирхгофской возвышенности.

В результате противник отошел в глубину обороны, прикрываясь мелкими группами автоматчиков, огнем артиллерии и шестиствольных минометов. В ходе боев последующих дней он всеми средствами старался удержать населенные пункты, находящиеся на шоссейной дороге Гатчина—Пушкин. Здесь у немцев было сосредоточено до десяти минометных батарей, два танка.

Решительными действиями частей дивизии попытка врага задержать наступление частей была сорвана.

22 января 1944 года после смелого штурма дивизия заняла станцию Ижора, населенные пункты Зайцево, Комолово, Коврово и другие. В течение дня противник несколько раз пытался контратаковать, но каждый раз, неся большие потери в живой силе и технике, откатывался назад.

Но дивизии не было суждено непосредственно осуществлять освобождение Гатчины. Перед ней была поставлена другая задача: круто повернув на восток, освободить от врага города Пушкин и Павловск.

В течение 23 и 24 января части дивизии стремительным броском вышли на реку Ижора южнее Антропшино. Преодолевая бездорожье, по лесу и болотам пехота и полковая артиллерия продвигались вперед с целью отрезать пути отхода противнику из Пушкина и Павловска. 24 января эти города были освобождены. В ознаменование одержанной победы 72-я дивизия в числе других частей получила почетное наименование «Павловская».

В эти же дни советскому командованию стало известно о том, что в поселке Вырица находится штаб группировки немецких войск «Норд». Разгромить штаб врага, дезорганизовав тем самым всю группу его войск — примерно к этому сводилась новая задача, поставленная командованием фронта перед 72-й стрелковой дивизией.

25 января 1944 года части дивизии овладели станцией Владимирская и после четырехчасового боя заняли станцию и совхоз Кобралово. Противник оставил на поле боя до двухсот человек убитыми и 16 пулеметов. 26 января части дивизии с боями заняли станцию Семрино.

В течение 27 и 28 января дивизия вела бои за поселок Вырица. В районе Красницы, Виркино, Ковшово 133-й полк вырвался вперед. 14-й полк обходным маневром с запада отрезал противнику пути отхода на Ново-Сиверскую. Противник мелкими группами отошел в южном направлении через леса и болота, оставив в Вырице значительные трофеи и понеся значительные потери в живой силе.

После овладения Вырицей части дивизии в течение суток приводили себя в порядок, отдыхали и продолжили наступление с небольшими боями по труднопроходимым болотам и занесенным снегом дорогам.

11 февраля части дивизии во взаимодействии с другими соединениями армии начали штурм города Луга, а 12 февраля освободили его полностью.

С 17 по 30 марта дивизия вела наступательные бои на левом берегу реки Нарва с задачей отрезать Нарвскую группировку противника и выйти на берег Финского залива. Затем дивизию на время вывели из боев, она получила пополнение и была переброшена на Карельский перешеек.

С 10 по 25 июня дивизия участвовала в боях на Карельском перешейке, в прорыве долговременной обороны противника. 18 июля 1944 года ей было торжественно вручено боевое знамя и орден Суворова II степени.

В августе—сентябре 1944 года дивизия участвует в боях за освобождение Эстонии, затем она была переброшена в Польшу.

24 января 1945 года подразделения 133-го стрелкового полка первыми достигли реки Одер. Под сильной бомбежкой река была форсирована, захвачен плацдарм, сыгравший важную роль в дальнейшем наступлении на запад.

24—25 марта силами дивизии был захвачен немецкий город Нейссе (ныне Ныса, Силезия, Польша), она продолжала действовать на юге Германии и встретила 9 мая в Вальденбурге (ныне Валбжих) на юго-западе Польши.