Воспоминания о войне
Годы скитаний и гонений
1940-1955
Г. Пушкин, 2017
Несколько слов от автора
Мне много лет. В XXI веке мне уже делать нечего, только вспоминать былое. Тем более, что "заявка на воспоминания" сделана сыном Александром и внуком Дмитрием Пакканеном. На них и будут ориентированы все "вспомненные" воспоминания. Странно, но некоторые вещи заставляют задуматься: было ли то или иное событие в далёком детстве наяву или пригрезилось во сне. Решил, что в конце книжки можно отметить несколько спорных случаев отдельной страничкой.
Мы с женой часто упрекаем себя, что в своё время не обращались к родителям и другим родственникам с вопросами об их жизни в годы их детства, юности, о той поре, когда нас не было с ними. Мы родились и выросли в семьях колхозников. Не нас, а их загоняли в колхозы. Они много знают и могли бы рассказать, но молчали, а задавать им вопросы мы не спешили: мол, ещё есть время... Но время ушло.
Отец мой - Пакканен Александр Петрович - садовод и пчеловод, инвалид детства. Мать - Ольга Ивановна - домохозяйка, мать шестерых детей.
В нашей юности жизнь стала другой и другие вопросы зададут нам наши дети и внуки. Если зададут!.. Надо напомнить, что время неумолимо уходит, и всё течёт, всё изменяется. Сегодняшний день затмевает вчерашний, и он уходит в забытьё.
Ванька Белый и Петька Черный
Я никогда не видел своих дедов. Ни по материнской, ни по отцовской линии, Ни мать, ни отец ничего не говорили о своих родителях. Время было такое - была война. Знал я только бабушку, Евдокию Матвеевну.
Мой двоюродный брат Николай Пакки в наши редкие и короткие встречи рассказал о дедах наших (своём и моём) больше, чем мои родители о своих. Дед по матери (Иван Иванович Пакки) был блондин. Потому его вся деревня знала как Ваньку Белого. Коля же мне и поведал, что он был водохлёбом и большим оригиналом… По утрам он любил пить чай в гордом одиночестве. Вскипятит рано утром ведёрный самовар. заварит покрепче чайник заварки и пьёт с сахаром. Блаженствует с полотенцем на шее, пока не осушит самовар. После этого вскипятит другой самовар и идёт будить всю семью...
У Ивана Ивановича был брат. О нём мне сказала Лида - моя троюродная сестра. О ней самой я узнал сравнительно недавно. Она постарше меня годами, поэтому помнит про наше довоенное деревенское детство. Живём мы по-прежнему в разлуке...
О моём дедушке по отцовской линии знаний моих ещё меньше. Но я видел его на фотографии. Прозвище "Петька Чёрный" он оправдывал сполна. Черна была его борода и волосы. Рано он умер - не вынес разорения всего добра, которое ушло в колхоз. Дом двухэтажный, в котором была колхозная столовая, был его собственностью.
Единственная бабушка Евдокия Матвеевна и отец мой ничего о нём никогда не рассказывали. Время было такое - не до него было.
Дядя Би-Би
Был ещё один человек, о котором мне хотелось бы что-нибудь узнать. Это - дядя Би-Би. У него был автомобиль, и он был шофёр - и больше о нём никто никогда не рассказывал. Это было до войны.
Помню, из Тярлева, где мы жили, везёт меня с родителями дядя Би-Би в Пушкин. Подъехав к больнице им.Семашко, мама обратила моё вниманье на два освещённых окна. "За этими окнами ты родился", - сказала она. Эти слова она повторила мне ещё раз в более поздние годы. Так что дядя Би-Би - не сон, а загадка.
За этими же окнами родился и мой сын, но он об этом узнает только тогда, как прочтёт эти строки. Теперь мой сын сам как дядя Би-Би: водит свою машину, и у меня есть возможность показать окна, за которыми он родился...
Уже и это событие стало таким далёким прошлым
Внук мой Дмитрий, учась в третьем классе, обратился ко мне с просьбой вспомнить и рассказать ему что-нибудь о том периоде Великой Отечественной войны, когда было самое опасное время и можно было погибнуть, Этакая ”заявочка на воспоминание”. И в мирное время вспоминать не надо: каждая минута, каждый перекрёсток полны опасностей, а тут - война!
По телефону обратился ко мне внук, и не было у меня времени подумать о чём-то значительном. Ничего интересного не приходило в голову, Заявка-то срочная, словно редакция требовала сводку с фронта... И поведал я внуку о том, что сам помню всю жизнь.
По телефону я рассказал ему вкратце следующее. В самом начале войны, ещё до прихода немцев в нашу деревню, наша семья и близкие родственники жили в саду, в омшанике. Это большая землянка, приготовленная для зимовки колхозных пчёл, рассчитанная на 40 ульев. Защита от бомб и снарядов - никудышная. К описанию омшаника я ещё вернусь, а внуку я сообщил, что мой отец (прадед внуку моему) решил устроить запасную землянку для нашей только семьи. Врыта она была в крутой берег тярлевского ручья. Подробностей обрисовать я не могу. Главное, что наша семья, родители и четверо детей до 6 лет, ночевала там всего одну ночь.В следующую ночь нас в землянке не было. В ту же ночь в неё попал артиллерийский снаряд и ничего от неё не осталось. А мы - спаслись! Вот такие сведенья сообщил я внуку по телефону, а как он их использовал, я не поинтересовался. А его интересовали уже другие вопросы... Я же воспринял его просьбу, как заявку на Мемуары.
О довоенном детстве
Все дети всегда чем-нибудь болели. Нас, детей, было четверо: я с братом Рудольфом и две сестры. Помню занавешенные красной тканью окна. Значит, кто-то из нас болен корью.
Помню, сам я болел и приходил врач, хорошая тётенька. Надо было сделать укол, но я хныкал и сопротивлялся. Тогда врач пошёл на обман: обещал мне показать красивые картинки. За такое заманчивое обещание я согласился уколоться. Каково же было моё разочарование и горькая обида, когда врач - такая добрая тётенька - быстро ушла. Очень было обидно остаться жестоко обманутым. Очень ярко помню этот обман всю жизнь. Никогда не обманываю малышей.
Очень ярко помню корзинку с грибами из Павловского парка. Отец с матерью рано утром ушли по грибы и, вернувшись, разбудили меня посмотреть, что они принесли. Полная корзинка разнообразных грибов источала такой аромат, что запомнился на всю мою жизнь. С той поры я сам большой любитель «тихой охоты».
Сказка детства
Мне эта сказка
До слёз знакома:
То память детства
В душе живёт!
Грибы в корзинке,
В зубах - оскома,
И с пышным хлебом
Душистый мёд!
Много стихов посвящено «тихой охоте», но об этом - позже...
Довольно хорошо помню, что все мои летние дни, когда мне было лет 4-6, проходили с отцом в колхозном саду, где отец работал садоводом и пчеловодом. Ходил к нему вначале один, а потом водил за ручку сестру и брата. Младшая сестра оставалась с мамой... В саду было хорошо. Было много ульев с пчёлами, созревали ягоды, яблоки. Было много цветов. По погожим солнечным дням у пчёл был в разгаре сбор мёда. С раннего утра они трудились в саду и в Павловском парке, который был рядом с колхозным садом. Тогда и отец вытаскивал на свет божий медогонку, чистил её, проверял все узлы. Скоро её пускали в ход. От неё, кроме чудесного аромата парного мёда, шёл ровный глухой гул. Он сливался с гуденьем множества пчёл вокруг. Какая чудесная слышалась музыка! Пчёлы вели себя смирно - мы их не боялись. Как же это было прекрасно, любопытно и радостно!
Тревожное время
Тревожно стало и в моей детской груди: взрослые много стали говорить о войне. Отец в саду надумал сделать наполовину врытый в землю омшаник, как будто для зимовки пчёл. К концу лета снаружи он был замаскирован дёрном и кустами… Скоро мы сами жили в нём...
И всё же, в это тревожное время игрались свадьбы и рождались дети. Вышла замуж моя тётушка Лидия Ивановна за молодого инженера Леонида Соколова. Только эту фамилию и носила тётушка всю жизнь: едва ли медовый месяц они прожили вместе. Он умер от голода в блокадном Ленинграде, а она выжила в концлагерях. Помню, как молодой жених катал меня на своих могучих плечах. Об этом я рссказал тётушке, а она добавила, что он обещал из меня сделать инженера, как он сам... Суровые испытания достались нашему поколению в XX веке.
Наверное, это было перед самой войной. Торжественно отмечали день рождения моего двоюродного брата Виктора. На свет он появился в 1941 году 14 мая. Это ради него собрали близких родственников на торжество. Как водится по традиции, угощались и пели песни. Хорошо помню - про Стеньку Разина звучала песня, а я с его старшими братьями Николаем и Рудольфом лакомился чем-то сладким…
В посёлке нашем была православная церковь. Стала она Тярлевским клубом, где я смотрел цирковое представление. Помню только маленьких белых собачек. Они лихо танцевали под какую-то мелодию. Показывали что-то вроде мультфильма про зайца и волка.
Был на новогоднем школьном вечере: было шумно, жарко и весело. Помню, как мы с сестрой наряжались, собираясь на демонстрацию: она хвасталась своим платьем с большими бабочками, а я - матроской. Иногда нам давали по нескольку копеек на мороженое. А ещё я бегал в магазин за папиросами для отца.
Война
В наш дом пришла война. Кончилось милое мирное детство. Как же быстро детская беззаботность и покой сменились тревогой и страхом.
Вначале над головой возникали воздушные бои. Мои родители и мы - четверо ребятишек - жили в саду, в омшанике (что-то вроде обширной землянки врыто наполовину в землю). Приготовлено было убежище для зимовки в ульях колхозных пчёл - рассчитанное на сорок ульев сооружение. непригодное для защиты от бомб и снарядов. Один настил жердей прикрытых сеном и сырой травой, как уплотнение. Всё это было обложено дёрном и замаскировано небольшими деревцами и кустарником.
Однажды днём около нашего омшаника взорвался огромный снаряд, стреляли, наверное, с кораблей, из большого калибра. Всего 20-30 шагов промахнулись, если целью был наш омшаник с нами вместе. Встряска была такова, что земля сыпанула с потолка и погасила керосиновую лампу. Из темноты отряхиваться от пыли и земли выходили в сад. Увидели воронку глубиной в два роста взрослого человека. Никто не пострадал. Во время взрыва никого не было в саду. Только потом погибла одна девочка-подросток. Звали её Броня. Побежала в Тярлево домой зачем-то. С какой стороны её подстрелили, теперь не понять.
Пару раз в нашу землянку наведывались отступающие красноармейцы, уточняли дорогу на Ленинград или на Колпино.
Еще о жизни в саду
Однажды в прекрасный августовский день мы, ребятишки, играли в саду, чуть в стороне от пчелиных ульев. Я катал белую коляску с младшей сестрой, двухлетней Эльвирой. Неожиданно в небе появились самолёты и стали кружить над нашими головами. Тут же началась пулемётная трескотня. Начался воздушный бой истребителей. От неожиданности стало страшно, и мы все побежали прятаться в омшаник. Я бежал, не выпуская из рук коляску, и орал наверное, благим матом от страха, но благополучно добежал до укрытия... Хорошо слышал металлическое звяканье в траве, как мне помнится из этого жуткого далёка: это звякали падающие гильзы. Кончился воздушный бой так же внезапно, как и начался.
В те же дни я видел, как немцы разбомбили Пушкинский хлебозавод, который был рядом с Тярлево, и через поле был хорошо виден. Вначале было несколько сильных взрывов, а потом чёрный дым и жуткий пожар. Никто его не гасил... А вечерами хорошо виднелись зловещие зарева над сражающимся Ленинградом и над Колпино.
К этому же периоду относится случай с запасной землянкой, о которой я уже упоминал. Непонятно, что руководило отцом, когда он решил только для своей семьи, в сторонке от всех жителей омшаника, соорудить запасную землянку, вкопавшись в берег Тярлевекого ручья.
И вот родители решили ночевать в новой землянке. При свете тусклой свечи мрачные земляные стены и низкий грязный потолок над головой. Одну ночь переночевали благополучно и вернулись в свой угол в омшанике. В следующую ночь в землянку угодил снаряд и разнёс всё в пыль. Так нам повезло остаться в живых. Остались в живых для ещё более жутких испытаний: голодом, холодом, болезнями и вечным страхом.
Мы ещё жили в саду, когда появились немцы. Кажется, до нас им нет никакого дела. Как только они увидели ульи с пчёлами - они тут же занялись разорять их. Надели себе на головы мешки, надели на руки рукавицы - и понеслась! С ульев сбрасывали крышки, поливали пчёл водой и забирали рамки с мёдом, но ничем им не пришлось поживиться - мёд был выкачан раньше. Они просто погубили пчёл.
Скоро немцы заняли нашу деревню и жить в саду запретили. Все вернулись в свои дома.
Сейчас, по прошествии многих лет, многое забылось, и просто удивительно, как мы жили и выживали. Стало голодно, темно и страшно. Однажды вечером сидим за столом и в полумраке коптилки пьём чай, а на улице грохот пушек и бомбёжка. Слышно, как в крышу вонзаются осколки, а может - очередь пуль… Но это уже потом, а в первые дни оккупации немцы вели себя довольно сдержанно, правда, они не церемонились с собаками, котами и курицами. При мне наш рыжий полосатый кот Матрос уселся на столбике забора (отличная мишень) - и тут же был расстрелян. А наш лохматый пёс Самурай пропал, но его пышный хвост нашёлся уже зимой. Кто-то из местных жителей съел его.
Первая встреча с немцами была ещё в саду, когда они разоряли ульи с пчёлами в поисках мёда. Потом несколько немцев пришли к нашему дому. Они просто прогуливались без оружия. Один из них разговаривал на чистом русском языке. Слушателями были мы - ребятня - и чуть постарше нас соседские мальчишки. Из взрослых был только мой отец. Потом на крыльцо вышла моя мама. Говоривший по-русски немец был мал ростом, но плотный мужчина средних лет. Видать, был охотник поговорить и самоуверенный в своих суждениях. Помочившись, на штакетник он обратился к моему отцу... Я был ещё слишком мал, чтобы вникать в суть разговоров взрослых. Наверное, о захвате Ленинграда была речь немца. Но я точно знаю, что сказал немцу отец. Он сказал, что не видать вам Ленинграда как своих ушей...
Зима 1941 года
Наступил декабрь 1941 года. Мы ещё живём в своём доме в Тярлево. Сильно голодаем. Картошку унесли немцы. Осталась свёкла и чай смородиновый с мятой. Отец мастерит санки и кибитку для ребятишек.
Отца немцы приставили к лошадям-тяжеловозам. Отец ухаживал за ними, но однажды спровоцировал драку лошадей, и одному битюгу в драке сломали ногу. Немцы застрелили лошадку, а тушу отдали местным жителям. Мы тоже долгое время ели вкусные котлеты из конины.
Немцы в основном вели себя тихо, жителей не притесняли. Иногда в деревне случались пожары по ночам. Немцы не умели топить печки, они набивали печку битком дровами, дверцу у печки не закрывали и ложились спать. Головешки из печки вываливались на пол, и начинался пожар. Иногда их на машинах увозили на передовую. Быстро под команду погружались и отправлялись. Их лучше было сторониться, особенно когда их поределые ряды привозили обратно. Они были грязные и злые. Я их видел в окно или выходил на крыльцо. Иногда слышалась стрельба. Был случай, когда я заигрался с двоюродными братьями в доме по соседству. Было уже темно, когда я побежал в свой двор. Часовой услышал мои шаги и выстрелил на звук моих валенок. Хорошо помню звук пролетевшей мимо меня пули. Опять стало тихо.
Однажды вечером у нас появился немецкий офицер с переводчиком и, угрожая пистолетом, потребовал у отца сено для лошадей. Кто-то донёс, что сено у отца есть. Оно и было, но благополучно ушло вперемешку с сырой травой на перекрытие омшаника. Старый стожок, потравленный мышами, ушёл в дело. Его покрыли мокрой росистой травой, закрыли дёрном и замаскировали. Отец убедительно объяснил, что сено было старое, потравленное мышами, что такое сено не будет есть никакое животное. Похоже, что переводчик более убедительно объяснил офицеру суть дела, и тот убрал пистолет.
Из рассказов отца припоминаю ещё случай, когда отцу угрожала опасность. Шёл он утром в конюшню к лошадям, а руки от мороза прятал в карманах. Не понравилось это фашисту, и он схватился за пистолет. Рядом с отцом оказался мой младший брат (было ему 4 годика), он позвал папу домой. Немец успокоился и ушёл…
Начало скитаний
Настал февраль 1942 года. Немецкое командование решило освободить Тярлево от мирных жителей, и, чтобы не загружать дороги беженцами, распорядились выселять семьи по очереди. Черёд нашей семье выпал на 14 февраля. В этот день мы покинули Тярлево навсегда. Тяжко было расставаться с родным домом, с милым детством, и я сел на ступеньки, что вели на второй этаж, и меня маме пришлось стаскивать. Но я не плакал - мне было уже 7 лет.
Отец смастерил санки. Из реек и листов фанеры получился салон с окошком сбоку и лазейкой - с другого, с занавеской. Четыре места для четверых. Но я лично не помню, чтобы я сидел внутри. Я всегда шёл сзади и иногда подталкивал санки...
И вот мы в дороге по направлению к Эстонии. На пязелевской горе первая остановка. Решили позавтракать. Съели студень, сваренный мамой из козьей шкуры. Съели всё - больше ничего нет… Пошагали дальше. К вечеру пришли в Лукаши, где попросились на ночлег. Помню уютную красивую комнату, куда нас поселили. Выглядела прекраснее, чем у нас дома, который мы покинули утром. На следующее утро рассчитались с хозяйкой за ночлег швейной машинкой. Легче стало на санках.
Встреча на узкой дороге
Следующий февральский день оказался метельным. Мы путешествовали по узкой заснеженной дороге в сторону Гатчины. Неожиданно на пустынной дороге показалась чёрная легковая машина. Мы тут же свернули в сторону, и меня тоже посадили в санки. Это были немцы. Поравнявшись с нами, остановились. Один из немцев вышел из машины и заглянул в наше уютное гнёздышко. Сказав "кляйн киндер”, он уехал своей дорогой, а мы - своей, пока ещё - вольной!
В лагерях Гатчины и Веймарна
На следующий день прибыли мы в Гатчину, где нас поселили в каком-то сарае. Только что не на улице. Ночью бомбили, а утром взрослых гоняли очищать от снега аэродром. Кормили один раз в сутки. Помню, дали суп с клёцками. Горячий, в холодном сарае, он показался даже вкусным. Только хлеб был с опилками, выпечен в 1939 году… В Гатчине мы мёрзли одну неделю.
На перекрёстках дорог стояли регулировщики и нас они направили на станцию Веймарн, где за колючей проволокой нас ожидали самые страшные испытания: лютый холод, голод и болезни. Появились мы в этом лагере во второй половине дня, и загнали нас в барак, где были нары из досок в два яруса. Была и печка-буржуйка. Она топилась постоянно, вокруг неё постоянно грелись люди, но входная дверь тоже была открыта постоянно.
Нары вплотную были набиты людьми. Вперемешку мужчины и женщины, старики и дети. Больные и здоровые... Для нашей семьи достался уголок. Первым делом мама тщательно подмела голые доски. Мы ещё не успели завшиветь. Настала первая кошмарная ночь за колючей проволокой. Кажется, кошмарнее её больше никогда в жизни не было. Меня уложили спать с краю, рядом с больным мужчиной. Он находился в тифозном бреду и постоянно двигался, размахивал руками и что-то беспрестанно бормотал. Спал ли я этой ночью - не помню, но больной сосед мой к утру успокоился. Просто умер. Кажется, он был одиноким. Чужие люди вынесли его вперёд ногами. Кто и откуда он был - неизвестно. Но наших родственников или тярлевских в этом лагере не было.
Был уже кошмарный март 1942 года. Мы всё ещё жили на нарах рядом с буржуйкой, которая, неизвестно чем, но топилась постоянно. И вечером, когда уже темнело, приходилось открывать дверцу буржуйки, нарушалась светомаскировка и, я хорошо помню, как пуля пробила стекло в окне - предупреждение: не нарушайте маскировку. А потом мать рассказывала, что вокруг этой буржуйки мусор шевелился на полу от количества вшей. Их вытряхивали женщины из одежды, нагревая её у раскалённой буржуйки.
Было холодно и очень голодно. Многие болели и умирали. Больных немцы переселяли в другие места, без малейшей медицинской помощи. Кто-то выживал, но очень многих хоронили.
По моему нынешнему разумению, немцы были не дураки: распространение тифа и педикулёза им было не нужно, поэтому они мыли, стригли и обрабатывали высокой температурой всю одежду. Пока люди: мужчины и женщины, старики и дети, все вместе, мылись в горячей бане, их одежда тоже обрабатывалась высокой температурой от вшей.
Я же был мальчишка семи лет! И в самый раз перед санобработкой я нашёл хороший кусок красной тягучей резины. Как же я радовался, что нашлась резина для рогатки, и как же огорчился, что она после санобработки полностью пришла в негодность - просто рвалась.
Сильно голодали, ведь очень плохо кормили. Через некоторое время для нашей семьи нашлось отдельное помещение в другом здании, но дом никак не отапливался, а был ещё март месяц.
Каким-то чудом люди умудрялись покидать лагерь и добывать еду в окрестных деревнях. Наши родители тоже однажды отважились покинуть своих чад, сходили в соседнюю деревню и что-то обменяли на молоко и пару селёдок. Из этого был приготовлен молочный суп. Ах как это было вкусно!.. Селёдки были пряного посола.
Новые испытания
Самое жуткое ожидало нас впереди, когда заболел отец. Был ли это тиф, мы не знали, но отца отлучили от нас. Изолировали в соседнем доме без всякой медицинской помощи в неотапливоемом помещении.
Много людей умирало. Перед окнами дома, где мы ютились, был вырыт ров или траншея. Сюда приносили умерших от тифа людей. Приносили по нескольку человек в день. Мы всё это видели из окна... Жуткое зрелище. Из носилок вываливали людей в этот ров и присыпали землёй...
Мы с матерью наблюдали: не принесут ли так и нашего папу? А он из последних сил поднялся и вышел на прогулку. По признанию отца, его "вылечили" две сигаретки, которые он выменял на значок у немецкого солдата. Красив был нагрудный значок - награда от Тярлевской пожарной команды. Выкурив эти сигареты, отец вдруг почувствовал себя лучше и вернулся к нам. Такая вот легенда, чудо такое. Отец сам поведал нам об этом и сам удивлялся чудесному исцелению.
Потом заболела мать и перенесла болезнь на ногах, чтобы не отлучили от семьи. Всё это тайком, в холоде и голоде. Уже в апреле заболел и я. Был ли это тиф или что другое - я не знаю. В эти дни из Веймарна всех стали увозить в другое место. Как меня - больного - передвигали, не помню. Помню, что ехали в переполненном товарном вагоне - и всё.
Дальше было голодное, но ласковое лето. Я здоров, и живём мы в чистом помещении, у каждого отдельная кровать у стенки, а сами стены расписаны надписями или рисунками. Я был неучем, но оказалось, что я умею читать.
У матери были роскошные каштанового цвета густые волосы, и вот она попалась на глаза немцу, и тот живо нашёл повод наказать её. В наказанье её чудесные волосы аккуратно остригли. Потом её волосы отросли и вновь были пышные, но не скоро.
Лето 1942 года прошло относительно спокойно, но очень голодно. Это была военно-морская база Балтфлота Палдиски.
Осенью нас опять переместили в Кейла. Это было недалеко от Таллина, в Эстонии. Отцу нашли работу - кажется, на пилораме. Где-то в окрестностях этого городка поселили нашу семью в огромной комнате. Дом тоже выглядел необычно: то ли церковь, то ли замок. Но мы были не одни. Помнится, что ребятишек было много и было с кем резвиться. И была воля!
Отцу платили на работе, и он мог ездить в Таллин и покупал у рыбаков рыбу и вкусную тресковую печень. Мама готовила вкусные вещи. Кроме того, местные эстонцы иногда просили отца помочь по хозяйству и хорошо платили продуктами. А на Рождество и новый 1943-й год устроили всем ребятишкам нарядную ёлку и дарили сладости. А мы, мальчишки, почуяв волю, катались на льду. Речка покрылась льдом и, пока не выпал снег, была отличным катком. Только мы катались не на коньках, а на кусках фанеры, на которых можно было стоять и держаться за верёвочку, привязанную в уголок фанерного куска. Стоило раскинуть полы пальто, как парус, ветер подхватывал и разгонял нас так быстро и сильно, что приходилось тормозить пятой точкой.
Скоро я узнал: нас стали называть непонятным словом «ингерманландцы». Это люди, проживающие вокруг Ленинграда. У Петра I был построен боевой корабль «Ингерманландия»…
Спасительное переселение
В начале 1943 года стало известно, что гражданам Ингерманландии можно при желании переселиться в Финляндию как беженцам от войны, особенно многодетным молодым семьям и людям, желающим найти работу. Как всё это было организовано, я не понимал, но в конце апреля нашу семью погрузили на борт финской шхуны и через залив в тёплое весеннее утро повезли в гавань полуострова Ханко в Финляндии. Ещё через некоторое время мы жили в лагере перемещённых лиц в местечке Лоймаа на юго-западе Финляндии. Здание, куда нас поселили, было какое-то сельскохозяйственное училище. Там же встретили 1 мая. Вспоминали, как готовились к этому празднику в родной деревне Тярлево до войны, как наряжались в нарядные одежды и шли на демонстрацию.
В начале мая в лагерь приехал мужчина на обширной телеге на двух автомобильных колёсах с резвой лошадкой в оглоблях. Это было неожиданно для нас. Нас быстро вычислили, и отец узнал, что нашу семью приютил богатый хозяин по фамилии Палмен, шведскоподданный барон. Отца приняли на работу разнорабочим, мать не тревожили, она оставалась с детьми. К тому же очень скоро, 8 июня 1943 г. родилась на свет ещё одна сестра - Эмма-Анна. Хозяйка распорядилась дать повозку для поездки за повитухой, но отца с работы не отпустила. Пришлось мне, мальчишке, с соседкой за ней ехать. Всё обошлось благополучно. Неотрадное детство ожидало ребёнка с малых лет.
Стадо легче жить. От хозяина мы получали молоко и муку, ещё и деньги платили отцу. Была и земля возле домишки, где мы жили, но было поздно что-нибудь посадить или посеять.Нас иногда посещали из соседних хуторов и дарили нам одежду или обувь. Ведь у нас ничего не было, только то скудное ,что на себе. Однажды мне подарили красивые новые туфли моего размера. Гулял я в них, и всё было хорошо, но в первую же дождливую погоду туфли свалились с ног. Весь верх был бумажный - из бечёвки, которой обвязывают в магазине покупки в коробках. Думал, что меня будут ругать и накажут, но отец только рассмеялся.
Дом, куда нас поселили, стоял на скале, без фундамента, на кирпичных столбиках. Ветер гулял под домом. Дом был деревянный. Три стены имели по окну, а четвёртая стена изнутри подпиралась русской печкой, а снаружи был прилажен дощатый чулан и коридор с крылечком на улице. Из шпунтованных досок отец перестелил пол, сколотил стол и две скамейки. Спали опять же на нарах. До двухэтажных кроваток у бати не хватило фантазии, a может быть - материала.
Неподалёку жили соседи. Прекрасные люди. К ним мы ходили по воду в колодец и пользовались их простой банькой. Хозяйкой была женщина, муж которой был на фронте. Была девица семнадцати лет, мечтавшая жить в Америке. Держали работника - молодого человека лет около тридцати и девочку Анья, нашу ровесницу, но в школу она ещё не ходила. Потом к нам стал приходить мальчик из хутора за лесом. Он был один у родителей и, естественно, скучал. Вот и приходил к нам играть. Однажды он не понравился моему братишке, и он стал его прогонять, сначала дело дошло до слёз, а потом и до ребячьей драки. Помирились!
Если уж я взялся описывать свои воспоминания, то надо быть справедливым и писать всё, что помнишь, и о ком. Никто, кроме меня, уже ничего не знает и не помнит о моём младшем брате Рудольфе. Ему, ребёнку, было всего четыре года, когда он подрался с соседским мальчиком. Уже в то время он был отчаянным озорником и смелым мальчиком. И как же его за это все любили! Наша тётушка Хилма, поныне здравствующая, в честь его назвала Рудольфом своего старшего сына.
В те же дни, когда он подрался, он мог утонуть. В том же лесу был заброшенный колодец, обложенный крупными валунами и наполненный водой по самые края. Стоя на одном из валунов, братишка отчаянно отмахивался от комаров. Камень под ним сорвался со своего места и пошёл на дно. Туда же уволокло и Рудика. Когда я подскочил к колодцу, его не было видно. Скоро в бурлящей воде показалась голова, и я схватил его за волосы и вытащил из колодца. Ни захлебнуться, ни сообразить, что же с ним произошло, он не успел. Только мокрый пришёл домой. Мама переодела его во всё сухое, а отцу мы ничего не сказали...
Ещё дважды я вытаскивал брата из воды. А там, где четвёртый раз надо было быть рядом и спасти брата - меня не было. Не знаю, где я был, когда соседка, дородная тётка, захотела рыбы во время ледохода. Это была NN - соседка. Вытащила бредень и заманила мальчонку в напарники на рыбалку, загнала его в ледяную воду. Ничего не поймала, а брата застудила. Брат тут же слёг. Вызвали фельдшера. Выписывал что-то от глистов до тех пор, пока брат не ослеп. Взяли в больницу, но поздно было что-то лечить. Через два года только стало известно, что парнишка болен менингитом. В возрасте 13 лет, после мучений, он умер в 1953 году.
Моя первая школа
Быстро промелькнуло лето в играх и шалостях с местными детьми. Вначале была Анья - соседская девочка - и сосед Пентти, которого поколотил мой маленький брат. Он приходил к нам каждое утро, и был нам очень нужен. Благодаря этим детям мы уже через неделю хорошо освоили финский язык. Немного оживились и мои сёстры. Теперь нас было уже пятеро. Скоро мы и родители перешли в разговорах на финский язык. Общались только на финском.
Настала осень 1943 года. Подозвал отец меня к себе и спросил: "А знаешь ли, сынок, что завтра тебе надо идти в школу?" - и положил свою руку мне на голову. Напомнил мне, кто мы есть в этой стране, и напомнил правила поведения. Наказал хорошо учиться. Мне уже было восемь лет, но от недоедания я был довольно слаб и не отличался от одноклассников. Школа мне очень понравилась. Уже во дворе было чисто и красиво. Были спортивные снаряды: турник, канат, брусья, бревно и ещё что-то. А классная комната привела меня в восторг. Понравились парты, стоящие в два ряда, светлые, покрытые светлым лаком. Каждая парта на два ученика. Меня посадили с девочкой: маленькой, щупленькой и огненно-рыжей. Звали её Каарина. Мне показалось, что она повторяет все мои движения. Тогда я убрал руки под парту. Она сделала то же самое. Мне стало неприятно, не понравилось.Учился я хорошо. По десятибальной системе отметки были:8,9,10...
Перед праздниками - Рождеством и Новым Годом - наш класс участвовал в самодеятельности. Устраивались небольшие сценки на рождественскую тему. На пару с одним мальчиком мы спели два куплета из гимна на рожденье Иисуса Христа, и сегодня помню этот гимн и дружелюбного мальчика. Только не помню его имени... (В школе официально изучал Закон Божий).
Радовались зимним каникулам. Много катались на лыжах. Радовались снежной зиме и мирной жизни. Но не всё было спокойно: у многих ребят отцы были на фронте...
После каникул учительница устроила внеклассное чтение. Выбрала книжку Дефо "Робинзон Крузо”. Читала учительница очень проникновенно и страстно, кажется, с волнением, которое передавалось и нам, внимательным слушателям. Мы перенеслись в другой мир, в другие переживания. Я сидел и трясся от волнения, переживал за Робинзона очень сильно, особенно во время схваток его с дикарями. Это была встреча с прекрасным. Первое знакомство с литературой.
В школе были горячке завтраки. Кормили нас, учащихся тем, что мы сами для себя собрали. Ещё осенью мы собирали колоски с убранных полей и с разрешения хозяев полей. Колоски уже без нас сушились, молотились, мололись в муку и возвращались к нам в виде густой каши. Приправой служило сладкое варенье из брусники, которую осенью мы сами собирали и приносили в школу. И это было вкусно!
Были и диковинные для меня вещи. Вначале я никак не мог понять, почему одноклассники посмеиваются надо мной, когда я на обочине дороги под берёзами собираю чудесные грибы. Позже стало ясно, что, кроме лисичек, финны никакие прочие грибы не собирают. Для нашей семьи грибы всегда были деликатесом. Особенно рыжики!
Однажды случился неприятный инцидент. Иду утром по школьному двору, и на тропинке увидел новенькую монету - советских три копейки. Подобрал. Вспомнил про родину. Хорошо стало... Но вдруг мне дали знать, что её - монетку - мне подбросили с провокационной целью и угрожали после уроков расправой. Было несколько пареньков из зажиточных семей. Мне стало не по себе, и все уроки я просидел в страхе, что весь класс ополчится на меня...И вот кончились уроки, и все мальчики сопровождают меня по дороге к дому. От страха я мало что помню, как всё было, но знаю, что два или три мальчика старались вытеснить меня с дороги. Но других мальчиков было больше, и меня прикрывали надёжно. Я был старше всех остальных и хорошо понимал, почему всё так происходит. Почувствовав защиту большинства одноклассников, я перестал трусить и скоро приободрился. В дальнейшем ничего такого уже не случалось. О! Вели бы сейчас кто, защитил мою старость и молодость сына и внука. Жизнь полна неожиданностей... к сожалению, не хороших тоже.
Было ещё одно счастливое и относительно сытое лето 1944 года. Осенью был второй класс. Та же учительница, которая хорошо рисовала на доске разноцветными мелками, хорошо играла на пианино и очень спокойно учила нас письму, счёту и чтению... Учиться мне довелось только три месяца.
В начале декабря, в день независимости Финляндии, мы сели в вагоны и поехали на родину...Стояла зима, самые короткие дни. В Выборге нас накормили, показали даже фронтовую кинохронику с передовой. Помню, что было жутко. Показали раненых солдат и пленных фашистов. Ехать не спешили. Дожидались темноты... И поехали. В темноте ночи проехали обещанные родные места...
Наконец нас привезли на станцию Данилов Ярославской области. Здесь нас ещё раз накормили. Знаменательно то, что после этого обеда мы сытых хлебов уже не видели много лет! А нас был полный состав. А возле вокзала уже мёрзли на сильном морозе люди, встречающие нас из местных колхозов. Нашу семью на одной подводе повезли в колхоз им. Ворошилова, за двадцать километров от Данилова. Это было в декабре 1944 года. И досталась нам избушка в деревне Крутово. Подходящая была доставшаяся нам избушка. Крыта была соломой. Всего в деревне было четыре избушки. В двух крайних избах жили местные жители, а две средние дали двум семьям-переселенцам, вроде нас.
Новые испытания
Зима. Морозная тишина. Неподалёку заснеженный лес и розовые зимние сумерки. Восток розовеет, и всё вокруг, как в сказке. Не тронутый ветром снег лежит чудесным покрывалом... И только днём, глядя из окна, можно увидеть мышкующую лисицу на опушке.
А выйдешь на улицу - там диво-дивное:
Неба синего клочок
И смолистый запах ёлок.
Зацепился за сучок
Солнца зимнего осколок.
Мир прекрасен без прикрас,
И рискуешь стать разиней,
Потому что, как алмаз,
На ветвях сверкает иней.
Вот сорока на снегу,
Над селом - дымы столбами.
Надивиться не могу
Восхищёнными глазами,
Потому что там и тут
Свет раздаривает краски,
И сады зимой цветут
Словно в самой дивной сказке.
И захватывает дух
От мороза на рассвете,
И не снег - лебяжий пух -
Топчут валенками дети...
...Далеко, а слышен смех,
Словно рядом кто смеётся.
И зима в душе у всех
Дивной сказкой остаётся.
Две избы были покинуты жильцами перед войной. Одна из них досталась нам в хорошем состоянии. Соломенная крыша была в полном порядке. Была в избе русская печь в прекрасном состоянии. Полати с клопами, которые с первых дней, как почуяли тепло и дух человеческий, набросились на нас с бешеной яростью. Ведь голодали и мёрзли - и всё же ожили после долгой спячки. Это было зло, но главное и страшное зло ожидало нас впереди. Это был голод. В Финляндии у нас было несколько овец. Их зарезали и законсервировали в банки. Это был весь запас прочности, и его кое-как хватило пережить зиму...
Новый 1945 год мы год встретили с ёлкой. Игрушки были самодельные, из старой бумаги, или просто шишки, или разрисованные флажки на нитке.
После каникул мы с сестрой пошли в школу. Учеников было мало, человек 10-12. Во втором классе проходили по арифметике деление. Умножение я уже знал, но мы успели за полтора года отвыкнуть от русского языка. Справиться с этим нам удалось быстро и навсегда для моих младших сестёр.
Из-за сильных морозов нам пришлось сидеть на печи. У нас не было ни одежды, ни обуви. Были сапоги большого размера с тонким, без подкладки, верхом и толстой деревянной подошвой. В них жутко мёрзли ноги и страшно скользили во все стороны на каждом шагу. В сильные морозные дни мне пришлось сидеть дома, а в школе - хоть очень скудно, но кормили. В школе потихоньку шевелилась жизнь, в школе ждали Победу. Дома угнетали постоянная тревога и голод.
Однажды надо было запастись дровами, и мы на пару с отцом, прихватив санки, пошагали в лес. Там нашли толстую сухостойную берёзу и свалили её. Ровно отпилили первую чурку и пригляделись к стволу внимательней. В отрезе чурка была правильной округлой формы с аккуратным дуплом в центре. Ещё накануне отец мечтал сделать жернова, чтобы молоть зерно и овёс. И вот мы нашли подходящую берёзу с аккуратным дуплом в центре. Ровненько отпилили несколько «колёс» и привезли домой... Нашёлся старый треснутый чугунок, и с помощью молотка он скоро превратился в кучку чугунных осколков, которые отец радиально к центру стал заколачивать в толщу берёзовой чурки. Скоро и я приспособился к такой работе. Скоро "мельница” была готова, обкатана и опробована. Появился овёс, и скоро мать сварила овсяный кисель... За зиму я помог отцу сделать ещё одну "мельницу", которую обменяли на картошку.
Тяготы мирного времени
Настало утро 9 мая 1945 года. Сидят в школьном дворе школьники, тихие, как всегда, и между собой о чём-то шепчутся. Я краем уха услышал, что говорят о конце войны. В 9 часов все сидят в классе и ждут Анну Ивановну - учительницу. Та начинает урок, но один из учеников осмелился, встал и сказал, что по радио передавали, что кончилась война.
- Что же вы, глупые, шепчетесь? Кончилась война! Об этом кричать ура надо, а вы, как не рады - шепчетесь...Сейчас же все по домам. Праздновать будем! - скомандовала Анна Ивановна.
Действительно. Вечером в окрестных деревнях слышались песни, играли гармошки. Кто-то плакал от радости, кто-то от печали. Многие получили похоронки...А мы были просто голодные, у нас ничего не было в эти тёплые весенние вечера. Но ожила надежда, что хуже уже не будет, что скоро всё наладится.
У добрых людей отец заработал несколько куриных яиц, а божья тварь - ворона- высидела трёх цыплят. С малого начинает налаживаться наше хозяйство.
Мне одиннадцатый год. Мне пора помогать родителям, но мы сильно голодаем. В колхозе, где работает отец, мы берём в долг молоко, брынзу.
Уже в мирные дни,17 мая 1945 года в нашей семье вновь пополнение. Родилась ещё одна сестра - Вера. Нас уже шестеро. Довольно скоро наша мама стада матерью-героиней, и ей назначили пособие - 200 рублей. Получила она эти деньги всего лишь один раз.
Отец работал в колхозе за трудодни, за которые осенью получил 4 килограмма ржи, а молоко колхозное мы брали в долг и брынзу – тоже. А я был загружен тяжёлой работой для моих лет. Был я корьёвщиком. Заготовлял и сушил корьё от ивовых кустов. Потом отец получал за это корьё деньги. Мне эта работа нравилась.
Я рубил в лесу жерди для плетня вокруг огромного огорода. На себе таскал жерди из леса и очищенные от коры ветви сплетал в городьбу. Помощников у меня, как всегда, не было. Потом вскапывал грядки. На них стараниями мамы что-то росло. Помню, на одной грядке росли огурцы. Что ещё росло - не помню. Была посажена и картошка, но так мало, что после цветенья её начали есть.
В мою обязанность входило собирать щавель и свежую крапиву, из чего мать варила щи. С молоком получалась вполне съедобная похлёбка. Но без хлеба, это было даже не чай. Ещё мы с мамой ходили в поля выкапывать прошлогоднюю картошку, оставшуюся под снегом. Ворона высидела для нас три цыплёнка. Меня посылали с топором в лес за мясом подохших зимой колхозных лошадей. Этим мясом кормили кур, которые стали нас выручать: яичко на завтрак - это уже кое что. Скоро открылся грибной сезон. Всех старших - меня, сестру и брата - послали в лес собирать грибы. Толку от этого - никакого. В лесу был рёв. Брат и сестра надрывались от крика, чтобы прогнать волка или медведя. Ни волков, ни медведей лесу не было. И змей тоже не было. Я стал один ходить в лес три раза в день и каждый раз приносил полную корзину грибов. Мать их чистила и сушила всякими способами. Потом, осенью, мы сдавали сушёные грибы в обмен на сухари. Как это происходило, я уже подробностей не помню, но это был мой вклад в помощь родителям.
Родители мечтали купить корову, чтобы иметь своё молоко. Куры уже поддерживали наши пищевые потребности. Поэтому два лета мы запасали сено. Уже было много сена, но не было денег на покупку коровы. Тогда нашёлся богатый и честный человек - цыганский барон. Он купил весь запас сена за хорошие деньги. По подсчётам покупателя, сена было 600 пудов. Тяжело оно нам досталось. Я помогал родителям сколько мог в мои голодные 12 лет. Это был уже 1946 год, всё такой же тяжёлый и голодный...
Летом этого года с нами случилось приключение. Какая-то тётка из местных жителей собралась зачем-то в лес. Ни ягод, ни грибов ещё не было. Наши родители попросили её взять в лес и нас, троих старших. Утром следующего дня с этой тёткой мы пошли в незнакомый мне лес, и довольно далеко. Брат и сестра, как обычно, вели себя шумно - орали, пугали волков и медведей. Не успели мы уйти далеко. Тётке мы, наверное, надоели. Она вдруг остановилась и говорит нам: "Детки, вы, наверное, устали? Посидите тут, отдохните, я скоро приду". Долго нам пришлось ждать. Ориентироваться по солнцу я уже умел, но было пасмурно, и мы пошли наугад. Скоро мы набрели на лесную дорогу и пошли по ней вниз под уклон. Я вспомнил, что в лес мы входили по влажной опушке, в низине. Скоро мы вышли на опушку увидели свою деревеньку. А ведь могли заблудиться. Здесь леса огромные.
Ни в одной из ближайших деревень я не видел ни одной бани. Местные жители мылись на кухне, а парились в русских печках. И я лазал париться в печку...
Помню сильную ночную грозу с ливнем. Молнии не сверкали, а полыхали беспрерывно. Было светло как днём. Нас обильно полило тёплым дождём, а соседней деревне Положиново не повезло. Там широкой полосой прошёлся град. Наутро деревню было не узнать. С подветренной стороны град сработал, как пескоструйная машина: все стены домов из серых стали белыми, как новые. И соломенные крыши, если уцелели - обновились, но мало у кого уцелела солома на крышах. Градины были величиной с куриное яйцо. И сильный ветер.
Однажды мне повезло: хорошо накормили. Послал меня отец по какому-то делу в соседнюю деревню к доброй женщине. Подробностей не помню, но, самое главное: впервые за многие месяцы поел досыта. Достала добрая тётенька из русской печки крынку топлёного молока, отрезала толстый ломоть вкусного ржаного хлеба и всё это поставила передо мной. Сама села напротив и сказала: "Ешь, мальчик, я вижу, что ты голодный к худющий... Сколько же тебе лет?" - "Двенадцать", - ответил я... И когда я встал из-за стола - хотелось есть. И только дома я впервые за много лет отказался от ужина.
Навстречу новым бедам
Сено продано. Дело идёт к зиме. В школу не ходим. Запасов, чтобы жить, нет совершенно никаких. Впереди только голодная смерть. Под полом - тонны колхозной картошки. Приспособились «лудить”. Так назвали способ добычи картошки. На палку в конце прибит гвоздь. В узкую щель, куда едва проходила моя рука, с помощью этой палки накалывалась картошка - становилась нашей добычей. Но много картошки портилось, была картошка, что не пролезала в щель. Бригадир приходил с проверкой. Всё видел и понимал, но молчал. Пока молчал!
Из колхоза нашу семью не отпускали и всячески этому препятствовали. Не давали справку. Отец сам сочинил справку, а печати колхозной не было. И в этом деле отец нашёл какой-то выход. Остались колхозу в долгу за 300 литров молока, а за работу в колхозе отец ничего не получил.
Как покинули деревню Крутово и как пришли за 20 километров на станцию Данилово, совершенно не помню. Долго пришлось ждать поезд на Ленинград в декабре 1946 года. В Данилове у нас украли сумку с документами и разной нужной мелочью, вроде ножниц, ниток и книжек на иностранном языке. Документы скоро подкинули в милицию, а всё ценное пропало. Книжки тоже вернули.
Вновь Эстония
В Ленинграде мы были два дня, на Балтийском вокзале. Отец ездил в Тярлево и там у местной власти поинтересовался, можно ли нам поселиться в родной деревне. Конечно же, нам было убедительно отказано. Мы взяли билеты до Таллина. На это ушли все деньги.
Моё нынешнее мнение: было бы здорово поселиться в Оредеже или в ближайшей деревушке. Хоть в землянке первое время. Всё же, ближе к отчему краю.
И вот мы в Таллине. Бездомные и нищие. Мы, старшие, каждый день с протянутой рукой побирались. Были рождественские дни, и эстонцы были щедрые. Нам доставались даже сладости. Как же это было унизительно. К этому нельзя привыкнуть. И я никак не могу понять, даже через десятки лет, каким чудом отцу удалось получить паспорт, найти жильё в Таллине, а потом и работу. Ошибок тоже было наделано много.
Очень было нужно нам поселиться в сельской местности и отцу найти работу в колхозе, которые только-только организовывали. Под жильё предлагали только маленькие баньки на хуторах. Жили мы какое-то время в такой баньке и ходили по миру, просили помощи. Сердобольных не находилось. Мальчишки задирали и обижали всячески. Тогда мы ходили всей ватагой, до самой маленькой сестры. Отец вновь вернулся в Таллин. Я почти беспризорничал в Таллине, бродил по улицам, знакомился с городом. А однажды на рынке встретил родную бабушку. Она жила с моей тёткой, Ольгой Петровной, в строящемся доме, где та работала на разных работах, а бабушка была сторожем. Иногда я жил с ними, но кормился так же - милостыней. И жил неплохо, уличные мороженщицы угощали вкусным эскимо. Я им представился как ленинградец из блокады...
Однажды под вечер я пробирался к бабушке по узким и кривым улочкам Таллина, под самым Вышгородом. Вдруг включили уличные репродукторы, и послышалось пенье. Громкий, приятный мужской голос исполнял на русском языке грузинскую песню «Сулико». Заворожённые прохожие стали останавливаться. Потом остановились машины. Стало тихо, и только величаво лилась хорошая песня. Помнится, что из прохожих я остановился первым. Это было в начале 1947 года.
Отец неожиданно попал в больницу с приступом аппендицита. И мы несколько дней беспокоились, куда он подевался. Не помню, как он дал знать о себе, но мы с тётей Олей пришли его навестить в больнице. А потом я успокоил нашу маму, которая очень переживала.
Через некоторое время после больницы отец нашёл работу у командующего Балтфлотом, у адмирала Трибуца. И жили мы некоторое время чуть ли не в его резиденции Пирите. Устроился отец садовником и огородником: снабжал адмирала овощами и плодами. Некоторое время мы здесь же и жили.
Тяжкие были времена, и не видно было никакого просвета на улучшение нашей повседневной действительности. Жили мы уже в самой Пирите и тоже часто одной милостыней. Жил я то у бабушки, то в своей семье. С бабушкой мы часто рано утром занимали очередь за сахаром. В руки давали только полкило. Затем на рынке этот песок мы продавали подороже. Такой вот бизнес был у нас с бабушкой. Просить милостыню мне стало стыдно, и я придумал зарабатывать на букетах. Несколько веток берёзы я ставил в воду, и в тепле на них распускались маленькие листочки. Тогда я делал букеты и утром, когда не было заморозка, ехал в Таллин на рынок торговать. Мешала мне милиция, а если у меня кто и покупал, то, наверное, из жалости, глядя на мой жалкий вид. Удавалось выручить 10 рублей, и тогда я покупал четвертинку хлеба и вёз домой, чтобы разделить на всех. И не дай Бог отщипнуть с голоду маленький кусочек, тогда посыплются упрёки.
Тогда
Нещаден, горек жизни вкус,
Обиден и жесток,
Когда за свой же хлеба кус
Услышишь ты упрёк...
А летом осбирал чернику и продавал её на пляже. Летом с отцом ловил рыбу в реке. А в море камбалу я ловил руками, точнее, ногами. Однажды наступил ногой на большую камбалу, а руками вытащил её на воздух. На полную сковороду был улов.
Случались и трагедии. Мой братишка катался на санках, и у него их отняли. Постарше мальчик убежал с ними на лёд реки и провалился в воду. Нашёлся военнослужащий, надев лыжи, пошёл спасать мальчишку, но и под ним не выдержал лёд, и он погиб, а мальчишку всё же спасли.
Перед денежной реформой 1947 года в Пирита собиралось много народа в ресторане "Пирита”. Тогда там можно было собирать окурки. Наш отец был курильщик. Кроме окурков не было у него табаку. Купить курево было не на что.
Настало такое время, что и маме пришлось идти на работу. Отцу пришлось уволиться от адмирала, и родители устроились работать в совхоз. Маму заменить пришлось мне. На моём попечении оказалась вся орава: братишка и четыре сестры. Мне пришлось их кормить. Мать вечером замешивала овсяную муку для овсяного киселя на следующий день, а к ужину я этот кисель варил. Отец с матерью могли отдохнуть после работы.
Снова гоненье
Наступило лето 1947 года. Отец ещё работал у адмирала. Идём мы с отцом по улице в Пирита - повстречался нам военнослужащий пограничной службы и здоровается с нами. Оказалось, что мы знакомы с ним с военных времён, когда жили в церковной мызе - он туда приходил к девкам. А ведь это было под немцами. Таких считали власовцами. И вдруг такая встреча. После этой встречи всё и началось. Нас стало преследовать НКВД.
Это надо же! В правовом государстве семья неблагонадёжная, где шестеро детей от двух до тринадцати лет. Отец - инвалид, а у матери нет паспорта, чтобы получать пособие, есть медаль "Мать героиня", а чтобы сфотографироваться на паспорт - нет денег. И слежка, и предложение убираться на 101-й километр от Таллина, а ещё лучше - из Эстонии с правом выбора любой области в России... Это длилось долго. Было разрешенье остаться на месте, но не было для нас жилья. Переселились мы подальше от Таллина, в совхоз, где нашли работу родители. Дали нам комнату в доме, где жила семья эстонца и где было своих детей восемнадцать душ, - и нас шестеро... Условия невыносимо жуткие и всё ещё голодные. Я уже ничем не мог помогать родителям, не ходил в школу...
Решили покинуть Эстонию. На выезд нам выделили сумму денег, и мы решили уехать во Псков.
Опять всё с нуля
Мы во Пскове. Живём неделю в гостинице. Отец рыскает по области в поисках подходящего пристанища. Ему бы «в саду и у пчёл». Кажется, выбрал по своему вкусу плодоводческий совхоз "Рокотово" в двадцати километрах от Острова. Не важно, как мы добрались до этого совхоза. Важно, что добрались до места и нашли пристанище. Неприглядное было пристанище. Все удобства - на улице. Это был недостроенный господский дом о четырёх углах, и в каждом углу живёт семья. Поскольку жить начинаем с нуля, то надо изучить окружение. Узнать, чем оно дышит.
В одном углу жила супружеская пара стариков на пенсии по возрасту. Старик летом караулил яблоневый сад в нашей деревне. Яблоки мы у него таскали. Однако одного взрослого ему всё же удалось подкараулить и посадить на два года за полмешка яблок... В другое время он был пимокатом и принимал заказы на изготовление валенок. Я и отец часто сидели у них, и мы наблюдали с его разрешения за процессом работы рук мастера, но слишком это было для нас мудрено.
В следующем углу жила женщина с двумя взрослыми дочерьми и парнем, чуть моложе он был меня. Был у них ещё брат, но он не вылазил из тюрьмы, познавая там мудрость бытия. Девицы работали в совхозе, а их брат барствовал. Самостоятельно научился играть на гармошке...
В третьем углу, по соседству с нами, жили в супружестве старики с двумя дочерьми. Только через три года к ним приехал сын из Ленинграда, ставший инвалидом: по пьянке у него отнялась рука. Старик благополучно работает в совхозе сторожем, без выходных и без отпусков. Ночью он в конюшне на сеновале отсыпался, а днём всё время заготовлял на зиму дрова. Симпатичный был дед, седой и с длинной белой бородой. Моя мать звала его боженькой. Старушка тоже была тихая добрая русская женщина. Старшая из сестёр была молодая красавица. После какого-то торжества от кого-то забеременела и после родов погибла. Испугалась отца, который вёз её в больницу в надежде, что у дочери всего лишь аппендицит. Дома ему сказали, что вёз он её в роддом. На что он ответил: "Если б знал, сбросил бы её с телеги...". Эти слова её и сгубили. А младшая дочь любила петь и ничего не делать. Она ловко жонглировала мелкими камушками одной рукой.
Все жители дома имели огороды, место для дров, место для скота в большом хлеву и сеновал. У нас тоже был огород, сарай, где стенками были поленицы. Через несколько лет появилась и корова, а вначале были куры. Каждый год, пока мы там жили, три цыплёнка нам высиживала ворона. Полегче жить стало, когда мы вырастили поросёнка и съели его.
Был в деревне Рябинькино ещё один дом, в нём жил мой закадычный товарищ Шурка Соловьёв, чуть моложе меня.
Я довольно много забежал вперёд, опережая события. Был 1948 год, середина мая. Надо было опять начинать жить с нуля. От совхоза нам дали землю для посадок и посева, а у нас ничего нет. Выход один - надо заработать. Мне 14 дет, надо помогать отцу. Поработал я в совхозе на прополке школки - так называлась грядка с посеянными семенами яблонь. За день заработал 8 /восемь/ копеек. Это нас не устраивало.
В те времена в тех местах, вдоль границы с Латвией, ещё не было колхозов. Были крестьянские единоличные хозяйства, где требовалась некоторая рабочая сила. К нам приходили хозяева и искали пареньков в пастухи. Так я попал к крестьянину, который с шести утра и до позднего вечера работал на своей земле, а помощников не было. Так меня отдали в такое хозяйство. А я всё же цивилизованный... Ох как горько было с 6 часов утра и до позднего вечера крутить хвосты двум коровам - да в лесу, где попадались даже змеи. Конечно же, я сбежал сразу.
Пришёл ещё один хозяин. У того две дочки примерно моего возраста. Но я после голодных лет был мал и слаб и был для них мальчишкой. Здесь условия полегче, но я был босой оборванец. И опять я сбежал...
Наконец мне повезло. Нашёлся хозяин совсем рядом с моей семьёй и домом, и хозяйство было такое, что мне понравилось. Это было прекрасное крестьянское хозяйство деда Петра Юльевича Соловьёва, старого вояки, участвовавшего в знаменитом Брусиловском прорыве в Первую мировую войну. За хозяйством числилось 20 десятин земли, дом-пятистенок с неотапливоемой половиной, небольшой огород, красивая лужайка с пчёлами и берёзы, под которыми дед собирал грибы. Посреди двора был небольшой амбар для храненья зерна и каких-то вещей. Была столярная мастерская с инструментом и кузница. Был хлев для скота и конюшня. Был огромный сарай, банька и небольшой пруд, откуда брали воду для бани и для дома. Так и хочется начертить план этой чудной усадьбы. И было у хозяев две коровы, две лошади, поросёнок и куры.
Пётр Юлич был уже стар, а командовал и распоряжался всем хозяйством его сын - Александр Петрович, примерно ровесник моему отцу, тоже Александру Петровичу. Ещё был сын Николай, но он болел и скро скончался. В кузнице иногда разжигали горн. Бездетные были оба, вот и некому было пасти коровушек. Отдельно жил ещё один сын - Андрей Петрович - с тремя сынами. Это были наши соседи в нашей деревне. С сыном Шуркой мы дружили, играли, учились в школе и искали себе приключенья.
И мне нашлось дело
С 1 июня я - пастушок. Авансом за меня дали отцу 2 пуда картошки на посадку и два пуда ячменя для посева. Кроме того, меня одели в костюмчик из льняной ткани серого цвета - маренго. И такой же костюм осенью для школы.
Мне 14 лет. Живу у хозяев... Без меня посадили картошку и посеяли ячмень. Это было 8 июня 1948 года. Так я внёс свой первый трудовой взнос в помощь родителям и на пользу семьи. Кроме того, был снят с довольствия - с домашних тощих хлебов.
Началась моя трудовая деятельность смешным пастушком двух хозяйских коров и двух телят. Будили меня в 7 часов, и после скорого завтрака я уже был в поле, а где-то после 12 часов пригонял стадо на дневную дойку, быстро обедал, до 13 часов мог даже поспать - и до 7 часов вечера я снова в поле. И так до сентября месяца без выходных Иногда вместо сна разрешали сбегать домой. Только из дому ко мне никто никогда не приходил...
Была у меня и пастушья сумка. В ней я хранил самое драгоценное добро: несколько маленьких книжек. Это были произведения Пушкина, Тургенева, Лермонтова и ещё карандаш и бумагу. После у хозяев нашёл Гоголя - много хороших произведений.С удовольствием прочёл «Тараса Бульбу». В поле читал коровам и телятам больше А.С.Пушкина. Не забывал, что Пушкин мне ещё и родной город. Он для меня казался очень далёкой и несбыточной мечтой. Нас всё ещё не пускали в родное Тярлево…
А в поле было одиноко, скучно, тоскливо. Прохожие, и те были редким явлением. Иногда казалось, что время остановилось. Совсем рядом был соседский хутор. Там жила женщина с двумя сыновьями, помоложе меня годами и маленьких ростом. Изредка они приходили ко мне, приносили мелких сладких яблок. Называли их летней ранеткой. Это были Пётр и Алексей Ситковские. Мы стали друзьями.
И так до 31 августа... В том году, 1948, я пошёл в школу только в четвёртый класс. В третьем классе я никогда не учился.
Надо сказать несколько слов и о хозяевах, у которых я работал пастухом целых три летних сезона за ту же самую цену: картошка, зерно и одёжка. Обыкновенно после ужина, в прекрасные летние вечера, хозяева выходили на крыльцо посидеть с самокруткой махорки, покурить и обязательно почитать новости в "Псковской правде". Первым делом их интересовала война в Палестине. Они её ждали в свои края...Я обычно сидел молчком. Не вмешивался в дела старших. Но тут возмутился такому обороту мыслей разумных мужиков. Для меня война ещё как бы не кончилась, я был жертвой войны, бездомный изгнанник, к тому же гонимый, униженный и презренный. Тогда я спросил: "Зачем вам война?" - "Лучше война, чем колхоз,- ответил Александр Петрович,- хочется ещё сохранить своё хозяйство, поработать на себя".
Я не ожидал такого оборота мыслей взрослых разумных мужиков. Мне тоже стало жалко такого прекрасного крестьянского хозяйства. Не было никакой суеты - живи к радуйся. Всё сделано, чисто прибрано, сделано или чётко делается. И я принимаю нужное активное участие. Мне всё нравилось в окружении этих людей. И всё же я решил помалкивать в тряпочку. И я замкнулся в себе. Пристрастился к чтенью своих и хозяйских книжек или газеты. Мне хотелось окрепнуть физически, подрасти немного, но за все три лета я никогда не ел и кусочка мяса. Досыта был только хлеб и молочные продукты. Хлеб подовой ржаной был вкусный, на него я и нажимал. Мне разрешалось подходить к окну и просить есть. Надо было стучать в стену палкой. Тогда мне давали (как нищему) кусок хлеба со сметаной и солью. Есть хотелось всегда.
Три сезона я работал у Петра Юльича пастухом. Три сезона отец высевал ячмень и садил картошку, которую в сентябре, после школы, я помогал выкапывать. Слава Богу, не было войны и мы понемногу выходили из нужды.
Скоро умер от туберкулёза их средний сын, Николай. А младший их сын Андрей Петрович имел свой дом в нашей деревне Рябинькино, троих сыновей, Работал в совхозе, не ждал войны, вступил в партию коммунистов, выучился на тракториста и ...вот чудо! Но об этом позже...
Я мастерю себе лыжи
До школы пять километров. Зимние дороги в деревне бывают занесены снегом. Их отмечают вешками. Многие ребята ходят в школу на лыжах. Тогда я задумался: как быть?.. Надо самому сделать лыжи - у других ведь тоже самодельные. Надо найти такое дерево, чтобы носок лыж был бы уже загнут природой. Такое дерево я скоро приглядел на берегу реки у самой кромки льда. Это была ракита нужной толщины, но чуток коротковатая. У корня был великолепный изгиб. Скоро заготовка была дома, принёс на плече. Ножовкой подровнял концы, а с боков стесал излишки коры и древесины. Чурку надо было расколоть вдоль пополам на две заготовки лыж. Тщательно отметил карандашом линию через сердцевину чурки, продольной пилой по карандашной линии сделал пропил, чтобы вставить топор и ударить по обуху хорошим поленом. Чурка могла быть свилеватой и пригодилась бы просто на дрова... И вот я приступил к отделению одной лыжи от другой. Несколько ударов по обуху и чурка начала строго по сердцевине раскалываться. Ещё несколько аккуратных ударов- и из одной чурки стало две прекрасных заготовки для лыж.
Мороженая древесина хорошо раскололась вдоль и так же хорошо обрабатывалась топором и рубанком. Осторожно и аккуратно рубанком обработал подошву лыж и ещё аккуратней боковины - ширину лыжи. Скоро всё лишнее состругнул и с верхней поверхности и оформил загнутый носок лыжи. Сначала одной, потом и второй. Хотелось сделать как на настоящих лыжах - канавку на подошве. Для этого нужна была узкая стамеска. У приятеля Шурика нашлась и стамеска, к тому же достаточно острая. По намеченной карандашом линии я стал стамеской выбирать маленькими кусочками лишнюю древесину. Скоро и канавки на лыжах были готовы. Нашлась кожа на ремешки. Где-то надёргал со стены мелких гвоздей и приладил к лыжам ремешки. Всё это делалось на улице, на морозе. В тепле древесина стала бы мокрой и могла бы перекоситься. Если я в полдень отпилил чурку на реке и принёс домой, то в 18 часов я уже катался на новых свежемороженых лыжах. Как же хорошо они скользили...
Это было в марте 1953 года. Всего-то два месяца пользовался своей первой значимой поделкой. Летом я продал лыжи парнишке в соседнюю деревню за один рубль.
С той поры я крепко подружился с древесиной и полюбил делать из неё очень много вещей. Подружился на всю жизнь.
В начале пятидесятых годов я начал работать в совхозе Рокотово. Мне 19 лет. Мной интересуется даже военкомат, а я ещё заканчиваю седьмой класс. Однажды в класс пришла молодая учительница, оказалась моей ровестницей. Как же мне стало совестно. Все мы были дети войны и не удивительно, что кто-то кого-то опередил в учёбе.
Был в конторе некто Мишуковский Олег Михайлович - счетовод. Ему захотелось и меня обучить этому делу, но напрасно. Меня тянуло на природу, к живому делу. И такая работа скоро нашлась. Три сезона с июля по сентябрь я прививал яблоки методом окулировки. Это довольно простая операция и очень интересная. Существовала дневная норма. Я её никогда не выполнял. Мне интересно было не количество, а качество. Кроме того, я точил ножички всем окулировщикам. Ножи всегда были острые, как бритва.
Привито мной было более 20000 яблонь. Это было давно, это была моя юность, далёкое счастье, которое радовало и дарило гордость и счастье И вдруг родило тревогу - а не напрасен ли был мой труд? Я видел яблони с меня ростом, мои яблоньки, густо растущие между собой. 30-40 сантиметров разделяли яблони друг от друга. Для трёхлеток это очень плохо. А как же корни? На близком расстоянии они переплетутся, и яблоньки погибнут. Я ведь знаю, что всю плантацию невозможно продать за одну осень. При мне возили в Ленинград одну машину с яблоньками и продали из них только часть. Когда в конце августа 1953 года я уезжал из совхоза учиться в Ленинград, я ещё не сознавал, что труд мой может быть напрасным. Потом только стало очевидным, что это так...
Итак, я уехал в Ленинград. Следом за мной в том же году уехал из совхоза тракторист Андрей Петрович, бросив свой дом и хозяйство. С ним уехали в Латвию и другие родственники, рабочие совхоза. Через год покинула совхоз «Рокотово» и наша семья. Отец оставил совхозу пасеку из 40 ульев с пчёлами. После такого урона от совхоза ничего не осталось ценного... И не стало совхоза. Вся земля, скот, лошади и сады были переданы соседнему колхозу.
В августе 1953 г. я поступил в Ленинградский техникум железнодорожного транспорта. Без меня умер мой младший брат после мучительной болезни в возрасте 13 лет. Словно отоснилось далёкое голодное и бездомное детство. Отгостило впроголодь тяжелое отрочество. Безрадостной встретилась юность. В старых отцовских хромовых сапогах и в костюме, что мне сшили в доме Петра Юлича за работу пастухом, я вошёл в кабинет директора техникума...
В октябре 1955 года, с третьего курса техникума, меня призвали в вооружённые силы. Служил три года в Заполярье... Кончилась и юность.
Во сне и наяву
Казалось, что всё пережитое прекрасно описано и предусмотрительно поставлено многоточие на случай, мало ли что, ещё что-нибудь вспомнится. Так и случилось. Обо мне вспомнили мои двоюродные брат и сестра из Глазова, Владимир и Вера. В Глазове они жили и пошли гулять за железную дорогу, за дубовую аллею Нижнего парка в сторону Колонистского пруда. Меня они тоже позвали гулять. Погуляли мы, да припозднились мы.. Они старше меня, а я ушёл без разрешенья родителей. Я не ожидал, что мы загуляемся. Меня наказали ремнём. И это был не сон. Это было милое довоенное детство в любимом памятью краю.
А другой случай я долго считал за истину, но явью он быть никак не мог. Приснилось мне: мы с Верой катаемся на лыжах в парке и остановились на высоком берегу Красной долины. Нам открылась заснеженная поляна, а из под снега видна то рука, то нога...убитые красноармейцы. Такого не могло быть, ведь кругом - немцы. Мы бы плохо кончили...и это был сон, слава Богу!
Или мы с отцом собираем хворост для отопленья и складываем на санки. Опять же, в Павловском парке при немцах, Я нахожу гранату и прячу в хворост на санках. Очень напугал отца, но это всё же сон...
Ещё о детстве милом и мирном... Сочинилось:
Снегом покрыты поляны,
К ночи крепчает мороз.
Прячется месяц румяный
В стылые кроны берёз.
Сумерки мирно нахлынут,
Звёзды зажгут не спеша.
Страсти дневные остынут -
И встрепенётся душа.
Словно бы кто-то окликнул
Или позвал...
На этом на долгое время прервались хорошие стихи. На память умершему брату хотелось посвятить строки о том, как мы с ним выбирали новогоднюю ёлку, но что-то не получилось и пригрезилось совсем другое:
...В тишине
С милой отрадой каникул
Детство пригрезилось мне.
Радостно сердце забилось,
Душу обдало теплом,
Словно на миг оживилось
Трудное детство в былом.
Милый, далёкий и краткий,
Радостный миг бытия –
Вот он - пальнул из рогатки vальчик...
Ужель это я?..
Вот он - в лесу за грибами,
Вот он - смешной пастушок...
Трудно мне скрыть кулаками
Слёз набежавших поток!
...Стылые меркнут поляны,
К ночи морозит всерьёз.
Спрятался месяц румяный,
Сказку о детстве унёс...
Это не сон, это - сказка. Всё о том же - об украденном, надруганном детстве. Это преступно забыть.
Тревожный сон
Мне с детских лет цветущий луг
Во сне тревожном снится.
Над ним вершит за кругом круг
Одна и та же птица.
Она не песенки поёт,
А луг тот озирая,
Добычу хищно стережёт
У старого сарая.
В безмолвии, всегда сам-друг,
Кружит она и злится...
И вдруг...Такое только вдруг
И лишь во сне приснится.
...Казалось, небо упадёт
Тяжёлыми пластами...
Уже не птица – самолёт
Зловещими крестами,
Как крючьями паучьих ног,
Готовых в горло впиться…
Но есть у сна свой мудрый Бог:
Он от кошмара мне помог
Не раз освободиться…
С тех пор не стало тишины,
Как детства нет в помине.
У виноватых без вины
Живут последствия войны
В кошмарных снах поныне.
10 ноября 1986 г.
Здесь сон - собирательный образ, фантазия раздумий, но тема раздумий - злободневна. Как я к ней отношусь сейчас - в следующем стихотворении.
***
Давно не со мной моя юность,
Отвык я от скорого шага.
Уже не хочу, чтоб вернулась
Моя удалая отвага.
Живу я, судьбой не обижен,
И трепетно радуюсь жизни.
И нет для души моей ближе,
Чем тихие зори Отчизны.
В чужбины не манит дорога,
Мне старость подрезала крылья.
Одно только нужно от Бога:
Сберечь бы души изобилье.
В краю же далёкого детства
Весёлые сны отоснились.
Родни никого по соседству:
В иные края удалились.
И только бессонная память
Взывает к ушедшему другу...
Январская снежная замять
Уносит к манящему югу.
31 января 2013 г.