Мне так близко обаянье
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.
(Максимилиан Волошин)
Мои занятия лёгкой атлетикой пришлись на конец 1970-х — начало 1980-х годов. Юношеская любознательность конечно обращалась к источникам, как мне тогда казалось, мудрости — доступным советским и зарубежным книгам, журналу "Лёгкая атлетика", идеям и сомнениям знакомых тренеров — о виде спорта, в котором у меня появились первые достижения, но истоки отечественного спорта, вкус той эпохи не то чтобы не интересовали... Не возникало мысли обратиться именно к ним. Я понятия не имел об эпохе модерна конца XIX – начала XX веков, его быстром расцвете и таком же быстром и преждевременном закате. Подсказка была — идея красоты, в спорте реализуемая в движениях, но она как-то не проецировалась на общекультурное восприятие Ленинграда той поры с утилитарностью физической культуры да и вообще жизни, не дававшей поднять голову и задуматься о связи времён. Низкие облака постмодерна, постепенно, но неуклонно извращавшие смысл бытия не только спорта, нависли над Петербургом на долгие десятилетия и только совсем недавно уже в достаточно зрелом возрасте когда появилось свободное время модерн слабым лучиком надежды обретения смысла обратил на себя внимание. Сначала в архитектуре, декоративно-прикладном искусстве, потом в слове. Мой разум отказывался понимать что же это должно происходить в голове художников, чтобы придумать такие замысловатые формы, насколько надо слиться с природой, понять и принять её правила и осмелиться состязаться с ней своим искусством во всём?
Ответ был дан Александром Блоком в 1921 году.
"Россия — молодая страна, и культура её — синтетическая культура. Русскому художнику нельзя и не надо быть "специалистом". Писатель должен помнить о живописце, архитекторе, музыканте; тем более — прозаик о поэте и поэт о прозаике. Бесчисленные примеры благодетельного для культуры общения (вовсе не непременно личного) у нас налицо; самые известные — Пушкин и Глинка, Пушкин и Чайковский, Лермонтов и Рубинштейн, Гоголь и Иванов, Толстой и Фет.
Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга — философия, религия, общественность, даже — политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несёт на себе драгоценную ношу национальной культуры. Слово и идея становятся краской и зданием; церковный обряд находит отголосок в музыке; Глинка и Чайковский выносят на поверхность "Руслана" и "Пиковую даму", Гоголь и Достоевский — русских старцев и К. Леонтьева, Рерих и Ремизов — родную старину. Это — признаки силы и юности; обратное — признаки усталости и одряхления. Когда начинают говорить об "искусстве для искусства", а потом скоро — о литературных родах и видах, о "чисто литературных" задачах, об особенном месте, которое занимает поэзия, и т. д. и т. д., — это, может быть, иногда любопытно, но уже не питательно и не жизненно." (1).
А разве спорт и присущая ему красота не роднят его с искусством? Разве "культура" в сочетании со словом "физическая" теряет свой смысл? Разве упражнение не требует точного и потому выразительного исполнения? Разве спортивный результат не является следствием всего этого?.. И разве ставились подобные вопросы во всеуслышание? Тренерская «кухня» стала напоминать "Terra incognita" Владимира Набокова накануне "методической революции" в спорте и связанных с ней скандалов. А возможно ли подготовиться к революции без уроков прошлого?..
То, что "модерн — незавершённый проект" известно не только из одноимённого доклада немецкого философа Юргена Хабермаса в 1980 году (3), но ощущается в общественных науках и практиках, частью которых был и есть спорт. Потому, наверное, нам ещё предстоит оценить загадочность красоты спортивных достижений в достаточно демократичной лёгкой атлетике согласно точному наблюдению Евгении Кириченко о модерне в русской архитектуре.
"В его образах нет простонародности и общедоступности. Его композиции рассчитаны на подготовленного человека, он ориентируется на людей с достаточно высоким уровнем знаний, способных увидеть за мнимой простотой или нарочитой усложнённостью формы аналогии с современностью, воспринять принципиальную метафоричность содержания, о котором повествуют также ритмы, краски, линии, а не только определённые формы, отождествляемые с соответствующими им идеями и понятиями.
Аристократизм модерна — одно из многих проявлений его диалектичности: оборотная сторона его демократизма. Эклектика стремится к удобопонятности, модерн хочет возвысить всех до уровня избранных." (2).
Возвысить всех до уровня избранных — назначение спорта, видимо, неслучайно возрождённого Олимпийским движением в эпоху модерна. Но что спорт и его королева — лёгкая атлетика — без памяти о себе?..
Так возникла идея Музея лёгкой атлетики Санкт-Петербурга. Музей — обитель муз. У обители должна быть архитектура. Начались чудеса восстановления связи времён — обнаружилась фотография "Кружок любителей спорта. Бег с барьерами. Финиширует Павел Иванович Лидваль".
Фамилия Лидваль была, конечно же, на слуху по другому Лидвалю — старшему брату Павла Фёдору — знаменитому петербургскому архитектору шведских корней, известному по "Дому Лидвалей" на Каменноостровском проспекте, гостинице "Астория" и другим архитектурным шедеврам.
(Дом Лидвалей на Каменноостровском проспекте, 1–3; этот проект принес молодому архитектору первый успех. Фото 1906 г. (4))
(Вид на Исаакиевскую площадь с Исаакиевским собором и конной статуей Николая I. Справа — новопостроенный отель "Астория", ...1912 г. (4))
Дальнейший поиск привёл к книге Бенгта Янгфелдта "Шведские пути в Санкт-Петербург". Книги у меня не было, но сеть выдавала плохо сделанные электронные копии, в которых Павел Иванович Лидваль упоминался как легкоатлет. Как же узнать больше? У автора? Его контактные данные были мне неизвестны. Возникла идея обратиться к людям его знающим и это неожиданно сработало. Профессор Янгфельдт из Шведской королевской академии наук быстро откликнулся и, в итоге, любезно прислал свою книгу "Шведские пути в Санкт-Петербург". Что же там написано о Павле Ивановиче Лидвале?
Пауль (Павел Иванович) Лидваль родился в 1882 году в многодетной семье выходца из Швеции и петербургского портного Юна Петтера (Ивана Петровича) Лидваля.
(Пауль Лидваль — самый младший из пятерых сыновей Юна Петтера Лидваля — помимо деятельности на портняжном поприще был ещё и выдающимся легкоатлетом. Архив Ингрид Лидваль (4))
Отец Павла был преуспевающим предпринимателем и его ателье обшивало высшую знать Российской империи.
"Поворотным пунктом в портняжном деле Лидваля стал 1881 год, когда был убит Александр II. Для церемонии его погребения потребовалось сшить всевозможные ливреи и униформы, и Ю.П. Лидвалю поступило много заказов; Иван Петрович, как звали его в России, обычно играл в кегли с знакомым, служившим при дворе будущего императора, и это знакомство сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе фирмы. Потребность в гражданских мундирах была в тогдашней России огромной: мундиры носили не только придворные служащие, но и чиновники государственных учреждений, школьные учителя и т. д." (4).
Иван Петрович скончался в 1886 году и Павел вместе с двумя старшими братьями принял управление делами крупнейшего в России ателье гражданской одежды, принадлежавшее их маме Иде Амалии Лидваль и располагавшееся на Большой Морской улице 27 в доме, перестроенном его старшим братом — архитектором Фёдором (Фредриком).
"Одним из крупнейших клиентов мастерской был Феликс Юсупов — убийца Распутина. По словам Пауля Лидваля, Юсупов был, "вероятно, самым элегантным мужчиной Петербурга", а его летние костюмы "по своему покрою являлись просто верхом портняжного искусства". Пауль Лидваль знал, что говорит, — он был не только мастером портняжного дела, но и его теоретиком, и позднее издал в Париже два сочинения по истории и эстетике мужского костюма: "S’habiller. Raisonnements sur le costume masculin" ("Как одеваться. Рассуждения о мужском костюме", 1931) и "L’Esthétique du vêtement masculin" ("Эстетика мужской одежды", 1933).
Следующий подъём в делах фирмы произошел в связи с коронацией императора Николая II в 1896 г., когда вновь хлынули массовые заказы. О собственном гардеробе Николая II и его стиле одеваться мы, впрочем, знаем немало благодаря интервью с одним из братьев-портных, напечатанном в шведской газете "Афтонбладет" в 1921 г.
У Николая II имелось около трёхсот сюртуков и примерно семьдесят шинелей, а также прочие предметы одежды. Поскольку император перед разными полками облачался и в разные мундиры, пуговицы на них не были пришиты, а крепились на колечках и пристегивались, как и эполеты. Кроме того, у императора была сотня иностранных мундиров, в том числе шведский адмиральский.
Гражданский гардероб насчитывал около семидесяти пяти костюмов, 30 пальто и 150 жилетов. Причиной такой "незначительности" гардероба было то, что император имел мало случаев или не желал носить цивильную одежду. Он никогда не изнашивал костюмов, кроме охотничьих, ибо был страстным охотником. Для каждой зарубежной поездки гардероб дополнялся двумя фраками, двумя десятками белых жилетов, дюжиной пальто и т. д.
Лидваль рассказывает: "Портной никогда не имел права обхватить руками царя, снимая мерку, как это обычно делается с простыми смертными, а одежды изготовлялись по размерам старых. На примерках, происходивших в каком-нибудь из залов императорского дворца, одежду на императора надевал один из камердинеров, изысканный и важный господин. Затем портной делал пометки мелом. Царь был примерным заказчиком — неизменно дружелюбным и вежливым. Он обладал хорошей фигурой, которая не доставляла портному больших затруднений. Все свои старые костюмы он раздаривал камердинерам"." (4).
В то время Россия была центром притяжения окраин и такое её влияние простиралась в определённой мере в том числе и на соседние страны. К иностранцам в Санкт-Петербурге относились очень терпимо и, если они были мастерами своего дела, то вполне могли преуспеть и заслуженно занять достаточно высокое положение в обществе. Вот как об этом вспоминал Павел Иванович:
«В нашей портняжной профессии... за некоторыми исключениями, касающимися военных и, как ни странно, дамских портных, работают лишь считанные русские; иностранцев в нашем деле находят более умелыми, и главной причиной этого, возможно, является меньшая склонность и предрасположенность русских к такому ремеслу.
Больше всего здесь работало немцев, шведов, финнов, французов и англичан. Многие не столь умелые мастера, закройщики и работники приехали из прибалтийских краев, где преобладающим языком является немецкий, а посему в портняжной профессии, особенно в Петербурге, был широко распространен именно он. Сами русские и российские власти были очень терпимы ко всему иноземному и без какой-либо неприязни общались с чужаками. Поэтому иностранец мог сохранять свою национальную самобытность и чувствовать себя — возможно, более, нежели в какой-либо другой чужой стране, — непринужденно и как дома. К тому же эта страна предоставляет предприимчивому, умелому и трудолюбивому человеку большие возможности для достижения успеха.
*
Мой отец, Юн Петтер Лидваль... приехав в С.-Петербург, успешно трудился и стал уважаемым человеком. И постепенно фирма Лидваля, которая помимо штатского платья и униформы специализировалась на пошиве ливрей, стала в целом крупнейшей в стране в сфере своей деятельности...
В русском придворном штате из прислуги униформу носили, в частности, камердинеры, камер-фурьеры, гоф-фурьеры, лакеи и другие. Императорских дворцов в С.-Петербурге с окрестностями насчитывался десяток, и в каждом был свой штат служащих в униформе. В самом большом — Зимнем дворце — примерно 500 человек обслуживающего персонала в ливреях. Каждый из них кроме повседневной ливреи должен был иметь парадную униформу, шитую золотом и галунами. Далее, в императорских конюшнях, к примеру, было приблизительно двести служителей, тоже одетых в униформу. (Кстати, я помню, как столь ныне прославленный фельдмаршал Маннергейм в чине ротмистра служил при императорских конюшнях.) Помимо императора, императрицы и вдовствующей императрицы, которые имеют по собственному придворному штату, дворы есть и у каждого из великих князей и прочих членов императорской фамилии, а также собственные дворцы с соответствующим обслуживающим персоналом.
Большинство из этих великих князей были статными и элегантными господами и добрыми клиентами для портного. В последние годы в этой стране я имел удовольствие и честь шить для многих из этих высочеств и вспоминаю об этом исключительно с приятными чувствами. В качестве курьеза могу сказать, что самая узкая талия по сравнению с шириной груди, какую мне приходилось видеть за долгие годы профессиональной практики, была у брата российского императора великого князя Михаила — человека исполинской физической силы и к тому же с либеральным складом ума...
Кроме офицерского корпуса, который вообще во время пребывания в пределах собственной страны всегда носил мундиры, и уже упомянутых выше дворов с их огромными потребностями в униформах, в России было еще бесчисленное множество других людей, носивших мундиры. Так, большинство чиновников в часы исполнения государственной службы были в них облачены, а также школьники в государственных учебных заведениях и студенты. Эти униформы, приблизительно напоминавшие мундиры наших шведских морских офицеров, называются штатскими, или, в буквальном переводе, гражданскими.
Русский военный носил мундир, в основном похожий на мундиры современных ему военных в Европе, и в России было много великолепных мундиров — кирасирских, гусарских, драгунских, уланских, пехотных гвардейских и т.д. Специфически российскими являлись казаки и черкесы. У последних были мундиры с патронами на груди и кинжалом сбоку. Штаны были широкими — как говорили, такими же широкими, как Чёрное море. Кафтан был особого покроя — очень узкий в талии, так что мужчина напоминал красавицу конца прошлого века. Сапоги были из мягкой кожи, словно бы специально предназначенные для национального кавказского танца лезгинки.
У обычной солдатской шинели имелась одна особенность — а именно, она была снабжена в середине петлями, и ее запa´х был так же велик, как у двубортной шинели, и имел по всему краю крючки и петли. Дело в том, что русский крестьянин, в противоположность мужчинам других стран и подобно нашим женщинам, всегда застегивает одежду справа налево. Вот солдатскую шинель и снабдили таким приспособлением, чтобы сделать невозможным этот не по-военному выглядящий способ застегивания.
*
[Норденстрёмы] владели исключительной и очень большой портняжной мастерской. Ведь только представьте себе, какой в России был спрос на их изделия, если в одном только С.-Петербурге и его окрестностях стояли примерно тридцать гвардейских полков и во всех них был корпус самых знатных офицеров. Среди портных, шивших военное обмундирование, в этой связи можно назвать одного немца — Брунста, а на третьем месте русского Доронина. Но, как уже было сказано, у Норденстрёма была самая крупная фирма по пошиву военного обмундирования, и его качество пользовалось большим и заслуженным уважением. Довольно забавно, но даже название фирмы отчасти способствовало ее успеху, ибо фамилия "Норденстрём" благородно звучала для русского уха. Мы-то, шведы, понятно, знали, что они были простыми крестьянскими портняжками с севера Швеции. Однако все они были дельными, умелыми людьми." (4).
Такой человек был ещё и незаурядным легкоатлетом. Профессор Янгфельдт описывает это так:
"Курьёзом среди шведских претензий к Советскому правительству является требование вернуть 175 спортивных медалей, которые Паулю Лидвалю пришлось оставить в 1918 г. в Петрограде. Лидваль был выдающимся спортсменом. Он выступал за Петербургское спортивное общество и в 1906 – 1910 гг. был чемпионом России в беге на 110 м с барьерами и в гладком беге на 400 м; на первой из названных дистанций он установил рекорд России — 16,3 сек. В Швеции Лидваль выступал за стокгольмский спортклуб "Камратерна".
Пауль Лидваль принимал участие в устройстве первой гаревой дорожки на стадионе Петербургского спортивного общества на Крестовском острове. Пауль был также уважаемым спортивным руководителем, в частности кассиром правления Русского спортивного общества. В стокгольмской Олимпиаде 1912 г. Павел Иванович уже не участвовал как спортсмен, но входил в российскую делегацию в качестве члена Олимпийского комитета.
На чемпионате Швеции по лёгкой атлетике, состоявшемся в августе 1906 г., Пауль Лидваль стал чемпионом страны в беге на 110 м с барьерами с результатом 17,0 сек. Неделей раньше он выиграл эту же дистанцию на международных соревнованиях, организованных Петербургским спортивным обществом. Эта фотография снята после победного финиша в чемпионате Швеции." (4).
Нам ещё предстоит узнать только ли спортивные успехи Павла Ивановича Лидваля открыли ему двери в Олимпийский комитет России или это было также следствием его положения в российском обществе и связей на самом высоком уровне. В любом случае, отечественная лёгкая атлетика на самом начальном этапе своего развития была вовлечена в Олимпийское движение. Вовлечена, разумеется, энтузиазмом её поклонников.
После смерти мамы в 1915 году ателье было разделено между тремя братьями и Павлу Ивановичу досталась собственная фирма по пошиву гражданского платья и военных мундиров. Все братья стали придворными поставщиками.
После революции 1917 года Павел Иванович и его братья, занимавшиеся швейным делом, покинули Россию.
"Все три брата Лидвали покинули Россию на протяжении 1918 г., и осенью того же года склад ателье был опечатан печатью шведской миссии. Но на эту бумажку обратили столь же мало внимания, как на прочие: печать была сломана и помещение со всем, что в нем находилось, конфисковано.
К ходатайству братьев Лидвалей в "Русскую комиссию по имуществу" было приложено письмо, удостоверявшее, что "всеми принадлежащими ателье Лидвалей помещениями... на Морской улице в доме № 27, третий этаж, насильственно завладели российские советские власти, оборудовавшие там коммунистические портняжные мастерские и кабинеты политических комиссаров". Написавшая это письмо уборщица Ю. Нюберг продолжает: "Все принадлежащие фирме Лидвалей товары, включая и те, которые были сложены в запертых комнатах и опечатаны печатью шведского консульства, были оттуда вывезены. Превосходная и ценная мебель, а также ковры, множество швейных машинок и прочих принадлежностей при моем отъезде ещё оставались в помещениях и использовались персоналом мастерских, но очень небрежно. Это хорошо мне известно, поскольку я с ноября 1919-го до июня 1920 г. работала в вышеназванных коммунистических мастерских уборщицей".
Братья выдвинули свои требования не только к ряду министерств, но также к нескольким великим князьям и к прочей знати. И в этом случае, по-видимому, не удалось получить никаких денег — должники были или убиты, или разорены.
Братья Лидвали возобновят свою портняжную деятельность в 1920-х годах в Стокгольме.., но русская её история завершилась. Последний след деятельности семьи Лидвалей в России был раскопан в 1990 г., когда при поисках останков царской семьи нашли две брючных пуговицы с надписью "И. П. Лидваль"." (4).
А вот как сложилась жизнь Павла Ивановича после отъезда из России.
"Братья Фёдора Лидваля — портные Вильхельм, Эдвард и Пауль в 20-е годы тоже начали свою деятельность в Стокгольме. Но поскольку коммерческий оборот был слишком мал для того чтобы обеспечить жизнь трёх семей, Пауль (у которого не было детей) спустя некоторое время уехал за границу: сначала в Будапешт (его жена была венгеркой), а потом в Париж, куда после революции переехали многие уцелевшие русские аристократы, прежние клиенты ателье.
К концу 30-х годов как число заказчиков, так и содержимое их бумажников уменьшилось, и Пауль вернулся в Швецию. Его брат Эдвард уже несколько лет как умер, и дела фирмы вели теперь его сыновья Альф и Оскар. Пауль Лидваль открыл собственное ателье на улице Регерингсгатан, и поэтому в Стокгольме одно время были две портняжные фирмы Лидвалей. Однако через некоторое время Альфу и Оскару пришлось закрыть свое дело, и остался один Пауль.
Одним из постоянных клиентов его ателье был артист Карл Герхард. Другим знаменитым клиентом был писатель и журналист Ян Улуф Ульсон. Когда тот однажды выразил сомнение по поводу какой-то детали заказанного костюма, Лидваль возразил: "Князь Юсупов хотел, чтобы было именно так". Этот комментарий сразу пресек любую дальнейшую аргументацию клиента. "Со смертью Пауля Лидваля, — написал Ульсон после смерти портняжных дел мастера в январе 1963 г., — наверняка не осталось никого, кто бы развеял сомнения клиента ссылкой на Феликса Юсупова, элегантного убийцу безумного монаха Распутина."" (4).
(Всегда весьма элегантный Пауль Лидваль в Каннах в 1920-е годы. Архив Ингрид Лидваль (4))
Мой дед был портным, а родители изобретали технологии для швейной промышленности. Когда я узнал, что родился в месяц и год смерти Павла Ивановича Лидваля, отметил для себя, что так или иначе связь времён, видимо, существует, а история... не хотелось бы, чтобы она повторялась, а хотелось бы, чтобы незавершённый проект русского модерна продолжился хотя бы в нашей лёгкой атлетике.
Николай Крячков
Санкт-Петербург
13 апреля 2018 года
Литература
1. Блок Александр. Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов) / Анна Ахматова: pro et contra. Том I Издательство: РХГА, 2001.
2. Кириченко Е. И. Русская архитектура 1830-1910-х годов. — М.: Искусство, 1978.
3. Хабермас Юрген. Философский дискурс о модерне. Пер. с нем. — М.: Издательство "Весь Мир", 2003.
4. Янгфельдт Бенгт. Шведские пути в Санкт-Петербург. Главы из истории о шведах на берегах Невы. Перевод с шведского Ю. Н. Беспятых. – Стокгольм – Санкт-Петербург: Шведский Институт – БЛИЦ, 2003.
Их усталой красоты...
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.
(Максимилиан Волошин)
Мои занятия лёгкой атлетикой пришлись на конец 1970-х — начало 1980-х годов. Юношеская любознательность конечно обращалась к источникам, как мне тогда казалось, мудрости — доступным советским и зарубежным книгам, журналу "Лёгкая атлетика", идеям и сомнениям знакомых тренеров — о виде спорта, в котором у меня появились первые достижения, но истоки отечественного спорта, вкус той эпохи не то чтобы не интересовали... Не возникало мысли обратиться именно к ним. Я понятия не имел об эпохе модерна конца XIX – начала XX веков, его быстром расцвете и таком же быстром и преждевременном закате. Подсказка была — идея красоты, в спорте реализуемая в движениях, но она как-то не проецировалась на общекультурное восприятие Ленинграда той поры с утилитарностью физической культуры да и вообще жизни, не дававшей поднять голову и задуматься о связи времён. Низкие облака постмодерна, постепенно, но неуклонно извращавшие смысл бытия не только спорта, нависли над Петербургом на долгие десятилетия и только совсем недавно уже в достаточно зрелом возрасте когда появилось свободное время модерн слабым лучиком надежды обретения смысла обратил на себя внимание. Сначала в архитектуре, декоративно-прикладном искусстве, потом в слове. Мой разум отказывался понимать что же это должно происходить в голове художников, чтобы придумать такие замысловатые формы, насколько надо слиться с природой, понять и принять её правила и осмелиться состязаться с ней своим искусством во всём?
Ответ был дан Александром Блоком в 1921 году.
"Россия — молодая страна, и культура её — синтетическая культура. Русскому художнику нельзя и не надо быть "специалистом". Писатель должен помнить о живописце, архитекторе, музыканте; тем более — прозаик о поэте и поэт о прозаике. Бесчисленные примеры благодетельного для культуры общения (вовсе не непременно личного) у нас налицо; самые известные — Пушкин и Глинка, Пушкин и Чайковский, Лермонтов и Рубинштейн, Гоголь и Иванов, Толстой и Фет.
Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга — философия, религия, общественность, даже — политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несёт на себе драгоценную ношу национальной культуры. Слово и идея становятся краской и зданием; церковный обряд находит отголосок в музыке; Глинка и Чайковский выносят на поверхность "Руслана" и "Пиковую даму", Гоголь и Достоевский — русских старцев и К. Леонтьева, Рерих и Ремизов — родную старину. Это — признаки силы и юности; обратное — признаки усталости и одряхления. Когда начинают говорить об "искусстве для искусства", а потом скоро — о литературных родах и видах, о "чисто литературных" задачах, об особенном месте, которое занимает поэзия, и т. д. и т. д., — это, может быть, иногда любопытно, но уже не питательно и не жизненно." (1).
А разве спорт и присущая ему красота не роднят его с искусством? Разве "культура" в сочетании со словом "физическая" теряет свой смысл? Разве упражнение не требует точного и потому выразительного исполнения? Разве спортивный результат не является следствием всего этого?.. И разве ставились подобные вопросы во всеуслышание? Тренерская «кухня» стала напоминать "Terra incognita" Владимира Набокова накануне "методической революции" в спорте и связанных с ней скандалов. А возможно ли подготовиться к революции без уроков прошлого?..
То, что "модерн — незавершённый проект" известно не только из одноимённого доклада немецкого философа Юргена Хабермаса в 1980 году (3), но ощущается в общественных науках и практиках, частью которых был и есть спорт. Потому, наверное, нам ещё предстоит оценить загадочность красоты спортивных достижений в достаточно демократичной лёгкой атлетике согласно точному наблюдению Евгении Кириченко о модерне в русской архитектуре.
"В его образах нет простонародности и общедоступности. Его композиции рассчитаны на подготовленного человека, он ориентируется на людей с достаточно высоким уровнем знаний, способных увидеть за мнимой простотой или нарочитой усложнённостью формы аналогии с современностью, воспринять принципиальную метафоричность содержания, о котором повествуют также ритмы, краски, линии, а не только определённые формы, отождествляемые с соответствующими им идеями и понятиями.
Аристократизм модерна — одно из многих проявлений его диалектичности: оборотная сторона его демократизма. Эклектика стремится к удобопонятности, модерн хочет возвысить всех до уровня избранных." (2).
Возвысить всех до уровня избранных — назначение спорта, видимо, неслучайно возрождённого Олимпийским движением в эпоху модерна. Но что спорт и его королева — лёгкая атлетика — без памяти о себе?..
Так возникла идея Музея лёгкой атлетики Санкт-Петербурга. Музей — обитель муз. У обители должна быть архитектура. Начались чудеса восстановления связи времён — обнаружилась фотография "Кружок любителей спорта. Бег с барьерами. Финиширует Павел Иванович Лидваль".
Фамилия Лидваль была, конечно же, на слуху по другому Лидвалю — старшему брату Павла Фёдору — знаменитому петербургскому архитектору шведских корней, известному по "Дому Лидвалей" на Каменноостровском проспекте, гостинице "Астория" и другим архитектурным шедеврам.
(Дом Лидвалей на Каменноостровском проспекте, 1–3; этот проект принес молодому архитектору первый успех. Фото 1906 г. (4))
(Вид на Исаакиевскую площадь с Исаакиевским собором и конной статуей Николая I. Справа — новопостроенный отель "Астория", ...1912 г. (4))
Дальнейший поиск привёл к книге Бенгта Янгфелдта "Шведские пути в Санкт-Петербург". Книги у меня не было, но сеть выдавала плохо сделанные электронные копии, в которых Павел Иванович Лидваль упоминался как легкоатлет. Как же узнать больше? У автора? Его контактные данные были мне неизвестны. Возникла идея обратиться к людям его знающим и это неожиданно сработало. Профессор Янгфельдт из Шведской королевской академии наук быстро откликнулся и, в итоге, любезно прислал свою книгу "Шведские пути в Санкт-Петербург". Что же там написано о Павле Ивановиче Лидвале?
Пауль (Павел Иванович) Лидваль родился в 1882 году в многодетной семье выходца из Швеции и петербургского портного Юна Петтера (Ивана Петровича) Лидваля.
(Пауль Лидваль — самый младший из пятерых сыновей Юна Петтера Лидваля — помимо деятельности на портняжном поприще был ещё и выдающимся легкоатлетом. Архив Ингрид Лидваль (4))
Отец Павла был преуспевающим предпринимателем и его ателье обшивало высшую знать Российской империи.
"Поворотным пунктом в портняжном деле Лидваля стал 1881 год, когда был убит Александр II. Для церемонии его погребения потребовалось сшить всевозможные ливреи и униформы, и Ю.П. Лидвалю поступило много заказов; Иван Петрович, как звали его в России, обычно играл в кегли с знакомым, служившим при дворе будущего императора, и это знакомство сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе фирмы. Потребность в гражданских мундирах была в тогдашней России огромной: мундиры носили не только придворные служащие, но и чиновники государственных учреждений, школьные учителя и т. д." (4).
Иван Петрович скончался в 1886 году и Павел вместе с двумя старшими братьями принял управление делами крупнейшего в России ателье гражданской одежды, принадлежавшее их маме Иде Амалии Лидваль и располагавшееся на Большой Морской улице 27 в доме, перестроенном его старшим братом — архитектором Фёдором (Фредриком).
"Одним из крупнейших клиентов мастерской был Феликс Юсупов — убийца Распутина. По словам Пауля Лидваля, Юсупов был, "вероятно, самым элегантным мужчиной Петербурга", а его летние костюмы "по своему покрою являлись просто верхом портняжного искусства". Пауль Лидваль знал, что говорит, — он был не только мастером портняжного дела, но и его теоретиком, и позднее издал в Париже два сочинения по истории и эстетике мужского костюма: "S’habiller. Raisonnements sur le costume masculin" ("Как одеваться. Рассуждения о мужском костюме", 1931) и "L’Esthétique du vêtement masculin" ("Эстетика мужской одежды", 1933).
Следующий подъём в делах фирмы произошел в связи с коронацией императора Николая II в 1896 г., когда вновь хлынули массовые заказы. О собственном гардеробе Николая II и его стиле одеваться мы, впрочем, знаем немало благодаря интервью с одним из братьев-портных, напечатанном в шведской газете "Афтонбладет" в 1921 г.
У Николая II имелось около трёхсот сюртуков и примерно семьдесят шинелей, а также прочие предметы одежды. Поскольку император перед разными полками облачался и в разные мундиры, пуговицы на них не были пришиты, а крепились на колечках и пристегивались, как и эполеты. Кроме того, у императора была сотня иностранных мундиров, в том числе шведский адмиральский.
Гражданский гардероб насчитывал около семидесяти пяти костюмов, 30 пальто и 150 жилетов. Причиной такой "незначительности" гардероба было то, что император имел мало случаев или не желал носить цивильную одежду. Он никогда не изнашивал костюмов, кроме охотничьих, ибо был страстным охотником. Для каждой зарубежной поездки гардероб дополнялся двумя фраками, двумя десятками белых жилетов, дюжиной пальто и т. д.
Лидваль рассказывает: "Портной никогда не имел права обхватить руками царя, снимая мерку, как это обычно делается с простыми смертными, а одежды изготовлялись по размерам старых. На примерках, происходивших в каком-нибудь из залов императорского дворца, одежду на императора надевал один из камердинеров, изысканный и важный господин. Затем портной делал пометки мелом. Царь был примерным заказчиком — неизменно дружелюбным и вежливым. Он обладал хорошей фигурой, которая не доставляла портному больших затруднений. Все свои старые костюмы он раздаривал камердинерам"." (4).
В то время Россия была центром притяжения окраин и такое её влияние простиралась в определённой мере в том числе и на соседние страны. К иностранцам в Санкт-Петербурге относились очень терпимо и, если они были мастерами своего дела, то вполне могли преуспеть и заслуженно занять достаточно высокое положение в обществе. Вот как об этом вспоминал Павел Иванович:
«В нашей портняжной профессии... за некоторыми исключениями, касающимися военных и, как ни странно, дамских портных, работают лишь считанные русские; иностранцев в нашем деле находят более умелыми, и главной причиной этого, возможно, является меньшая склонность и предрасположенность русских к такому ремеслу.
Больше всего здесь работало немцев, шведов, финнов, французов и англичан. Многие не столь умелые мастера, закройщики и работники приехали из прибалтийских краев, где преобладающим языком является немецкий, а посему в портняжной профессии, особенно в Петербурге, был широко распространен именно он. Сами русские и российские власти были очень терпимы ко всему иноземному и без какой-либо неприязни общались с чужаками. Поэтому иностранец мог сохранять свою национальную самобытность и чувствовать себя — возможно, более, нежели в какой-либо другой чужой стране, — непринужденно и как дома. К тому же эта страна предоставляет предприимчивому, умелому и трудолюбивому человеку большие возможности для достижения успеха.
*
Мой отец, Юн Петтер Лидваль... приехав в С.-Петербург, успешно трудился и стал уважаемым человеком. И постепенно фирма Лидваля, которая помимо штатского платья и униформы специализировалась на пошиве ливрей, стала в целом крупнейшей в стране в сфере своей деятельности...
В русском придворном штате из прислуги униформу носили, в частности, камердинеры, камер-фурьеры, гоф-фурьеры, лакеи и другие. Императорских дворцов в С.-Петербурге с окрестностями насчитывался десяток, и в каждом был свой штат служащих в униформе. В самом большом — Зимнем дворце — примерно 500 человек обслуживающего персонала в ливреях. Каждый из них кроме повседневной ливреи должен был иметь парадную униформу, шитую золотом и галунами. Далее, в императорских конюшнях, к примеру, было приблизительно двести служителей, тоже одетых в униформу. (Кстати, я помню, как столь ныне прославленный фельдмаршал Маннергейм в чине ротмистра служил при императорских конюшнях.) Помимо императора, императрицы и вдовствующей императрицы, которые имеют по собственному придворному штату, дворы есть и у каждого из великих князей и прочих членов императорской фамилии, а также собственные дворцы с соответствующим обслуживающим персоналом.
Большинство из этих великих князей были статными и элегантными господами и добрыми клиентами для портного. В последние годы в этой стране я имел удовольствие и честь шить для многих из этих высочеств и вспоминаю об этом исключительно с приятными чувствами. В качестве курьеза могу сказать, что самая узкая талия по сравнению с шириной груди, какую мне приходилось видеть за долгие годы профессиональной практики, была у брата российского императора великого князя Михаила — человека исполинской физической силы и к тому же с либеральным складом ума...
Кроме офицерского корпуса, который вообще во время пребывания в пределах собственной страны всегда носил мундиры, и уже упомянутых выше дворов с их огромными потребностями в униформах, в России было еще бесчисленное множество других людей, носивших мундиры. Так, большинство чиновников в часы исполнения государственной службы были в них облачены, а также школьники в государственных учебных заведениях и студенты. Эти униформы, приблизительно напоминавшие мундиры наших шведских морских офицеров, называются штатскими, или, в буквальном переводе, гражданскими.
Русский военный носил мундир, в основном похожий на мундиры современных ему военных в Европе, и в России было много великолепных мундиров — кирасирских, гусарских, драгунских, уланских, пехотных гвардейских и т.д. Специфически российскими являлись казаки и черкесы. У последних были мундиры с патронами на груди и кинжалом сбоку. Штаны были широкими — как говорили, такими же широкими, как Чёрное море. Кафтан был особого покроя — очень узкий в талии, так что мужчина напоминал красавицу конца прошлого века. Сапоги были из мягкой кожи, словно бы специально предназначенные для национального кавказского танца лезгинки.
У обычной солдатской шинели имелась одна особенность — а именно, она была снабжена в середине петлями, и ее запa´х был так же велик, как у двубортной шинели, и имел по всему краю крючки и петли. Дело в том, что русский крестьянин, в противоположность мужчинам других стран и подобно нашим женщинам, всегда застегивает одежду справа налево. Вот солдатскую шинель и снабдили таким приспособлением, чтобы сделать невозможным этот не по-военному выглядящий способ застегивания.
*
[Норденстрёмы] владели исключительной и очень большой портняжной мастерской. Ведь только представьте себе, какой в России был спрос на их изделия, если в одном только С.-Петербурге и его окрестностях стояли примерно тридцать гвардейских полков и во всех них был корпус самых знатных офицеров. Среди портных, шивших военное обмундирование, в этой связи можно назвать одного немца — Брунста, а на третьем месте русского Доронина. Но, как уже было сказано, у Норденстрёма была самая крупная фирма по пошиву военного обмундирования, и его качество пользовалось большим и заслуженным уважением. Довольно забавно, но даже название фирмы отчасти способствовало ее успеху, ибо фамилия "Норденстрём" благородно звучала для русского уха. Мы-то, шведы, понятно, знали, что они были простыми крестьянскими портняжками с севера Швеции. Однако все они были дельными, умелыми людьми." (4).
Такой человек был ещё и незаурядным легкоатлетом. Профессор Янгфельдт описывает это так:
"Курьёзом среди шведских претензий к Советскому правительству является требование вернуть 175 спортивных медалей, которые Паулю Лидвалю пришлось оставить в 1918 г. в Петрограде. Лидваль был выдающимся спортсменом. Он выступал за Петербургское спортивное общество и в 1906 – 1910 гг. был чемпионом России в беге на 110 м с барьерами и в гладком беге на 400 м; на первой из названных дистанций он установил рекорд России — 16,3 сек. В Швеции Лидваль выступал за стокгольмский спортклуб "Камратерна".
Пауль Лидваль принимал участие в устройстве первой гаревой дорожки на стадионе Петербургского спортивного общества на Крестовском острове. Пауль был также уважаемым спортивным руководителем, в частности кассиром правления Русского спортивного общества. В стокгольмской Олимпиаде 1912 г. Павел Иванович уже не участвовал как спортсмен, но входил в российскую делегацию в качестве члена Олимпийского комитета.
На чемпионате Швеции по лёгкой атлетике, состоявшемся в августе 1906 г., Пауль Лидваль стал чемпионом страны в беге на 110 м с барьерами с результатом 17,0 сек. Неделей раньше он выиграл эту же дистанцию на международных соревнованиях, организованных Петербургским спортивным обществом. Эта фотография снята после победного финиша в чемпионате Швеции." (4).
Нам ещё предстоит узнать только ли спортивные успехи Павла Ивановича Лидваля открыли ему двери в Олимпийский комитет России или это было также следствием его положения в российском обществе и связей на самом высоком уровне. В любом случае, отечественная лёгкая атлетика на самом начальном этапе своего развития была вовлечена в Олимпийское движение. Вовлечена, разумеется, энтузиазмом её поклонников.
После смерти мамы в 1915 году ателье было разделено между тремя братьями и Павлу Ивановичу досталась собственная фирма по пошиву гражданского платья и военных мундиров. Все братья стали придворными поставщиками.
После революции 1917 года Павел Иванович и его братья, занимавшиеся швейным делом, покинули Россию.
"Все три брата Лидвали покинули Россию на протяжении 1918 г., и осенью того же года склад ателье был опечатан печатью шведской миссии. Но на эту бумажку обратили столь же мало внимания, как на прочие: печать была сломана и помещение со всем, что в нем находилось, конфисковано.
К ходатайству братьев Лидвалей в "Русскую комиссию по имуществу" было приложено письмо, удостоверявшее, что "всеми принадлежащими ателье Лидвалей помещениями... на Морской улице в доме № 27, третий этаж, насильственно завладели российские советские власти, оборудовавшие там коммунистические портняжные мастерские и кабинеты политических комиссаров". Написавшая это письмо уборщица Ю. Нюберг продолжает: "Все принадлежащие фирме Лидвалей товары, включая и те, которые были сложены в запертых комнатах и опечатаны печатью шведского консульства, были оттуда вывезены. Превосходная и ценная мебель, а также ковры, множество швейных машинок и прочих принадлежностей при моем отъезде ещё оставались в помещениях и использовались персоналом мастерских, но очень небрежно. Это хорошо мне известно, поскольку я с ноября 1919-го до июня 1920 г. работала в вышеназванных коммунистических мастерских уборщицей".
Братья выдвинули свои требования не только к ряду министерств, но также к нескольким великим князьям и к прочей знати. И в этом случае, по-видимому, не удалось получить никаких денег — должники были или убиты, или разорены.
Братья Лидвали возобновят свою портняжную деятельность в 1920-х годах в Стокгольме.., но русская её история завершилась. Последний след деятельности семьи Лидвалей в России был раскопан в 1990 г., когда при поисках останков царской семьи нашли две брючных пуговицы с надписью "И. П. Лидваль"." (4).
А вот как сложилась жизнь Павла Ивановича после отъезда из России.
"Братья Фёдора Лидваля — портные Вильхельм, Эдвард и Пауль в 20-е годы тоже начали свою деятельность в Стокгольме. Но поскольку коммерческий оборот был слишком мал для того чтобы обеспечить жизнь трёх семей, Пауль (у которого не было детей) спустя некоторое время уехал за границу: сначала в Будапешт (его жена была венгеркой), а потом в Париж, куда после революции переехали многие уцелевшие русские аристократы, прежние клиенты ателье.
К концу 30-х годов как число заказчиков, так и содержимое их бумажников уменьшилось, и Пауль вернулся в Швецию. Его брат Эдвард уже несколько лет как умер, и дела фирмы вели теперь его сыновья Альф и Оскар. Пауль Лидваль открыл собственное ателье на улице Регерингсгатан, и поэтому в Стокгольме одно время были две портняжные фирмы Лидвалей. Однако через некоторое время Альфу и Оскару пришлось закрыть свое дело, и остался один Пауль.
Одним из постоянных клиентов его ателье был артист Карл Герхард. Другим знаменитым клиентом был писатель и журналист Ян Улуф Ульсон. Когда тот однажды выразил сомнение по поводу какой-то детали заказанного костюма, Лидваль возразил: "Князь Юсупов хотел, чтобы было именно так". Этот комментарий сразу пресек любую дальнейшую аргументацию клиента. "Со смертью Пауля Лидваля, — написал Ульсон после смерти портняжных дел мастера в январе 1963 г., — наверняка не осталось никого, кто бы развеял сомнения клиента ссылкой на Феликса Юсупова, элегантного убийцу безумного монаха Распутина."" (4).
(Всегда весьма элегантный Пауль Лидваль в Каннах в 1920-е годы. Архив Ингрид Лидваль (4))
Мой дед был портным, а родители изобретали технологии для швейной промышленности. Когда я узнал, что родился в месяц и год смерти Павла Ивановича Лидваля, отметил для себя, что так или иначе связь времён, видимо, существует, а история... не хотелось бы, чтобы она повторялась, а хотелось бы, чтобы незавершённый проект русского модерна продолжился хотя бы в нашей лёгкой атлетике.
Николай Крячков
Санкт-Петербург
13 апреля 2018 года
Литература
1. Блок Александр. Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов) / Анна Ахматова: pro et contra. Том I Издательство: РХГА, 2001.
2. Кириченко Е. И. Русская архитектура 1830-1910-х годов. — М.: Искусство, 1978.
3. Хабермас Юрген. Философский дискурс о модерне. Пер. с нем. — М.: Издательство "Весь Мир", 2003.
4. Янгфельдт Бенгт. Шведские пути в Санкт-Петербург. Главы из истории о шведах на берегах Невы. Перевод с шведского Ю. Н. Беспятых. – Стокгольм – Санкт-Петербург: Шведский Институт – БЛИЦ, 2003.