Недавно, в выступлении М.М. Боброва, я услышала имя одного писателя, который задавался вопросом: «А зачем была нужна вся эта блокада?..» Нам она не была нужна. Но так получилось, что наш неповторимый город попал в окружение. И наша ненависть к «незваным гостям» была так велика, мы так ненавидели фашизм, что готовы были к любым жертвам.

Я всю войну была в эпицентре событий, общалась с различными слоями населения, и уверяю, что ни у кого, никогда не возникало вопроса «зачем». Это необходимо было пережить и победить!

И. Семенова-Старынкевич

Август 2003 г.

Как ее недетские печали на холодной площади встречали…

К. Симонов

28 февраля 1942 г. мы с мамой, Семеновой Клавдией Александровной, стояли на Финляндском вокзале в ожидании поезда, который должен был нас увезти на Большую землю. Нас провожали: младшая мамина сестра – Мария Александровна Виноградова, на руках которой оставалась наша бабушка Евдокия Сергеевна Кутузова, и моя крестная мать Лидия Ивановна Советова-Тюкульмина. После голодного поноса мама была очень слаба и саночки с несколькими узлами тащила я, а маму с двух сторон поддерживали тетя Маруся и тетя Лида. Мы уезжали с моим институтом, в котором работала и тоже уезжала мамина подруга по Наркоминделу, Евгения Николаевна Монасевич с дочерью Женей. Когда-то, в далеком 1923 г., она уедет с мужем альпинистом Н.Т. Монасевич в Швецию, а после его смерти вернется в 1934 г. в Ленинград. Таковы были люди, стоящие с нами на Финляндском, самые близкие и родные...

Когда к нам подошла Евгения Николаевна, мама вдруг сказала: «Женя, прости меня, я не доеду. Я решила вернуться…» И, несмотря на слезы и уговоры Евгении Николаевны, мы вернулись домой.

После отъезда в эвакуацию в июле 1941 г. Артиллерийского исторического музея, где мама работала зав. фотолабораторией, мама стала работать паспортисткой. Кстати сказать, музею подали целый состав! Сколько можно было увезти детей! Не уехали мы с музеем по моей вине. Во-первых, 5-го июля я подала заявление на фронт, а во-вторых, в городе оставался очень близкий мне человек, Василий Кузьмич Севастьянов, курсант училища им. Дзержинского, только что перешедший на пятый курс. 12 мая 1941г. было наше обручение и его день рождения, ему исполнилось 22 года. Были его друзья и мои родственники. Почти каждый день я подходила к дальнему окну училища, где мы имели возможность повидаться и хотя бы подержаться за руки... Естественно, что, придя домой со свидания и увидев связанные узлы, я пришла в бешенство, схватила ножницы, разрезала все веревки, накричала на маму, что город никогда не сдадут, кричала, что она паникерша, схватила кусок обоев, приготовленный до войны к ремонту, и написала из Кузьмы Пруткова: «Если у тебя есть фонтан – заткни его», – и повесила в комнате...

Васино училище эвакуировалось в середине августа. Никого из близких к курсантам людей на взяли с собой по той простой причине, что все курсы, за исключением третьего, будут отправлены на фронт. Я жила лишь ожиданием писем от Василия и ожиданием повестки на фронт.

С 8 сентября начались бомбежки города, и первое время вся лестница спускалась в подвальную квартиру к Лапиным. Но потом как-то попривыкли, и я попросила маму не будить меня по ночам. Если прямое попадание, вероятность которого мне казалась не велика, то я и проснуться не успею... А так я сохраню силы. Маму же авиационные налеты мучали ужасно. Она каждый раз, как завоют сирены, вставала, одевалась, вешала мешочек с нашими карточками и кой-каким золотишком на шею и так сидела у двери по нескольку часов. А утром ей надо было тащить тяжелые домовые книги в милицию.

Я же уходила в ежедневные километровые очереди за хлебом. Хлеб можно было выкупить только на сегодня и на завтра, поэтому вся очередь получала хлеб «на завтра». Моей обязанностью было ходить за водой. Осенью вода была в подвале у Лапиных, и они беспрекословно разрешали всем ее брать, но зимой трубы замерзали, и тогда открыли люки на улице. Вскоре там образовалась такая наледь, что я стала носить воду из Фонтанки.

По карточкам ничего не выдавали, кроме хлеба, но в ноябре вдруг выдали пиво. Я с трудом притащила полную кастрюлю через лаз, так как подворотню за­валило от бомбежки 8 ноября 1941 г. Жили мы с мамой на Пестеля, д. 11, кв. 55, во втором дворе, и в это время сидели за столом и ели жидкий крупяной суп. Дом немного вздрогнул, самовар на самоварном столике покачался с ноги на ногу, и только когда мы услышали во дворе крики, мы поняли, что что-то случилось. Глубокой осенью 1941 г. ко мне пришла Тамара Родышевцева, моя школьная подруга, с которой мы в 1939 г. поступили в Военмех. Это была очень талантливая девушка, даже у профессора Смирнова, который вел высшую математику, она имела пятерку, хотя всем девицам он обычно ставил три. Она пришла ко мне с вопросом, что я делаю во время бомбежек. Я ответила, что сплю. А она каждый раз вставала и шла в подвал Пантелеймоновской церкви. Это ее и погубило.

В январе 1942 г. выдали немного мяса. Я стояла целый день. Какой-то высокий парень, получив свой кусок, тут же начал рвать его зубами. Это было в мага­зине на углу Моховой и Пестеля, куда мы с Васенькой ходили за разной вкуснятиной...

А однажды на этом же перекрестке, на улице, когда я шла из булочной с двумя пайками хлеба, на меня напал высокий парнишка, и мы оба упали. Руки мои были в муфте, и на одной руке висела авоська с хлебом, и ему было никак не сорвать авоську. Я закричала, подоспел военный и прогнал его. Вообще-то за всю войну такое произошло со мной только однажды.

В январе 1942 г., выйдя из дома на Пестеля, я пошла по диагонали к магазину на Моховой и увидела, что на моем пути стоит возвышение (практикабль) с кинокамерой и тремя мужчинами, смотрящими в мою сторону. Помню, что я подумала: «Нашли время…» Я потопталась и взяла вправо. Потом я увижу этот кадр в фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» ‒ жалкая фигурка на грязном снегу... И не сразу узнаю себя, потому что на мне было старое подростковое пальто темно синего цвета с кроличьим воротником, которое висело на мне мешком и которое я уже давно не носила.

Приходили от Васи письма удивительные, невероятные... Невероятные потому, что кругом была война, смерть, голод, холод, а он поздравляет меня с днем рождения, хотя на моем дне рождения ему не удалось побывать, так как мы познакомились с ним 2 ноября 1940 г., а мой день рождения 22 октября. Мне было 19 лет. Или писал: «Сегодня 2 ноября, самый счастливый день в моей жизни – я встретил тебя!..» Или вспоминал, как мы зимой гуляли по Марсову полю, и я пыталась засунуть снег ему за шиворот: «Даже снег из твоих рук кажется горячим…» Фронтовые впечатления у него облекались в поэтическую форму: «Один раз был весел, когда шел в наступление и нас поддерживали самолеты. Вверх посмотришь –  душа поет, так же как он, и стараешься не отстать от него. Радостно было». Писал о сокровенном, что можно писать только очень близкому человеку: «Шесть дней были ноги распухшие, вероятно, от того, что, когда шел в Скопино, я болел гриппом, дорога была тяжелая и получил осложнение. Но сегодня стало лучше, опухоль почти прошла и ноги сгибаются без боли…» Заканчивались письма всегда так: «Пиши чаще. Я только о тебе и думаю…»

Когда осенью 1942 г. я вернусь домой из-под Невской Дубровки с тяжелой формой цинги, со вшами и грыжей, случайно в папином письменном столе я найду похоронку: «Ваш муж инженер-лейтенант Севастьянов…», письмо его сестры Марии и письмо Васиного фронтового друга, то буду кричать и биться в истерике, пока силы не оставят меня. Так, не зачатые и не рожденные, погибнут наши с ним дети... С Марией я буду переписываться до 1956 г.

Но пока еще шел декабрь 1941 г., я не знала, что Васи уже нет в живых, я думала о нем как о живом и все писала и писала письма на ту полевую почту...

Наша соседка по коммуналке Наталья Арсентьевна Петрова, сын которой, Шуренка, глядя на Васю, тоже поступит в Дзержинку, в конце декабря начала собираться в эвакуацию. Ее брат служил по строительству аэродромов, а это было в введении НКВД, и он мог эвакуировать сестру в приемлемых условиях. Ей были выданы продукты, и Наталья Арсентьевна несколько дней будет печь на плите в кухне подорожники, а накануне отъезда накроет стол в нашей комнате и пригласит нас с мамой. На столе были пироги с капустой, котлеты, суп! Но я смогла съесть только тарелочку мясного супа с маленьким кусочком пирожка, как у меня начались ужасные колики в желудке… В согнутом положении я лягу на кровать и решу, что я умираю. Но все обошлось, слава богу!

Шуренка очень дружил с моим отцом. Наталья Арсентьевна работала продавщицей, приходила поздно с работы, и летом, когда мы уезжали в Тверскую, отец и Шуренка оставались одни. Отец писал: «Сейчас мы с Шуренкой попили чаю, он долго смотрел, как я пишу вам письмо, а сейчас спит, положив голову на стол». После войны Наталья Арсентьевна придет поплакать на свое старое пепелище: Шура Петров не вернется с войны.

Перед новым 1942-м годом прибавят хлеба до 200 г, но в январе встанут хлебозаводы и будут выдавать по горсточке муки. Это было очень плохо. В эти дни стало умирать очень много людей. Не выдержала и мама: у нее начался голодный понос, от которого мало кто вставал, но мама была очень сильным человеком, и она поднялась... Вот тогда мы и решили уезжать, но, как я уже писала, мы вернулись домой, и надо было найти в себе силы, чтоб жить и работать во фронтовых условиях.

Перед отъездом мы продали и раздарили очень много нужных вещей в до­машнем обиходе: чудо-чугунок, в котором так хорошо разваривалась крупа, самовар, тазы, напольные Винтеровские часы с боем, кто-то пришел за патефоном, а я отдала и пластинки. Приходила хорошо одетая женщина с ребенком, торговала у мамы наш изумительный стол (посольский, который раздвигался на 75 человек), за которым до революции и после сидело много замечательных людей, и мама его не отдала...

Вскоре я получила направление на работу во вновь открывающийся детский приемник на Фонтанке, 62 (в помещении бывшей школы, где когда-то учился мой двоюродный брат Гордиан Виноградов). Разговаривал со мной замечательный человек из Большого дома Тури, так как все приемники были в ведения УИТЛК НКВД. Он сказал, что хочет в пищеблок взять комсомольскую молодежь и надеется на нашу честность. На роль заведующей пищеблоком он взял партийную с университетским образованием двадцатишестилетнюю Белову Александру Васильевну Белову. (Через 30 лет она мне заверит мой стаж в приемнике).

Пока основная масса детей не прибыла, я поработала несколько дней в приемнике на Красной ул., 9 (теперь Галерная ул.). Вначале я сидела на ре­гистрации прибывающих детей, а через несколько дней мне дали задание отвезти детей в детский дом, откуда их переправляли на Большую землю. Путь был не очень далекий, на Мойку возле Синего моста, но везла я их часа два. Мне дали дворницкие сани без боковин и без задника, да еще положили фанеру, которая пружинила, и слабенькие дети все время разваливались и падали с саней. Я не столько везла, сколько усаживала их снова и снова... Я хочу надеяться, что все те детишки попали на Большую землю и здравствуют и поныне!

Когда я вернулась на Фонтанку, там царило большое оживление: дети все прибывали и прибывали. Иногда утром мы находили в вестибюле ребенка с документами или просто с именем и фамилией... Самое большое поступление детей было 3 апреля 1942 г. В этот день была массированная бомбардировка города. Наш приемник ходил ходуном, но мы все были заняты по горло работой: зарегистрировать ребенка, обработать, то есть обстричь (почти у всех были вши), вымыть, накормить, успокоить, уложить спать.

Кормили детей прекрасно: по утрам манная каша на сгущенном молоке, кисели, компоты, в обед суп куриный (я помню, как наш пожилой шеф-повар вынимал из котла кур и откусывал у них гузку: если мягкая гузка, значит, кура готова), котлеты с рисовой кашей с маслом. Кормили детей четыре раза в день. Мы с Аллой, моей напарницей, еле успевали накрыть на стол, разлить супы, потом второе, потом компоты или кисели, как надо было все убрать и готовить к новому приему пищи.

Хлеб был на особом учете. Его нарезала специальная «хлеборезка» Маша. Каждому ребенку полагался индивидуальный кусок хлеба, поэтому кусочки были с довесами, и всё это нарезалось к каждому приему пищи. Нам этого хлеба не полагалось, свой хлеб мы получали по карточкам в булочных. Идя на работу утром, я отоваривала свои 300, а потом и 400 г хлеба и, пока шла в приемник, все съедала... Долго, долго люди не могли наесться хлебом. В марте 1942 г. очередей за хлебом уже не было...

Для самых слабых детей в приемнике был организован лазарет. Сначала я приносила им все в емкостях, разлить по тарелкам должна была врач Ко­смодемьянская и медицинская сестра, но большая смертность в лазарете забеспокоила новую заведующую приемником, Наталью Иосифовну. Она вызвала меня и дала поручение не уходить из лазарета, пока все дети не поедят. Очень слабым просила помочь управиться с едой. Некоторые детишки, к кому я подходила, не могли сами глотать пищу. От последней степени истощения кожа на личике так натянулась, что ротик не закрывался, кожа на ручках и ножках повисла и была шершавая, глаза были огромными с таким недетским страданием... Таким детям было необходимо искусственное питание. Я попыталась накормить малыша супом, но он вылился изо рта... Врачиха мне сказала, что уже бесполезно, у ребенка голодный понос... Но все же некоторые детишки покушали хорошо. Вскоре Наталья Иосифовна уволит врача и медсестру: они уносили домой не съеденную детьми пищу.

Было решено очень слабых детишек рассредоточить по больницам. Одного трехлетнего мальчика мне поручили отвезти в больницу им. Рауфхуса. Если б я тогда могла представить себе, что выживу, да еще буду писать воспоминания, я бы запомнила имя и фамилию малыша, но действительность была так сурова... В трамвае, куда я села с ребенком, на меня напали женщины с руганью и угрозами: сама, мол, здоровая, а ребенка довела! Выручила меня одна умная дама, она сказала, что это не мой ребенок: «Она сама еще девчонка...»

Заместитель Натальи Иосифовны, бывший завуч этой школы (фамилия его стоит на моем пропуске) сделал попытку спасти одну девочку. Раньше она училась в этой школе, и он помнил ее. У нее умерла вся семья. Он привел ее на кухню и сказал: «Пусть она ест что хочет и когда хочет, работать ее не заставляйте». Ей было лет 15-16. Но было уже поздно. Она сидела с нами за одним столом, смотрела, как мы уписываем за обе щеки что бы нам ни дали... И ничего не могла съесть.

Однажды, в очень спокойный день, накормив детей обедом и отправив их отдыхать, повариха раздобрилась и всем нам дала по кружке замечательного компота из изюма. Все разбрелись со своими кружками кто куда, а я зашла в портомойню и села у окна за бывший учительский столик, наклонилась над кружкой, предвкушая наслаждение. Вдруг словно какой-то голос приказал мне пойти в дальнюю комнату, где мы иногда ночевали, если на улице был сильный артобстрел... Я оставила кружу и вышла. Не успела я пройти и десяти шагов по коридору, как раздался сильный грохот, все заволокло кирпичной пылью и запахло еще чем-то. Дети как безумные с криком выскочили из своих палат и понеслись по коридору, в конце которого была лестница. Надо было как-то задержать детей, я встала на их пути, расставив руки в стороны, и они повисли на мне гроздьями... Воспитатели, которые бежали за ними, быстро увели их вниз, в бомбоубежище, и много, много сил им понадобилось, чтобы успокоить детей.

В здание влетел снаряд и разорвался над актовым залом. В портомойне было все разрушено, вылетело окно, разбилась вся посуда. В кухне тоже вылетели все рамы, везде был кирпич, стекла… Кто подал мне сигнал выйти из комнаты?

Была вызвана комиссия из Куйбышевского райисполкома, приготовленную к ужину манную кашу списали, так как фанера слетела с котла и верхний слой был усыпан кирпичной пылью. Детей успокоили, накормили бутербродами со сладким чаем, уложили спать, а мы все ходили вокруг котла с мыслью, дадут нам этой каши или нет?

Поздно вечером, когда все было убрано, комиссия уехала, нам дали этой каши, а мне кто-то дал небольшой бидончик, и я снесла маме это лакомство, предупредив ее, конечно, что бы она ела осторожно.

После налета (артиллерийского) мы были посланы за посудой: хозяева уезжали в эвакуацию. Квартира была старинная, прекрасно обставленная. Проходя через кабинет, я увидела на полу груду книг в золотых переплетах и взяла одну из них посмотреть название, но меня тут же грубо одернули наши женщины, с которыми я пришла. Хозяйка же, любезная петербургская дама, сказала: «Берите, пожалуйста, хоть все. Я вижу, что вы любите книги». (Эти брошенные сокровища в блокадном городе доставались совсем другим людям).

Наступило 12 мая, день нашей с Васенькой помолвки и его день рождения. С января я не имела от него писем, но всё во мне протестовало против плохих мыслей, его руки все еще обнимали меня. Я жила надеждой. Это был очень тяжелый для меня день. Надо было работать, но слезы непроизвольно текли по лицу, и остановить их не было никаких сил.

Вскоре нам дали с Аллой, моей напарницей, задание: пройти по указанным адресам и проверить с управхозами, нет ли еще где живых детей. Каждый раз сердце стыло, когда открывали очередную дверь. Но все уже было пусто.

Перед приемником встала еще одна проблема: где взять дрова для плиты, которая сжирала каждый день массу дров? И для котлов, в которых грели воду для ванн? Завхоз помаленьку стал расширять дыру над актовым залом, но это был не выход. В это время власти города приняли решение ломать деревянные дома на Пороховых, в Новой Деревне и т.д. Нашему приемнику дали два дома в Новой Деревне, и мы с завхозом и шофером поехали туда на грузовике. Когда мы вошли в дом, где еще недавно жили люди, защемило сердце: на полу валялись растрепанные куклы, игрушки, на кухне стоял примус без одной ноги... Еще пахло людьми, мирным жилищем.

Позже, в июне 1942 г., я буду направлена от приемника на оборонные работы под Невскую Дубровку, в район Новой Пустоши и Черной Головы, и иногда мы будем ночевать в брошенных домах, но там уже ничем не пахло. Летом и осенью 1941 г. там шли кровопролитные бои, и новый командующий Говоров решит укрепить этот участок, этот передний край обороны, но это уже совсем другая история.

Наш приемник в августе 1942 г. благополучно эвакуируется на Урал, под Свердловск. Я надеюсь, что все детишки выросли, выучились, что у них благополучная жизнь, и дай им бог забыть эти страшные дни.

Но мы должны помнить русскую поговорку: «Кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому два».

Ирина Николаевна Старынкевич (Семенова), участник Великой Отечественной войны, почетный ветеран инженерных и танковых войск