Цыпин г.Пушкин | Творческо-краеведческий клуб поселка "Тярлево"

Память о трагедии города

Об оккупации города Пушкина немецко-фашистскими захватчиками известно, в общем-то, немало, из разных источников, включая воспоминания переживших ее людей, официальные документы, газетные и книжные публикации. Казалось бы, что может добавить эта книга? Тем не менее, ее издание, надеемся, позволит глубже понять и прочувствовать ту трагедию, которую пережил город и его жители с 17 сентября 1941 г. по 24 января 1944 г. Трагедию, которую можно было бы при ином военном развитии событий избежать. Но исторический ход той войны был неизбежен, и огромные жертвы, им вызванные, были во многом предопределены политикой обеих воюющих сторон. Город оказался на самом передовом военном рубеже обороны Ленинграда. Окопы и оборонительные сооружения проходили фактически на окраине Пушкина. Это предопределило особую жестокость оккупационного режима.
Своеобразие и ценность книги В. М. Цыпина в том, что многие разрозненные, известные и не очень известные сведения о вражеской оккупации города собраны воедино и отражены документально как по официальным данным принесенного фашистами материального, морального урона и физического уничтожения населения, так и на примере трагических судеб отдельных людей и семей. В книге использованы личные воспоминания пушкинцев, переживших оккупацию, порабощение и изгнание на чужбину, некоторые публикации об этом времени, в том числе дневниковые. Так особый интерес представляют выдержки из уже публиковавшегося дневника Лидии Осиповой, которая описывает пережитые события с позиции далеко не патриотической, резко оппозиционной к советской власти. Однако вкусив горечь от власти оккупантов, испытав на себе лишения и голод, все режимные «прелести» немецкого порядка, даже она приходит к неутешительному представлению об «освободителях» России от большевиков. При все этом, очевидно, что настроенных, как она, было не так уж мало, но и им досталось с лихвой. Правда и то, что не все депортированные немцами в Германию и Прибалтику были угнаны в рабство. Многим действительно пришлось быть на тяжелых принудительных работах, но в то же время это спасло их от голодной смерти или гибели от военных действий во фронтовом городе. Что касается лиц, не слишком обласканных, гонимых властью, как, например, Р. В. Иванов-Разумник, то для них изгнание в Германию было скорее избавлением от репрессий, угрожавших им на родине. Многим угнанным вообще не дали вернуться в родной город, отправив в лагеря и ссылку, примером чему могут служить скитания семьи писателя-фантаста А. Р. Беляева, которую после плена отправили в Сибирь.
Главной трагической темой книги является ужасная судьба людей, погибших здесь во время оккупации. Они составили примерно треть довоенного населения Пушкина. При этом случайно погибших от бомбежек и артобстрелов было не так уж много. Основной причиной гибели людей стали истязания, казни и голод. От голода и болезни в 1942 г. скончался и великий фантаст А. Р. Беляев. В число замученных и убитых попали многие из тех, кто сопротивлялся оккупантам, не успевшие покинуть город представители советской власти и партийного актива, выданные изменниками. Попадались и те, кого немцы считали нарушителями оккупационного режима и объявляли пособниками партизан, ворами и мародерами.
Однако самая страшная участь постигла еврейское население Пушкина. Теме Холокоста посвящена отдельная глава книги. В. М. Цыпин специально занимался выяснением этой трагедии, имеет газетные публикации по этому вопросу. Но он не стал ограничиваться одной национальной темой, пусть и очень трагической. Трагедия постигла весь народ, всех жителей страны, и отдельного города Пушкина. В этом отношении она должна затронуть чувства всех, кто прочтет книгу.
Много внимания автор уделил архивным источникам. Основываясь на них, он смог составить мартиролог жителей города, ставших жертвами оккупационного режима, а также список людей, угнанных в Германию и другие страны. Мартиролог и список даются в приложении. Они не претендуют на исчерпывающую полноту, но то, что впервые такие списки публикуются, делает книгу по-своему уникальной. Возможно, не все это поймут и оценят. Но важность проделанной автором работы еще и в том, что она должна быть продолжена, к ней должны подключиться другие люди и организации, сколько бы времени не прошло с той войны. Эта работа не менее важна, чем поиск безымянных захоронений наших воинов. Таких не обозначенных могил жертв нацистского режима в нашем городе достаточно. Их необходимо выявить и отметить памятными знаками, а по возможности — перезахоронить по подобающему гражданскому и религиозному канону. Слова О. Берггольц «Никто не забыт, ничто не забыто», к сожалению, остаются, скорее, призывом, чем истиной. Есть еще кого вспомнить и о чем напомнить. Книга В. М. Цыпина — достойное тому напоминание нам всем.
Прошло уже 65 лет, как завершилась победоносная и такая жертвенная для нашего народа Великая Отечественная война. Переживших ее участников остается все меньше. Чтобы память последующих поколений о том трагическом времени не прервалась, очень важно, чтобы историческая летопись о нем не канула в Лету. Книга отвечает словам, вынесенным в эпиграф: «Люди, не забывайте! Люди, рассказывайте! Люди записывайте!». Хочется верить, что тем, кто ее прочтет, тоже захочется вспомнить или узнать о той войне что-то свое, личное, открыть для себя новые, неизвестные факты о тех далеких, но по-прежнему близких нашим соотечественникам событиях и людях. О них действительно забывать нельзя, грешно, опасно для всех нас, для судеб всего человечества.

Эрнст Трускинов, доктор биологических наук, краевед

                                       Люди, не забывайте!
                                       Люди, рассказывайте!
                                       Люди, записывайте!
                           С. М. Дубнов


                                          О, горе мне! Они тебя сожгли...
                                          О, встреча, что разлуки тяжелее!..
                                          Здесь был фонтан, высокие аллеи,
                                          Громада парка древнего вдали                            …
                     Анна Ахматова

                        Вступление

Оккупация города Пушкина немцами во время Второй мировой войны — это небывалая и страшная история истребления населения и уничтожения уникального города, который был красочным пригородом великого города, загородной резиденцией царской династии Романовых, в котором были сконцентрированы настоящие шедевры дворцово-паркового искусства, великолепные произведения скульптуры и живописи, город, который стал мемориалом великого русского поэта А. С. Пушкина. Это бесценное достояние страны было создано усилиями и талантом великолепных архитекторов и паркостроителей в сравнительно короткий период с начала XVIII до первой половины XIX века. Город волей судьбы к сентябрю 1941 года оказался на рубеже столкновения двух сильнейших армий, в прифронтовой полосе немецких и советских войск, и в связи с этим был обречен на выселение и уничтожение мирного населения, чтобы полностью исключить проникновение людей с враждующих сторон. Жители города умерали от голода, были убиты или отправлены в концентрационные лагери. Дворцы и жилые дома разрушены, а произведения искусства разграблены и вывезены в Германию. Ко времени освобождения города в январе 1944 года Пушкин был почти безлюден.
Я провел свою юность в городе Пушкине, помню еще разрушенный Екатерининский дворец, часто бывал в Пушкине, когда дворец уже отреставрировали, но никогда не слышал подробности, связанные с оккупацией города и истреблением евреев. Наверное, эта тематика находилась под идеологическим запретом. И только когда в 90-е годы я прочел книжку «Формула скорби» и увидел этот памятник евреям, погибших в Пушкине от рук нацистов, который произвел на меня неизгладимое впечатление, мне захотелось продолжить работу, начатую авторами этой небольшой брошюры, и понять, почему погибли эти люди и можно ли было их спасти? Я говорю про всех: и евреев, и русских… Чтобы узнать и увековечить их имена.
Я хочу выразить свое восхищение той работой, которую выполнил историк, доцент Санкт-Петербургского педагогического университета Константин Плоткин, собравший воедино в книге «Холокост у стен Ленинграда»56 информацию о катастрофе евреев в окрестностях Ленинграда. Результаты этого исследования я широко использовал при описании трагедии жителей г. Пушкина во время немецкой оккупации. Я хочу отметить огромный вклад в дело сохранения исторической памяти, который внесли члены группы исследования Катастрофы: Геннадий Фарбер, Александр Френкель и Леонид Колтон, которые стали инициаторами создания мемориала памяти евреев города Пушкина.
Мне хочется также выразить мою признательность сотрудникам Историко-литературного музея г. Пушкина Наталье Алексеевне Давыдовой и Любови Сергеевне Майоровой, а также замечательному краеведу из Центральной районной библиотеки им. Мамина-Сибиряка Татьяне Николаевне Ястребовой за помощь в поиске информации для этой книги. Я, конечно же, пользовался интернет-сайтами, посвященными Царскому Селу — Пушкину, авторам которых я приношу свою благодарность и особенно Николаю Геглову. Я благодарен пушкинцам, поделившимся своими воспоминаниями о жизни в период немецкой оккупации, и в первую очередь: В. П. Пивоваруну,
И. А. Никитиной, С. Ш. Тер-Казарьяну. Целый ряд материалов я сумел найти в Иерусалимском институте «Яд Вашем» благодаря советам и вниманию со стороны г-жи Беллы Нохам.
На всех этапах работы над книгой меня поддерживали и помогали мои друзья: Е. Коппель, В. Минков и В. Тарасов, с которыми меня связывают шесть незабываемых лет, проведенных в Пушкине во время учебы в Высшем Военно-морском инженерном училище, и вся последующая жизнь.
Свою особую признательность хочу выразить доктору биологических наук, краеведу Э. В. Трускинову, внимательно прочитавшему рукопись книги и высказавшему ряд ценных замечаний по ее содержанию.
И, конечно же, я благодарю мою жену Зину за помощь и терпен Преддверие войны
Приход фашистов к власти в Германии и напряженная международная ситуация конца 1930-х гг. привели к необходимости подготовки СССР к возможной войне, что существенно отразилось на его внутренней политике и на экономике страны. Стремление максимально подготовить к войне армию и военную промышленность заставило значительно увеличить ассигнования на нужды обороны и создание новых производств в глубоком тылу Советского Союза, чтобы компенсировать уязвимость большинства традиционных промышленных районов, расположенных в западной части СССР. И это сыграло в ходе войны большую положительную роль. Для максимального увеличения производства промышленной продукции в предвоенные годы в стране была увеличена продолжительность рабочего дня с 7 до 8 часов, а с 1940 г. рабочая неделя из шестидневной (с одним выходным днем на каждый шестой день) стала семидневной (с выходным днем в воскресенье). Таким образом, количество выходных дней в году значительно уменьшилось. Были приняты жесткие меры по предотвращению самовольных переходов с одного места работы на другое, прогулов и опозданий. За нарушения трудовой дисциплины вводились жесткие наказания, вплоть до тюремного заключения. Существенные изменения были введены и в армии. Одновременно с введением всеобщей воинской обязанности был осуществлен кадровый принцип ее формирования, снижение призывного возраста с 21 года до 18 лет и увеличение срока службы до 3 лет (во флоте — до 5). Это позволило резко увеличить армию. Если в 1938 г. в ее рядах насчитывалось 1,5 млн человек, то к началу 1941 г. — уже 4,2 млн, а на 22 июня
1941 г. — 5,4 млн человек. Однако, к началу военных действий эта огромная армия была ослаблена тем, что в предвоенные годы была уничтожена лучшая часть ее командного состава, а недокомплект и слабая подготовка командиров не позволили осуществить необходимую и своевременную боевую готовность войск. Необходимо также отметить, что руководством страны была выработана неправильная стратегическая концепция начального этапа войны. Планы боевого развертывания Красной Армии предусматривали лишь действия войск в наступлении. Отработка оборонительных задач и тем более отступления не проводилась. Основываясь на концепции разгрома врага малой кровью на его территории, аэродромы, склады и другие тыловые части были придвинуты почти вплотную к границе и попали в руки противника в первые же дни войны.
Все это привело к быстрому и неожиданному, как для руководства страны, так и для ее населения, отступлению армии и оккупации немцами больших территорий. Исходя из неправильной стратегической концепции, предусматривающей войну только на чужой территории, не проводилась и необходимая проработка возможности перемещения вглубь страны производительных сил и гражданского населения. Известен ответ Сталина на предложение председателя Моссовета
В. П. Пронина от 3 июня 1941 года: «Ваше предложение о «частичной» эвакуации населения Москвы в «военное время» считаю несвоевременным. Комиссию по эвакуации прошу ликвидировать, а разговоры об эвакуации прекратить. Когда нужно будет и если нужно будет подготовить эвакуацию — ЦК и СНК уведомят Вас». [13]
Не были своевременно созданы и органы, призванные непосредственно руководить перебазированием производительных сил страны. Все это пришлось решать уже в ходе начавшейся войны, зачастую в спешке, а порой и без учета конкретной обстановки, что не могло не иметь отрицательных последствий. Генеральный штаб Красной Армии в письме от 18 июля 1941 г, направленном в Совет по эвакуации, отмечал: «Эвакуация населения и промпредприятий с Западной границы СССР происходила без заранее составленного в мирное время эвакоплана, что, несомненно, отражается и на ее осуществлении». [13]
Разработка таких планов была осуществлена только после начала войны. В соответствии с постановлениями ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР, принятыми в конце июня 1941 г., перемещению на Восток в первую очередь подлежали квалифицированные кадры рабочих и служащих, старики, женщины и молодежь, промышленное оборудование, станки и машины, цветные металлы, горючее, хлеб и другие ценности, имеющие государственное значение.
Одновременно были приняты решения о вывозе из Ленинграда и Москвы картин и драгоценностей, хранящихся в их музеях и фондах.
Массовая эвакуация ленинградских промышленных предприятий и населения развернулась лишь после того, как противник овладел Псковом и вышел к реке Луга. В первую очередь вывозилось оборудование тех оборонных предприятий, которые не могли в создавшихся условиях выпускать продукцию. Но 29 августа 1941 г. враг перерезал последнюю железнодорожную линию. 8 сентября замкнулось кольцо блокады, и эвакуировать в тыл многих ленинградцев, а также материальные и культурные ценности полностью не удалось. К этому времени из города было эвакуировано около 80 тысяч человек (в том числе беженцев из Прибалтики и Карело-Финской ССР) и десятки крупных предприятий.
Что касается общих итогов эвакуации людских ресурсов СССР, то из угрожаемой зоны удалось переместить на Восток различными видами транспорта в 1941–1942 гг. около 17 млн человек.
На оккупированной территории осталось 63–65 млн советских граждан. Люди не могли избежать немецкой оккупации не только потому, что была слабо организована эвакуация, но и в связи с тем, что были слабо проинформированы об отношениях немцев к населению на захваченных территориях.
Конечно же организовать эвакуацию миллионов людей их погрузку, перевозку и размещение в тылу было чрезвычайно сложной задачей. Но правдиво проинформировать о нависшей над ними смертельной угрозе и убедить их в необходимости своевременно оставить свое жилье и нажитое добро было необходимо. Тем более,что к этому времени было уже многое известно о методах военных действий и обращения немцев с населением порабощенных стран Европы. Вторая мировая война, начавшаяся в 1939 году вторжением немецких войск на территорию Польши, почти сразу же выявила свою захватническую сущность, заключавшуюся в стремлении фашистской Германии осуществить передел мира за счет порабощения других государств. Она переросла в вооруженный конфликт двух мировых военно-политических коалиций, ставший крупнейшей войной в истории человечества, в которой участвовало 62 государства. Менее чем за два года немцы захватили Данию, Норвегию, Нидерланды, Бельгию, Люксембург, Францию, Югославию и Грецию. Во всех захваченных странах немцы устанавливали жесткий оккупационный режим, сопровождавшийся:
— грабежом населения и мародерством;
— захватом и экспроприацией государственной и личной собственности;
— ограничениями в передвижении населения;
— переселением работоспособного населения порабощенных стран на территорию Германию для работ на немецких предприятиях, в сельском хозяйстве на частных и государственных предприятиях;
— вывозом культурных ценностей;
— жесткой антиеврейской политикой.
Но опыт почти двухлетней войны в Европе не был учтен, а население Советского Союза, слабо информированное о происходящих там событиях, не могло принять продуманных и правильных решений. В первые месяцы войны широко не распространялась информация о зверствах немцев на оккупированной территории СССР и о массовом и беспощадном уничтожении еврейского населения.
Правдивой информации о положении дел в стране и на подступах к городу не было и в Пушкине, хотя его захвату немцами предшествовали трехмесячные боевые действия и оккупация значительной части советской территории.
Это не позволило принять меры для спасения населения, большая часть которого осталась в оккупированном городе и была обречена на неисчислимые беды и страдания.

                        Первые военные месяцы

Пушкин до войны был небольшим тихим городком — местом отдыха ленинградцев. В нем почти не было промышленных предприятий. Это связано с тем, что в городе были сосредоточены многие детские медицинские учреждения и дома отдыха. Поэтому-то город в 1918 году был назван Детским Селом. Это название сохранилось за железнодорожной станцией и до сих пор.
В довоенные годы здесь жили известные деятели искусства: писатели А. Толстой, В. Шишков, А. Беляев, О. Форш, художник П. Чистяков и многие другие. Перед войной город жил тихой и спокойной жизнью.
Население города в соответствии с переписью 1939 г. составляло 56136 человек.
Среди них:
Русские 48126 (85.7%)
Евреи 3221 (5,73%)
Украинцы 1820 (3,24%)
Белорусы 765 (1,36%)
Татары 365 (0,65%)
Поляки 319 (0,57%)
Прочие 1520 (2,7%)
Среди прочих национальностей в Ленинградской области в предвоенные годы наибольшее число жителей составляли эстонцы, финны, поляки, литовцы, латыши, цыгане, немцы, армяне. По всей вероятности это относилось и к национальному составу Пушкина. Во всяком случае, люди этих национальностей наиболее часто упоминаются в воспоминаниях современников.
Известие о начале войны в Пушкин пришло неожиданно. Население города, как и всей страны, было совершенно непроинформировано о возможности фашистского нападения на СССР и не готово к его последствиям. Об этом свидетельствует анализ публикаций в газетах, которые были наиболее доступны пушкинцам: «Большевистское слово» и «Ленинградская правда».
Основные публикации в газете «Большевистское слово» в предвоенные месяцы были посвящены вопросам размещения государственного займа, направленного на укрепление хозяйственной и государственной мощи СССР, и проходящим по этому поводу митингам, роли общественности в благоустройстве города, окончанию учебного года, шахматно-шашечной работе, соревнованию дворников и другим местным проблемам.
Проходившая перед самым началом войны сессия Пушкинского районного совета депутатов трудящихся рассматривала вопросы эксплуатации жилого фонда. Широко обсуждались проводившиеся в Адмиралтействе работы по реставрации огромного Готторпского глобуса, получившего свое название по месту изготовления и преподнесенного в 1713 году в подарок императору Петру. (Во время Великой Отечественной войны отреставрированный Готторпский глобус был вывезен немцами в Германию. В послевоенное время он был возвращен в Россию, но в Пушкин его не вернули. Сейчас он находится в здании Кунсткамеры в Петербурге). Единственной публикацией, которая как-то отдаленно говорила о возможности войны, было сообщение 19 июня о ночном военизированном походе-учении, организованном РК ВЛКСМ, Осавиахимом и Красным крестом под названием «Если завтра война».
Более того, 14 июня было опубликовано успокаивающее народ сообщение ТАСС о распространяемых слухах в иностранной печати о близости войны между Германией и СССР.
ТАСС сообщало:
1. Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает нового соглашения, а переброска войск на востоке не связана с советско-германскими отношениями.
2. Германия неуклонно соблюдает советско-германский пакт.
3. СССР соблюдает условия пакта, а слухи о готовящейся войне с Германией лживы и провокационны.
4. Проводящиеся летние учения Советской армии не имеют враждебной направленности к Германии.
Подобная дезинформация армии и мирного населения о действительном положении дел не позволили провести необходимую подготовку к началу военных действий и отражению атак противника. В результате в первые же часы войны воздушным налетам противника подверглись 26 аэродромов Западного военного округа.
При этом было потеряно 738 самолетов, из них 528 самолетов новых типов, не уступавших по своим тактико-техническим данным немецким.
Осознав масштаб катастрофы, уроженец Царского Села командующий Военно-воздушными силами округа генерал-майор авиации Копец И. И. 23 июня застрелился в своем служебном кабинете.
Тем самым он избежал не менее трагической судьбы командиров Западного фронта — генерала армии Павлова Д. Г., генерал-майоров Климовских В. Е., Григорьева А. Т. и Коробкова А. А., приговоренных к расстрелу по приговору Верховного Суда СССР от 22 июля 1941 г.
И после начала войны правдивая информация о фактическом состоянии дел почти не поступала. После выступления Молотова печатались статьи в основном агитационного характера. Вот темы основных публикаций: «Разгромить врага на его территории», «Красная армия сильна как никогда своей могучей техникой, стоящим за ней народом, сплоченным вокруг партии», «Не будет пощады коварному врагу. Советский народ победит», «Иду добровольцем в Красную армию».
В Ленинграде и Ленинградской области объявляется военное положение и сразу же обнародуется Постановление о военном положении и военных трибуналах в местностях, объявленных на военном положении.
Газета «Правда» выходит с передовыми статьями, которые перепечатываются местной прессой: «Дадим сокрушительный отпор фашистским варварам», «Наше дело правое — враг будет разбит».
27 июня публикуется Решение исполкома Ленинградского совета депутатов-трудящихся о привлечении граждан к трудовой повинности:
1. Привлечь с 29 июня 1941 г. граждан г. Ленинграда, Пушкина и других пригородов к трудовой повинности для выполнения оборонных работ.
2. К трудовой повинности привлечь всех трудоспособных граждан обоего пола в возрасте от 16 до 50 лет (женщин до 45 лет), за исключением рабочих, работающих на предприятиях оборонной промышленности.
28 июня публикуется приказ по гарнизону г. Ленинграда «Об обеспечении общественного порядка и государственной безопасности в г. Ленинграде». Пункт 4 этого приказа непосредственно относился к жителям г Пушкина: «Воспретить въезд в г. Ленинград всем лицам, не прописанным в г. Ленинграде на жительство, за исключением специально командированным Народными Комиссариатами и по вызовам Ленсовета». И примечание: «Рабочим и служащим пригородов, работающих в г. Ленинграде разрешается въезд в г. Ленинград по специальным пропускам предприятий и учреждений». Пункт 7: «За невыполнение настоящего приказа виновные подлежат наказанию по законам военного времени». Что это за законы, можно было только догадываться.
В сводках Совинформбюро до 3 июля сообщается в основном об упорной обороне, подвигах советских военнослужащих и сбитых немецких самолетах. О наших потерях не сообщается — только о немецких.
Например, в сводке от 29 июня 1941 года говорилось: «Итоги первых восьми дней войны позволяют сделать следующие выводы. Молниеносная победа, на которую рассчитывало немецкое командование, провалилось, взаимодействие германских фронтов сорвано, наступательный дух немецкой армии подорван, а советские войска, несмотря на их позднее развертывание, продолжают защищать советскую землю, нанося врагу жесткие и изнуряющие его удары». В это время Минск уже был сдан.
2 июля — сообщается только об упорных боях.
3 июля — публикуется постановление Совнаркома: «Установить, что граждане обоего пола в возрасте от 18 до 60 лет (женщины — до 50) привлекаются к участию в группах самозащиты МПВО в обязательном порядке».
4 июля — Совинформбюро сообщает об ожесточенных боях на Двинском, Борисовском и Тернопольском направлениях. На остальных участках фронта наши войска прочно удерживают занимаемые позиции, ведут бои с противником, пытающимся вклиниться в нашу территорию. Приводятся примеры подвигов наших солдат, призывы защищать Родину и бить врага, отклики на речь Сталина, произнесенную 3 июля. О наших потерях не пишут.
8 июля — подводятся итоги двух недель войны: «…расчеты Гитлера на успех молниеносного удара на востоке рухнули в результате героического сопротивления Красной армии, проявившей чудеса храбрости и упорства».
9 июля — сообщение об упорных боях. Передовая призывает работающих в тылу зорко охранять город от вражеских диверсантов.
Другие темы: «Сбор населением металлолома», «Призывы усилить подготовку объектов и населения к борьбе с возможными налетами врага с воздуха», «Изучение санитарного дела и оказание первой помощи», «Ремонт противогазов».
11 июля — Совинформбюро передало, что существенных изменений на фронте нет, немцы заняли село Б, Энское соединение ворвалось в село и немцы понесли большие потери.
13 июля — сообщается об упорном сопротивлении немецкому наступлению.
Впервые названы города. На Западном направлении наши войска вновь овладели городами Жлобин и Рогачев. Подводятся итоги трех недель военных действий. Вкратце они сводятся к следующему: сведения фашистов о наших потерях — брехня и фантастика. Они скрывают данные о своих потерях. Итоги трех недель свидетельствуют о провале гитлеровского плана молниеносной войны. Лучшие немецкие дивизии истреблены. Потери немцев убитыми ранеными не менее миллиона. Наши потери убитыми, ранеными и без вести пропавшими — не более 250 тысяч. Немцы потеряли 2300 самолетов, 3000 танков. Наша армия —1900 самолетов, 2200 танков.
14 июля — о противодействии немецкому наступлению. Немцы потеряли 100 танков, один эсминец и 13 транспортов. Наших потерь в кораблях и самолетах нет. Открыт прием в Пушкинскую школу медицинских сестер.
Появились правила, как себя вести во время воздушной тревоги. Публикуется сообщение о митингах и дополнительном призыве в армию.
15 июля — Передовая статья: «Выше революционную бдительность!»
16 июля говорится об упорных боях и наших успехах, о митингах, приветствующих назначение Ворошилова, Буденного и Тимошенко главнокомандующими трех основных направлений, о сборе 3 тонн цветного металла. Призыв молодежи в ремесленные училища.
17 июля впервые рассказывается о зверствах фашистов, не называя города, где это происходило. Фото повешенных в Сербии.
21 июля — о первых попытках налета на Ленинград и перехвате самолетов, упорных боях в городах, названия которых не указывается. Резолюции митингов. Письма на фронт: «Бейте гитлеровских собак до полного уничтожения». Проводы в народное ополчение.
23, 25 июля — о налетах на Москву, упорных боях на Смоленском и Житомирском направлениях. О потерях немцев.
28 июля — о боях на Смоленском и Житомирском направлениях. Сообщается, что уничтожено 109 немецких самолетов. Наши потери — 36 самолетов и один миноносец.
29 июля — о сборе урожая, уборка травы на сено для кормления коров, самоотверженной работе на механическом заводе.
4 августа — о жестоких боях на Смоленском и Белоцерковском направлении. Уничтожено 20 вражеских самолетов, наш —
один. Отдельные примеры героизма. Зверства немцев. Города зашифрованы. Призывы к ежемесячному отчислению зарплаты в фонд обороны.
7 августа — последний номер газеты «Большевисткое слово», имеющийся в Российской национальной библиотеке. До взятия Пушкина остается 40 дней. В номере Вячеслав Шишков публикует статью о Денисе Давыдове. В газете пишут о том, что в вузах принимаются заявления от окончивших школу, при этом иногородним высылаются вызовы. От комитета по делам высшей школы получены новые планы обучения. 1 августа в Пушкинском сельскохозяйственном институте начались приемные экзамены. Принимаются заявления для поступления в среднюю школу для взрослых на бухгалтерское и товароведческое отделения Слуцкого техникума. В этом же номере помещена заметка «Развели мух» — о плохом санитарном состоянии в некоторых магазинах.
«Ленинградская правда» до 22 июня не печатала никаких сообщений о возможной войне. Еще 21 июня передовая статья газеты была посвящена театральному сезону. В газете писали о ходе весенних полевых работ. И даже 22 июня Пленум горкома партии обсуждал ход выполнения плана промышленного строительства и ход весеннего сева. Только
23 июня появилось сообщение о начале войны и выступлении Молотова.
Информация же о действительном положении дел на фронтах и оккупированных немцами территориях начинает появляться только со второй декады августа:
9 августа — о зверствах фашистов во Львове;
10 августа — о зверствах в Бресте и Минске;
13 августа — о сдаче Смоленска;
15 августа — о сдаче Кировограда и Первомайска;
16 августа — о сдаче Николаева и Кривого Рога.
К этому времени немцы уже взяли города Минск (28 июня), Ригу (4 июля), Остров, (5 июля), Псков (9 июля).
До Пушкина уже было совсем недалеко.
Как видно из приведенных выше данных, население Пушкина не имело правдивой информации о фактических событиях, происходящих на фронте и положении населения на оккупированных территориях. Ни о взятии городов, ни о чинимых зверствах пушкинцы почти ничего не знали и не могли принять правильного решения для своей семьи. Их знакомили только с принятыми постановлениями о трудовой повинности и ограничениями в части передвижения.
Уже после первого сообщения о начале войны, а оно передавалось 22 июня девять раз с интервалами в час, в Пушкине у здания Ратуши, где сейчас Дом культуры, стали собираться военнообязанные, получившие повестки. Вечером 22 июня в кабинете директора пушкинских дворцов В. И. Ладухина начал уточняться план эвакуации наиболее ценных произведений искусства. Оказывается, этот план был разработан еще в 1936 году специальной комиссией, состоявшей из известных ленинградских искусствоведов.
С 23 июня в городе было объявлено военное положение. Создается штаб обороны города, который расположился в здании на углу улиц Московской и 1 мая. За короткое время почти 4500 человек были мобилизованы в ряды Красной Армии, 850 человек вступили в Ленинградскую армию народного ополчения. Через город потянулись беженцы. Под их видом могли пробраться и диверсанты в Ленинград. Разговоры о диверсантах можно было слышать постоянно. Дети пытались их ловить и приводить в райком партии. Иногда среди задержанных попадались и шпионы, но большинство отпускали с извинениями.
Для поддержания порядка и охраны города были созданы специальные подразделения. С конца июня началось комплектование трудовых отрядов для строительства укреплений вокруг Ленинграда. В них было направлено несколько тысяч человек.
Для строительства оборонительных рубежей Пушкинскому району был отведен 10-километровый участок между Антропшино и Капралово. Людей направляли и под Вырицу[6], а также на рытье противотанковых рвов и пулеметных гнезд на окраине Баболовского парка перед поселком Александровка.[33] Работа на строительстве оборонительных рубежей была связана с большой опасностью, поскольку места строительства подвергались постоянному нападению немецкой авиации.[15]
В эти первые месяцы войны в Пушкине была налажена большая работа по оказанию помощи раненым. Для их размещения были использованы больницы, санатории, дома отдыха, освобождающиеся детские дома и другие помещения. Госпитали разместили в бывших дворцах княгини Палей и Кочубея. Были организованы курсы медсестер, в работе которых активное участие принимал известный пушкинский хирург Е. М. Головчинер.
Уже с конца июня 1941 г. фабрика «Трикотажница» в Пушкине стала выпускать изделия военного времени: носки, перчатки, белье, сумки для противогазов, вещевые мешки, а фабрика «Игрушка» перешла на изготовление гранат. Рабочий день на этих предприятиях продолжался 10–12 часов.
В конце июля начались работы по организации Пушкинского партизанского отряда. К концу августа он был сформирован в составе 60 человек и переправлен в немецкий тыл для проведения операций в районе Вырица — Сиверская. Отряд состоял из наиболее проверенных и физически сильных молодых людей, обученных приёмам рукопашного боя, владению оружием, правилам ориентирования на местности и методам работы со взрывчатыми веществами. Перед партизанским отрядом ставились задачи: взрывы мостов и железнодорожных путей, нарушения телефонной и телеграфной связи, поджоги складов и т. д. В захваченных немцами районах он должен был создавать невыносимые условия для врага и его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу. И с задачами, стоящими перед ними, партизаны справились, проявив большую стойкость и мужество. Партизаны минировали шоссейные и проселочные дороги и устраивали засады. Они уничтожали технику, оставленную нашими войсками при отступлении, выводили воинские подразделения, попавшие в окружение, пускали под откос железнодорожные эшелоны. Отряд просуществовал сравнительно недолго. Он перешёл на территорию, занятую немцами 25 августа и вернулся назад 12 октября 1941 года, сохранив только половину первоначального состава.
В самом Пушкине были созданы противодесантный и противопожарный отряды, которые укомплектовывались, в основном, комсомольцами — рабочими, служащими, студентами и школьниками старших классов.
18 июля в Ленинграде, Пушкине и других окрестных районах была введена карточная система распределения продовольствия. Рабочие и инженерно-технические работники получали 800 граммов хлеба в день, служащие — 600, иждивенцы и дети — 400. Начали готовиться к обороне. По радио к детям обратились с просьбой о сборе бутылок, куда заливали горючую смесь для уничтожения танков, изобретенную пушкинским ученым, профессором Института инженеров молочной промышленности Флеровым. Тысячи бутылок с этой жидкостью были отправлены на фронт.[15]
Когда начались бомбежки и артиллерийские обстрелы, в домах стали организовывать противопожарные посты, которые оборудовали ящиками с песком, бочками с водой, ведрами, лопатами и клещами. В жилых и служебных помещениях окна заклеивались бумажными лентами. В скверах и садах рылись щели для укрытия людей во время бомбежек.
В Пушкине перед войной располагалось много воинских частей и училищ. Некоторые из них были отправлены на восток сразу же после начала войны. Так, в город Рыбинск Ярославской области было эвакуировано Пушкинское военное автомобильно-техническое училище. В июле–августе из Пушкина было передислоцировано Военное училище воздушного наблюдения и оповещения, которое было создано всего лишь в мае 1941 года. Этот факт еще раз говорит об отсутствии в стране прогноза о возможных последствиях военных действий.
Танковые и летные соединения, располагавшиеся в Пушкине, сразу же включились в боевую деятельность.
В первый же день войны командованию 24-й танковой дивизии, численность которой составляла около 8,5 тысяч военнослужащих [82], было приказано привести части в боевую готовность и начать переход к месту проведения боевых действий. Однако, марш дивизии в район сосредоточения был организован плохо. Дивизия прибыла в установленный район неподготовленной для выполнения боевой задачи. 22 танка оказались неисправными и не смогли выйти для выполнения поставленной задачи.
Значительная часть боевых машин была оставлена и по пути движения. Только в районе Парголово к вечеру 25.06.1941 г.
стояли неисправными или без горючего 39 боевых машин. Даже на четвертые сутки после выступления не прибыли в район сосредоточения 72 танка (40% танковой дивизии). Командованием дивизии и полков не были приняты своевременные меры к розыску и оказанию технической помощи отставшим машинам. Не была проявлена и забота о личном составе этих машин. Экипажи оставались длительное время без продовольствия и питались только хлебом от проходивших войсковых частей. Передислокация дивизии даже без противодействия противника показала ее слабую предвоенную подготовку.
До начала сентября 1941 г. действовал пушкинский военный аэродром. С первых же дней войны он активно использовался для ведения боевых операций. Вот, лишь некоторые примеры героических действий в июле 1941 года летчиков базировавшегося на нем 154-го авиаполка.
Уже 3 июля 1941 г. командир эскадрильи капитан Георгий Петров, впоследствии Герой Советского Союза, сбил немецкий бомбардировщик, а 4 июля он же уничтожил немецкий истребитель.
6 июля тройкой советских истребителей во главе с Алексеем Сторожаковым, впоследствии Героем Советского Союза, были сбиты три немецких истребителя. 8 июля командир эскадрильи капитан Владимир Матвеев при отражении налета немецкой авиации на Ленинград протаранил немецкий бомбардировщик и благополучно произвел посадку в Пушкине.
10 июля лейтенант Сергей Титовка в районе города Городец Ленинградской области совершил таран и погиб.
20 июля группа истребителей на рассвете нанесла удар по аэродрому в Зарудинье, одной из крупнейших передовых точек базирования немецкой авиации, и уничтожила 14 фашистских самолетов.
22 июля летчикам капитану Владимиру Матвееву и лейтенанту Сергею Титовке, совершившим воздушные тараны, присвоены звания Героя Советского Союза.
23 июля на подступах к Ленинграду старший лейтенант Алексей Сторожаков таранил вражеский самолет-разведчик и произвел посадку на поврежденной машине.
На аэродроме размещались самолеты, как истребительной, так и дальней бомбардировочной авиации, которые кроме выполнения других задач, принимали участие и в бомбардировках Берлина.
Первый вылет с пушкинского аэродрома на бомбардировку Берлина был осуществлен 10 августа 1941 г. летчиками 412-го авиаполка.
Руководил операцией командир 81-й авиадивизии дальнего действия знаменитый полярный летчик Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов. К сожалению, операция по целому ряду причин, в основном организационного и технического характера, прошла неудачно.
При взлете у одного из самолетов отказали два двигателя, и он упал недалеко от аэродрома. Самолет капитана А. Тягунина при проходе береговой черты был обстрелян наземными ПВО флота, а затем атакован в воздухе истребителями. На самолете возник пожар, одно крыло отвалилось. На парашютах сумели спастись только 6 человек из одиннадцати.
На самолете лейтенанта В. Бидного через 40 минут после взлета загорелся двигатель. При пролете Данцига загорелся второй двигатель. Машина, теряя высоту, дошла до Берлина, не отвернув на запасную цель, и отбомбилась. Пробыв в воздухе 10 часов вместо 8 расчетных, экипаж вернулся на базу. Лишь еще четыре экипажа, успешно отбомбившись по Берлину, вернулись на свой аэродром. Остальным сделать это сразу не удалось.
Из-за нехватки горючего при возвращении сделали вынужденную посадку три экипажа, а экипаж — М. В. Водопьянова приземлился в 200 км от Пушкина, по ту сторону фронта. Выбирались они на свою территорию через леса и болота почти две недели. Самолет лейтенанта А. Панфилова при возвращении уклонился в море в сторону Финляндии и был сбит зенитной артиллерией. В живых остался только один стрелок-радист, остальные погибли в бою.
В приказе Верховного Главнокомандующего от 17 августа 1941 г. было отмечено: «Первый удар 81-й авиадивизии по району Берлина прошел успешно. …Однако в процессе подготовки и полета был выявлен ряд существенных недостатков, требующих немедленных исправлений. В результате плохой увязки маршрута имел место обстрел летевших самолетов на задание своими истребителями, зенитной артиллерией береговой обороны и кораблей. Летно-технический состав, несмотря на длительную подготовку к полету, в полной мере материальной части мотора и вооружения не освоил и плохо знал ее эксплуатацию...».
Летчики вели себя героически. Всем им была объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего и большинство награждено боевыми орденами. И все же за большие потери и неорганизованность при выполнении задания М. Водопьянов был отстранен от командования дивизией. В дальнейшем он воевал командиром бомбардировщика, имея звание генерала.
Бомбардировки Берлина потрясли Германию и показали, что советская дальняя авиация способна наносить удары по глубокому тылу противника. Немецкое командование не могло смириться с создавшимся положением и потребовало ликвидировать аэродромы, с которых производятся эти налеты на Берлин.
18 и 22 августа немцы нанесли мощные удары по аэродрому Пушкина, в результате которых было уничтожено на земле
18 советских самолетов. [82]
В первые дни войны в Пушкине был учрежден Городской совет по эвакуации, на который была возложена обязанность по ее осуществлению. Эвакуация осуществлялась в нескольких направлениях:

1. Эвакуация небольших промышленных предприятий
На пятый день войны моторо-ремонтный завод был переведен в систему военных предприятий Народного Комиссариата Обороны. Завод был преобразован в 26-ю шоссейно-дорожную базу (ШДБ), которая была в августе 1941 г. эвакуирована в Ленинград, где и находилась всю блокаду и принимала активное участие в ремонте автодорожной техники для ледовой Дороги жизни. Все военные годы заводом руководил его довоенный директор Яков Романович Штильман.
В декабре 1942 г. в соответствии с решением военного совета Ленинградского фронта 26-я ШДБ и завод им. Карла Маркса начали производить сборку реактивно-минометных установок «Катюша» из деталей и узлов, поступающих из Москвы. Заказ был секретный и особо срочный. За освоение этого производства в 1942 году завод им. К. Маркса был награжден орденом Трудового Красного знамени. Создание этого оружия сыграло большую роль в операции по прорыву блокадного кольца и освобождению Пушкина.
Эвакуировался из города и Александровский Путевой ремонтно-механический завод № 3. Завод ремонтировал мотовозы, автодрезины и другое железнодорожное оборудование. При эвакуации завода значительная часть его оборудования и многие работники погибли. Сейчас это предприятие называется Царскосельский завод «София».

2. Эвакуация Ленинградского государственного сельскохозяйственного института (ЛГСХИ)
Уже в середине августа 1941 года нормальная работ сельскохозяйственного института прекратилась, и стала совершенно очевидной неизбежность его эвакуации в Ленинград. Туда и были направлены ящики с наиболее ценными для науки и обучения студентов оборудованием и приборами. Но время было упущено, дорогу начали бомбить. Погибли люди, многое имущество было безвозвратно утрачено.
Всего в сельскохозяйственном институте вместе с принятыми в августе первокурсниками числилось 540 студентов дневной формы обучения и 66 заочников. В действующую армию ушли 155 человек. Многие студенты в августе были направлены на оборонные работы. Под Суйдой они копали противотанковые рвы, строили ДОТы. Из Суйды девушки-студентки уехали последним поездом, а юноши-студенты уехать не успели, так как 20 августа 1941 г. эту станцию захватили немцы. Судьба большей части оставшихся в Суйде студентов до сих пор неизвестна.
Преподавательский состав института, сотрудники и студенты покидали Пушкин в последние дни перед оккупацией города, в течение 15–17 сентября 1941 г. Из 130–140 студентов, оставшихся в институте к 15 сентября, в Ленинград, на улицу Чайковского, к 10 октября прибыло только 43 студента.
Племенной скот учебного хозяйства института почти весь удалось эвакуировать по железной дороге в Тихвин. Однако он остался без корма, попал в зону, зараженную ящуром, и был поставлен на карантин. Оставшиеся в Пушкине животные тоже погибли от жесточайшего артиллерийского и минометного обстрела. Урожай с учебно-опытных полей удалось убрать. Большую часть передали частям Красной Армии. Остальное уничтожили начавшиеся в Пушкине пожары. Было ясно, что Пушкинскому сельскохозяйственному институту без учебной и опытной базы нечего делать в блокадном Ленинграде, и он был эвакуирован в Алтайский край. [49]

3. Эвакуация Пушкинских лабораторий Всесоюзного
института растениеводства (ВИР)
Одним из самых известных научно–исследовательских учреждений страны в довоенные годы был Всесоюзный институт растениеводства (ВИР), обладавший уникальным селекционным фондом. Институт имел свои отделения в различных районах страны. Одним из крупнейших его подразделений были Пушкинские лаборатории.
Создателем и бессменным руководителем института являлся академик Н. И. Вавилов, который в августе 1940 г. был отстранен от своей должности и арестован. Вслед за Вавиловым были репрессирован и целый ряд других известных ученых института, в том числе и Пушкинских лабораторий. В феврале 1941 г. был арестован заведующий отделом генетики ВИРа Георгий Дмитриевич Карпеченко. Он был обвинен в шпионско-вредительской деятельности, к которой была добавлена открытая борьба под руководством Н. И. Вавилова против передовых методов научно-исследовательской работы и ценнейших достижений академика Лысенко по получению высоких урожаев. Репрессии не остановило и начало войны. Так, 28 июня 1941 г. был арестован выдающийся ученый, заведующий Цитологической лабораторией ВИРа в Пушкине, профессор Пушкинского сельскохозяйственного института Григорий Андреевич Левитский. Тогда же, в самый разгар войны, когда требовалась концентрация всех сил для спасения селекционного фонда страны, были отстранены от проводимых работ и арестованы ни в чем неповинные ученые ВИРа К. А. Фляксбергер и А. И. Мальцев. 9 июля 1941 г. Карпеченко был приговорен к расстрелу,
а 28 июля приговор привели в исполнение. [82] Г. А. Левитский и К. А. Фляксбергер не вынесли трудностей заключения и умерли в тюрьме 1942 г. [74]
До Великой Отечественной войны Пушкинские лаборатории (или, как их называли, Центральная генетическая и селекционная станция ВИРа) являлись самым крупным научным учреждением Пушкина. Они обладали уникальной коллекцией растений, собранных в 180 экспедициях. Эта коллекция являлась одной из крупнейших в мире и наряду с дворцово-парковыми произведениями искусства была главной ценностью, определенной немцами для захвата при оккупации города. Судьба коллекций Пушкинских лабораторий освещена в работе О. Ю. Елиной [24], использовавшей материалы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и учету причиненного ими ущерба гражданам, коллективным хозяйствам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР, Государственного архива Российской Федерации, архива ВИРа и другие.
Елина рассказала, что к началу блокады из Ленинграда и близлежащих к нему станций ВИРа вывезли лишь «стратегически важные» коллекции — коксагыза (источника природного каучука), дубильных, лекарственных и других технических растений. Они были переправлены по воздуху за Урал, преимущественно в Красноуфимск. Значительную часть коллекции со станций в Пушкине и Павловске перевезли в главное здание института в Ленинграде.
Благодаря инициативе и энергии Николая Родионовича Иванова из Пушкинских лабораторий были вывезены коллекции гороха и люпина, которые, как и другие высокобелковые культуры, были сохранены им в тяжелейших условиях блокадного Ленинграда.
Большую роль в спасении вировских коллекций картофеля сыграл Абрам Яковлевич Камераз, благодаря личному мужеству сумевший вывезти с опытных полей в Ленинград весь до последнего образца выкопанный картофель уже перед самым захватом Павловска немцами. Там он хранился всю блокаду, с июня 1941 г. по январь 1944 г. Однако, в связи с хранением материалов в ненормированных условиях примерно 30% коллекционных семян потеряли всхожесть.
Во время оккупации Пушкина Центральная генетическая и селекционная станция ВИРа, оказавшаяся в зоне оккупации, продолжала работать. Ее возглавил немец В. Херцш (W. Hertzsch), глава Восточно-Прусского отделения Института селекции Общества кайзера Вильгельма (ОКВ). Его задачей было наладить работу лабораторий и следить за пересевом и сохранностью коллекций. Для этих целей были привлечены некоторые русские сотрудники, оставшиеся на станции.
По данным Чрезвычайной Государственной комиссии, отступая вместе с немецкими войсками, Херцш и его подручные захватили коллекции озимой и яровой пшеницы, ржи, овса, овощных культур, в том числе томатов и редиса, селекционный материал люпина и др. По некоторым данным, было увезено 10 тыс. коллекционных образцов. Утраченными оказались также научное оборудование, библиотека, гербарий и бесценная коллекция цветов (66 тыс. растений), начало которой положил знаменитый царскосельский цветовод Фрейндлих.
Места пересылки, хранения и использования похищенных коллекций до сих пор не установлены. Среди возможных — Институт селекции ОКВ в Мюнхеберге, Институт изучения культурных растений ОКВ в Вене, Институт генетики растений под Грацем, относившийся к системе СС.
Некоторые следы перемещения коллекций все-таки удалось найти. Коллекция озимых и яровых пшениц в 800 образцов была отправлена в 1942 г. из Пушкина в Тарту, затем в Латвию, где в 1943–1944 гг. пересевалась на опытной станции под Ригой. Эту работу выполняла вировский селекционер Е. И. Николаенко, сопровождавшая коллекцию на всем пути ее эвакуации. О судьбе Е. И. Николаенко и ее семьи мы расскажем в разделе «Обожженные судьбы».
После войны Советское правительство инициировало «демонтаж» немецких научных институтов. Но в большинстве случаев победителей интересовали не научные, а технические ресурсы побежденных. Так, из Института селекции ОКВ забрали не коллекции растений и библиотеку, а оборудование для теплиц, рефрижераторы, оптику и т. д. — то, в чем страна нуждалась больше, чем в селекционных материалах. В последнее время появились сведения о том, что часть коллекций все-таки не пропала, а благодаря труду и самоотверженности оставшихся, а потом эвакуированных немцами сотрудников Пушкинских лабораторий, в том числе и Николаенко, была спасена и возвращена в ВИР.

4. Сохранение и эвакуация культурных ценностей
С началом войны в первую очередь развернулась подготовка к эвакуации сокровищ царскосельских музеев. Всего в них находилось более 72 тысяч произведений искусства (в Екатерининском дворце — около 42 тысяч, в Александровском — около 30 тысяч). Уже 23 июня начались работы по упаковке экспонатов дворцов. Первая партия художественных ценностей была отправлена по железной дороге 30 июня, а 6 и 13 июля —
следующие две партии. [38] Упаковка, эвакуация и захоронение музейных ценностей Екатерининского и Александровского дворцов продолжались все время с первого дня войны до захвата города гитлеровскими войсками. Картины, люстры, шторы, драпировки снимались со своих мест, и все имущество сносилось в служебные помещения нижних этажей. Упаковка экспонатов производилась на первом этаже в Предцерковном зале и в помещениях бывших реставрационных мастерских. День и ночь небольшой коллектив научных сотрудников и музейных служителей, в основном женщин (мужчины с первых дней войны ушли на фронт), отбирали, упаковывали, грузили и отправляли в тыл мебель, вазы, канделябры, фарфор, книги, картины, чертежи и множество других музейных предметов. В первую очередь упаковывали экспонаты, наиболее ценные в художественном и материальном отношении, а также образцы стульев и кресел из разных мебельных гарнитуров.
Янтарную комнату пытались эвакуировать. Прежде чем приступить к снятию панно, для предохранения янтарной мозаики от возможного осыпания его заклеили тонкой бумагой. Однако пробное снятие одного узкого панно показало, что, несмотря на предосторожности и проклейку бумагой, мозаика отваливается от деревянной основы большими участками. Стало ясно, что снять янтарные панно без значительных повреждений не представляется возможным. Чтобы не подвергать памятник разрушению, по согласованию с представителем Ленгорсовета было принято другое решение — произвести работу по консервации и защите янтарного убора комнаты на месте. Для этого янтарные панно дополнительно заклеили марлевой тканью и закрыли чехлами из ватина. Окна зала зашили двумя рядами толстых досок, а пространство между ними заполнили песком.
После того, как была прервана железнодорожная связь Ленинграда со страной, около 2500 экспонатов было перевезено на автомашинах для хранения в подвалах Исаакиевского собора, где они и находились все годы блокады. В это же время велось захоронение парковых статуй. Места захоронений засевали травой и маскировали. Так были укрыты 34 мраморные скульптуры и большая коллекция мраморных бюстов. Бронзовые скульптуры «Пушкин-лицеист», «Девушка с кувшином» и другие также удалось сохранить, зарыв в землю. Немцы знали о зарытых скульптурах и предпринимали меры к их розыску, но наиболее ценные они найти не смогли. И все же часть из них бесследно исчезла в годы войны, в том числе бронзовая скульптура Екатерины Второй работы скульптора М. Микешина.
Всего из пушкинских дворцов вывезли около 17600 предметов, в том числе 11387 из Екатерининского дворца-музеяи 6212 — из Александровского. Оставшиеся в Пушкине сокровища были уничтожены при бомбежках и артиллерийских обстрелах или вывезены немцами в Германию.
Трудно сейчас судить кого-то спустя более 65 лет после страшных военных событий. Но вызывает удивление, что при заранее подготовленном плане и оперативном начале сборов, при героических усилиях работников музеев, в течение более чем двух месяцев вывезено было всего лишь четверть хранившихся произведений. Сколько же надо было времени, чтобы вывезти все ценности? Трудно понять и логику событий. Если не думали о том, что Пушкин будет сдан немцам, то для чего нужно было вывозить экспонаты? Очевидно, такая возможность предполагалась, раз был разработан план эвакуации. Но если обсуждалась возможность сдачи города, то для чего переносились около 6000 предметов и 35 тысяч томов библиотеки, в помещения нижних этажей дворцов и проводились работы по сохранению паркетов полов и облицовки помещений? Думаю, что в этой истории много просчетов, в основном, на государственном уровне. И в прогнозе событий, и в организации работ. Несложные расчеты могли бы показать, сколько надо транспорта и человеческих ресурсов для проведения эвакуационных работ. В июле — начале августа 1941 г. еще можно было эти ресурсы найти. Наверно можно было привлечь для упаковочных работ, как часть местного населения, так и армейские подразделения, дислоцированные в Пушкине. Сумели же работники Эрмитажа вместе с моряками Балтийского флота благодаря круглосуточной работе упаковать и уже на десятый день войны отправить в Свердловск полмиллиона (!) экспонатов, в том числе картины знаменитых мастеров: Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка.
Перечень и порядок эвакуации разрабатывался компетентными специалистами-искусствоведами. Сейчас, когда говорят о потерях, в первую очередь упоминают Янтарную комнату как уникальный памятник художественной культуры. Если это так, то почему же когда немцы приблизились непосредственно к Пушкину, ее не демонтировали и не вывезли, а принимали меры к ее сохранению?
Выше отмечалось, что попытки демонтажа Янтарной комнаты предпринимались, но они оказались неудачными. Это говорит только о том, что, по-видимому, организаторы эвакуации не смогли или не пытались в то время найти нужных квалифицированных специалистов для демонтажа янтарных плит. Ведь сделали это немцы, и достаточно быстро. Два немецких офицера — полковник доктор Пенгсен и майор доктор граф Сольмс-Лаубах, искусствоведы по образованию, в октябре 1941 г. осмотрели Царскосельский дворец и установили, что необходимо срочно спасти Янтарную комнату. В течение 36 часов был проведен демонтаж комнаты (его произвели 7 человек из строительного батальона), которую затем доставили в Кенигсберг и передали в музей. [2, 63]
Просчеты в организации работ никак не умаляют заслуги непосредственных исполнителей работ — научных сотрудников музея, внесших максимально возможный вклад в дело спасения художественных ценностей пушкинских музеев:
А. М. Кучумова, В. В. Лемус, Е. Н. Матвеевой, Г. Д. Нетуханиной, З. М. Скобликовой, Е. Л. Туровой, Н. А. Трофимовой.
Более подробно вопросы эвакуации музейных ценностей из г. Пушкина освещены в исторической справке, составленной В. В. Лемус в 1980 г., которая приводится в Приложении 1. [45]
5. Эвакуация населения
Я не встречал в печати точных сведений о количестве людей, эвакуированных из Пушкина. Думаю, что удалось эвакуироваться 12–14 тыс. человек.
При эвакуации населения в первую очередь вывозили женщин с детьми, людей пожилого возраста, больных, инвалидов и детские учреждения. Уезжали члены семей работников эвакуируемых предприятий и организаций. Осуществлялась эвакуация и в индивидуальном порядке, по собственной инициативе, но очень ограниченно. Самостоятельная эвакуация людей была осложнена тем, что выезд жителей Пушкина в Ленинград разрешался только по специальным пропускам. Очевидно, власти сдерживали стихийный выезд из города. Особенно возражали против выезда врачей. К. Воеводский сообщает о том, что отказали в разрешении на отъезд женщине-врачу, матери грудного ребенка. Ей рекомендовали отлучить ребенка от груди и отправить с детским домом. [11]
Воеводский также констатирует, что пропусков в Ленинград не было у большинства жителей Пушкина, население было несвоевременно оповещено об оставлении города и что были сотни, если не тысячи случаев, когда люди, утром уехавшие на работу в Ленинград или, наоборот, из Ленинграда в Пушкин, не смогли вернуться назад.
Наиболее организованно была проведена эвакуация детей в первые дни после начала войны. Правда, необходимость ее и правильность выбора места, куда направлялись дети, вызывает большие сомнения.
К 1941 году в Пушкине насчитывалось 8 детских домов,
19 детских садов и 9 средних и начальных школ.
В Историко-литературном музее города сохранились отчеты директора детского дома им. Сталина Валерии Даниловны Коровкиной (Котовой) и руководителя группы детских садов, фамилия которой в документах не указывается, об эвакуации детей г. Пушкина летом 1941 года. [37] Содержание этих отчетов сводится к следующему.
В конце июня 1941 года по поручению Пушкинского РК ВКП(б) началась подготовка к эвакуации детей дошкольного возраста и детских домов. Эвакуация происходила 5 июля 1941 г. Руководила ею заведующая районным отделом народного образования Роза Ильинична Зырянова. Одновременно, одним эшелоном выехало 11 детских учреждений (приблизительно1000–1500 детей), в том числе, испанский детский дом, который в Пушкине располагался в интернате для детей загранработников.
Начальником эшелона, уполномоченным от райисполкома, был Дмитрий Вячеславович Доломанов — инспектор РОНО. Многие дети, находившиеся в детских садах, уезжали, даже не попрощавшись с родителями, так как отцы ушли на фронт, а матери были на рытье окопов. Детей довезли до Тихвина и там пересадили на баржи и дальше переправляли водным путем. Дети сидели и лежали на открытой палубе. Стоял сплошной рев — так заедала мошка. Воспитатели дали ребятам ветки, но помогало это мало. Разгружали детей в разных населенных пунктах (Ефимовском, Окуловке и др.) и размещали в избах местных жителей.
Недели через три в район Тихвина был высажен фашистский десант. Первыми десантников заметили ребята из испанского детского дома и подняли тревогу. В это время детей уже начали разыскивать матери, которые, передвигаясь пешком и на попутках, добирались до мест, где находились дети, и оставались с ними. О допущенной ошибке повидимому поняли в Ленинграде и 25 июля руководителями эвакуированных детских учреждений была получена телеграмма: «Реэвакуация город Пушкин. Эшелон будет подан 25». Подпись: «облисполком, обкомпарт». Руководители детских домов отказались подчиниться этой телеграмме, а детские сады выполнили распоряжение и 2 августа вернулись в Пушкин. Эшелон с детьми рано утром прибыл на ст. Шушары. О приезде детей родители были оповещены. Во время выгрузки происходил налет вражеских самолетов на Ленинград, и детей приходилось укрывать в кочках болота вдоль железнодорожной насыпи. Детей вывозили на автомашинах до позднего вечера. За семью ребятами родители не могли приехать, и их передали в семьи уже в Пушкине. Детские дома 6 сентября были отправлены в Кировскую область. Там они были распределены по разным районам. Обратно в Пушкин они уже не вернулись и были расформированы на местах. Об ошибочности этой эвакуации ленинградских детей летом 1941 года, сопровождавшейся большими потерями, много писалось. [46] К счастью, всех пушкинских детей удалось сохранить и вернуть домой живыми и здоровыми. В этом огромная заслуга педагогов и обслуживающего персонала, осуществлявшего эвакуацию.
Но не все детские учреждения были эвакуированы. С началом войны предполагалось, например, что и детский туберкулезный санаторий, находившийся в Пушкине, будет эвакуирован, но в конце июля от этого, видно, отказались, и санаторий был распущен.
По всей вероятности и после первой эвакуации детей в Пушкине еще сохранились детские учреждения. Об одном из них рассказала Анна Григорьевна Гопен, которая участвовала в эвакуации 4 июля 1941 г. оздоровительных детских учреждений на станцию Пестово, но затем вернулась обратно в Пушкин и продолжала работать. Она вспоминала:
«Меня направили на работу в детский дом, который находился на Октябрьском бульваре. В то время там жили дети, родители которых трудились на оборонных работах. В сентябре 1941 года фашисты бросили бомбу на наш дом. Мы с детьми находились в бомбоубежище.
В моей старшей гpynne было 32 ребенка и еще в двух группах — средней и младшей, по 20 человек. Взрыв был очень сильный, и меня бросило на стену, где были окна. Стекла посыпались мне на голову, но я сразу опомнилась и услышала, как кричит девочка. Я бросилась к ней, она была ранена, у глаза торчал маленький осколок, который я немедленно убрала и наложила ей повязку. Оглянувшись, увидела, что я в бомбоубежище одна и со мной 72 ребенка. Успокоила детей, как могла. Взрывом засыпало черный ход, лестница из бомбоубежища на первый этаж была оторвана. Пришлось подвинуть большой раздаточный стол, на него поставить второй стол и таким образом вывести детей. Вечером родители забрали своих детей и очень благодарили». [14]

                        Оборона Пушкина

Захват Ленинграда был составной частью разработанного нацистской Германией плана войны против СССР. План предусматривал полный разгром Советского Союза в течение 3–4 месяцев лета и осени 1941 года. К городу на Неве рвалась 4-я танковая армия — главная ударная сила группы армий «Север». За первые 18 дней наступления она прошла более 600 километров (с темпом 30–35 км в сутки) и уже 9 июля немцы захватили Псков, находящийся всего в 280 километрах от Ленинграда. От Пскова самый короткий путь к Ленинграду проходит через Лугу-Пушкин. Туда и устремились немецкие войска. Заранее оценивая угрожающую обстановку, которая могла сложиться на ленинградском направлении, еще 23 июня командующий Ленинградским военным округом генерал-лейтенант М. М. Попов отдал распоряжение о начале работ по созданию дополнительного рубежа обороны в районе Луги.
К 19 июля, т. е. ко времени подхода в этот район передовых немецких частей, Лужский оборонительный рубеж был уже хорошо подготовлен в инженерном отношении. Здесь были построены оборонительные сооружения протяженностью 175 километров, при глубине 10–15 километров, в том числе: 94 км противотанковых рвов, 160 км эскарпов (противотанковых земляных заграждений), 570 огневых точек. Укрепленный район протянулся на 280 километров от Нарвского залива до северозападного берега озера Ильмень. Местность, изобилующая озерами, реками, лесными массивами, была выгодна для организации обороны. Перед передним краем и в глубине обороны устанавливались мины, устраивались лесные завалы и производилось заболачивание местности. Только на устройстве заграждений были заняты пять саперных, один инженерный, два понтонных и восемь строительных батальонов.
Оборонительные сооружения строились руками ленинградцев, в большинстве своем женщин и подростков.
В общей сложности в строительстве приняло участие свыше полумиллиона человек гражданского населения. Даже из Сибири и Урала сюда были переброшены трудовые отряды. Наткнувшись на возрастающее сопротивление советских войск на Лужском оборонительном рубеже, немецкое командование 19 июля было вынуждено приостановить на несколько недель наступление на Ленинград до подхода главных сил группы армий «Север». Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своей книге «Дело всей жизни», отмечая значение Лужского оборонительного рубежа, ставил его в один ряд с такими сражениями первого периода Великой Отечественной войны, как оборона Бреста, защита Могилева и Смоленска. Однако уже в конце августа 1941 года наступление немцев возобновилось и 24 августа полицейская дивизия СС, обойдя советские войска с востока, заняла Лугу. Продолжая наступление, 27 августа группа армий «Север» соединилась с войсками Новгородского и Кингисеппского направлений у села Рождествено. В результате этой операции советские части Лужской оперативной группы попали в окружение. В «котле» южнее Сиверской оказались восемь советских дивизий, всего более 25 тыс. человек. После нескольких неудачных попыток организованно вывести эти войска из окружения командующий Лужским участком обороны генерал-майор А. Н. Астанин получил распоряжение уничтожить или закопать материальную часть и выходить из окружения отдельными группами. Окруженным частям советских войск пришлось разделиться и с боями прорываться на соединение с войсками Ленинградского фронта. Сделать это удалось немногим. В немецкий плен попало около 20 тыс. советских солдат и офицеров. Крушение фронта под Лугой привело в итоге к прорыву немецких войск. Воинские части отдельными группами с тяжелыми боями в конце августа и начале сентября выходили из окружения. Многие из них прошли через Пушкин, поскольку к середине сентября город оставался единственными воротами для выхода из окружения многих тысяч красноармейцев. К этому времени на пушкинском направлении было выкопано 6100 метров противотанковых рвов и большое количество других оборонительных сооружений, в создании которых принимали участие более 17000 пушкинцев.
К сожалению, они не стали большим препятствием для наступающих немецких войск. Как оказалось позже, вырытые траншеи и рвы не смогли оказать существенного влияния на продвижение немцев. Зачастую танки их просто обходили. Вот что писал по этому поводу в своих воспоминаниях профессор З. Г Френкель: «Невыносимое отчаяние и боль вызывала совершенно очевидная бесплодность тех окопных работ, рытья противотанковых рвов, которые раньше, чем их успевали окончить, оставались неиспользованными в тылу у немцев, неожиданно занявших Детское Село и всю прилегающую местность ещё в сентябре. При невозможности снабдить направляемых на окопные работы уже ослабленных недоеданием людей достаточным рационом питания, очень важно было снять с них часть энергетических затрат на хождение туда и обратно пешком, организовав подвоз. К сожалению, это не было учтено...»
Фашистам удалось потеснить кингисеппскую группу наших войск в сторону Ораниенбаума, и они стали прорываться на Пушкин и Красное Село, обходя Гатчину с запада. Для ускорения наступательных операций и уменьшения собственных потерь немцы использовали различные методы. Распространялся даже слух о том, что в процессе наступательной операции, немцы посылали перед своими войсками стариков, женщин и детей из оккупированных населенных пунктов в качестве делегатов к большевикам с просьбой сдать Ленинград и заключить мир. [43] Говорят, что некоторые руководители ленинградской партийной организации считали, что против таких посланцев нельзя применять оружие. В связи с этим была опубликована директива Сталина, в которой говорилось: «Борьба идет жестокая. В падении Ленинграда будут виноваты те, кто допустит в наших рядах нерешительность. Уничтожайте немцев и их посланцев, поскольку они одно и то же, что и немцы». В развитие этой директивы руководители обороны Ленинграда разъяснили: «Приказываем открывать огонь по всем лицам, приближающимся к линии фронта и препятствовать их приближению к нашим позициям. Не допускать ведения разговоров с гражданским населением».
1 сентября был произведён массированный налёт немецкой авиации на железнодорожную станцию Детское Село. Была разрушена железная дорога от Пушкина до Слуцка (Павловска), разрушен мост через речку Кузьминку. Немцы захватили Вырицу.
8 сентября вражеские войска прорвались с юга через поселок Мга к Ладожскому озеру и захватили Шлиссельбург. Хотя на ближних подступах к Ленинграду еще велись активные боевые действия, город уже был блокирован с суши. С этого времени сообщение с Ленинградом поддерживалось только по Ладожскому озеру и по воздуху.
9 сентября начался штурм Ленинграда. Главный удар немецко-фашистские войска нанесли из района западнее Красногвардейска (Гатчины) в сторону Красного Села, Пулково и Урицка (Лигово).
И уже 12 сентября наши войска оставили Красное Село. Рано утром 13 сентября гитлеровцы силами двух пехотных и одной моторизированной дивизии перешли в дальнейшее наступление на Ленинград. Советские войска стали отходить на Пушкин. В результате ожесточенных боев немцам удалось обойти Пушкин с трех сторон и начать наступление на город. В городе появились отступающие войска и стали просачиваться вражеские лазутчики. В тяжелейшем положении оказались войска, оборонявшие Пушкин.
13 сентября Г. К. Жуков, ставший командующим Ленинградским фронтом, принял решение остановить противника на рубеже Лигово, Пулковские высоты, Шушары, Колпино. Этим решением судьба Пушкина была предрешена, и его оборона предназначалась теперь только для временного удержания противника с целью сосредоточения сил и организации обороны в районе Пулковских высот. Пушкин покидали регулярные войска. Через город тянулись группами и в одиночку, с оружием и без оружия, отходившие по приказу командования из-под Луги и Пскова. Город оставался единственными воротами из немецкого тыла для тысяч красноармейцев.
Оборону Пушкина с 14 по 17 сентября 1941 года осуществляли остатки полка 2-й гвардейской дивизии народного ополчения. Они начали отход только тогда, когда штабы и тылы отошли в расположение городской черты и район Шушары, когда прекратилась доставка частям боеприпасов, продовольствия и не было возможности эвакуировать раненых.
Активный участник этих боев Анатолий Назарович Лебедь, работавший после войны заместителем директора Балтийского завода, считал, что Пушкин можно было удержать, если бы командование 2-й Гвардейской дивизии не проявило растерянности в организации войск. Он утверждал, что связь между остатками полков еще с 12 сентября была прервана и не была налажена до 18–19 числа. Поэтому каждая группа действовала самостоятельно, не зная, где находятся другие подразделения. Из-за этого даже были случаи столкновения своих же групп. Кроме того, тылы самостоятельно покинули места расположения и перебрались на окраины Международного (Московского) проспекта, к дворцу Советов, чем лишили еще дравшиеся подразделения патронов, боеприпасов и пищи. Несмотря на то, что почти полностью сохранилась рота разведки, начальник штаба дивизии не имел никакого представления о том, какими силами и средствами располагает враг и куда направлен основной удар. В первые дни, когда возобновилось наступление немцев, руководители полка, в котором служил Лебедь, панически убегали из его расположения, боясь за свою личную судьбу. Поэтому только утром 14 сентября полк потерял около 200 человек, получив команду занять Александровку и удерживать ее в то время, как судьба ее была предрешена. Таким образом, город оставался без защитников. [40]
На помощь кадровым войскам были брошены 76-й и 77-й истребительные батальоны народного ополчения, формирование которых началось сразу же после начала войны.
Днем бойцы работали на своих предприятиях и в учреждениях, а к вечеру собирались в казармах, находившихся в общежитии Сельскохозяйственного института, и усиленно занимались военной подготовкой. В задачу батальонов входило наблюдение за вражескими самолетами и обезвреживание немецких парашютистов. Они предназначались также для поддержания порядка и охраны города от диверсантов, шпионов, провокаторов, а также задержания дезертиров. [86] Истребительные батальоны были сформированы из числа работников предприятий и учреждений города, преподавателей вузов, студентов и школьников старших классов. Только во главе батальонов стояли кадровые командиры. Эти батальоны были призваны защищать город, хотя их личный состав был почти не обучен и слабо вооружен. Бойцы батальонов были вооружены учебными пулеметами и канадскими винтовками с 50 патронами на каждый ствол, а также несколькими ящиками гранат. 76-й батальон численностью 120 человек состоял из двух рот, причем в одной были только молодые девушки. 77-й батальон численностью 160 человек тоже состоял из двух рот, в одной из которых были студенты первого курса и ученики 9-го и 10-го классов.
12 сентября под страшным минометным и артиллерийским огнем, батальоны прочесывали парки, а спустя три дня выступили в район станции Александровская, чтобы помочь действующим частям. День 15 сентября был для 76-го батальона особенно тяжелым. Половина его состава погибла в бою, в том числе весь взвод девушек, состоявший из работниц коммунальных предприятий. Был убит комиссар батальона Алексей Самуйлов. Ожесточенный бой длился и весь следующий день. Фашисты непрерывно атаковали позиции ополченцев. Силы были неравными. К вечеру 16 сентября немцы обходным маневром заняли станцию Александровскую и начали продвижение к Пушкину. Сначала был занят Баболовский парк, затем Александровский.
Отступление наших войск из города началось 15 сентября. Отход происходил по Советскому бульвару (ныне Софийскому) к железнодорожному переезду. Когда же отступающие части Красной Армии потянулись через Пушкин нескончаемой вереницей, жители поняли, что регулярные войска без боя оставляют город немцам. Свидетели рассказывают, что небольшое воинское подразделение в составе 10 солдат во главе с молоденьким лейтенантом лет 22–23 держало три дня оборону у входа в Александровский парк. Но что они могли сделать?
Удивляет и беспомощность руководителей обороны города, бросивших в Александровский парк навстречу регулярным немецким войскам без проведения предварительной разведки небольшой отряд милиционеров, вооруженных только пистолетами, с требованием остановить противника. Милиционеры неожиданно попали под шквальный огонь немецких автоматчиков и большинство их погибло. [91] Вот как об этом рассказывал Даниил Гранин:
«В ночь на 17 сентября 1941 года мы, наша часть, пытались отстоять Пушкин. Рядом милиционеры в белых форменных рубашках. Их начальник говорит мне: «А что это у вас там хулиганят в парке, стреляют из автомата, что ли?». А я ему говорю: «Это не хулиганят, это не наши бойцы, это немцы…». «Да что вы, какие немцы, это хулиганы и мы их сейчас выловим». И не слушая меня и взяв своих милиционеров, он направился в парк. Через 40 минут его принесли на носилках несколько человек, которые остались в живых. Остальных расстреляли. Скоро автоматчики уже хозяйничали в парке. А белеющие в темноте форменные куртки милиционеров — самая легкая мишень…
Уходили мы из Пушкина через час. Город спал. Раненых вывезли всех и двух милиционеров, которые притащили своего убитого начальника. Как они умудрились это сделать с перебитыми руками — не знаю. Начальник их лежал на мраморной ступени, он вытянулся как по команде, белое лицо разгладилось, смотрело вверх недоверчиво и удивленно. Гимнастерка его была чиста, аккуратно заправлена». [19]
16 сентября под интенсивным артиллерийским и минометным обстрелом в парках были закопаны последние монументальные памятники [3], и оставшиеся в городе сотрудники дворцового музея уходили пешком в Ленинград. Последние грузовики, под обстрелом прошли по Октябрьскому бульвару через Египетские ворота 17 сентября 1941 г.
Пушкинское сводное подразделение, включающее 76-й и 77-й истребительные батальоны, прикрывая отход частей Красной Армии, до конца сдерживало значительно превосходящие силы противника. 17 сентября оно последним оставило город и с трудом вышло к своим войскам на Пулковскую высоту.
Часть раненых, находившихся в школах и других помещениях, переоборудованных под госпитали, ушли с войсками. Остальные выбирались сами. Те, кто не могли передвигаться самостоятельно, попали в руки немцев, и их расстреляли в поле в районе хлебозавода.
Несмотря на героизм и мужество наших воинов, город Пушкин был сдан противнику. Причиной этого была раздробленность наших войск и несогласованность действий командования воинских частей, обороняющих город.
Даниил Гранин писал:
«Мне вспомнилось августовское наше отступление и сентябрьские бои под Ленинградом, уход из Пушкина. Связи со штабами не было, снаряды не подвозили, обстановки никто не знал, офицеры командовали то так, то эдак. Легенды о Ворошилове вызывали насмешку, даже ругань: где-то, мол, он поднял солдат и повел их в атаку. На кой нам эта атака и этот вояка!.. Два месяца боев нас многому научили, мы понимали, что если командующий фронтом ведет в атаку, то никакая это не доблесть, а отчаяние. К середине сентября фронт окончательно рухнул, мы оставили Пушкин, мы просто бежали. На нашем участке противник мог без всяких препятствий идти до самого Ленинграда. Таково было наше солдатское разумение, вытекающее из того, что видели мы на своем отрезке от Шушар до Пулково».
И еще:
«Мы добрались до города, и в этот момент начался обстрел с воздуха немецких штурмовиков. Мы разбежались. Я добежал до трамвайного кольца, сел на трамвай и поехал домой, на Литейный. Зашел в квартиру, усталый уже, и сказал сестренке: «Я ложусь спать, вот тебе граната, немцы будут входить — бросай в них гранату». Я был в полной уверенности, что немцы должны войти в город, потому что по дороге никаких частей, никаких заслонов, заградительных сооружений — ничего не было». [20]
Немцы заняли Пушкин 17 сентября 1941 года. Но дальше практически продвинуться не смогли. А, может быть, не хотели? Или не считали нужным? Город стал прифронтовым. Здесь мне хочется привести выдержку из статьи Ю. М. Лебедева «Почему устоял блокадный Ленинград?». Я упускаю некоторые ссылки на литературные и архивные источники, на которые ссылается автор. С ними можно познакомиться на очень интересном сайте, посвященном блокаде Ленинграда. [44]
В статье автор сообщает о том, что в сентябре 2007 г. Даниил Гранин организовал в Санкт-Петербурге конференцию на тему «Блокада Ленинграда: спорное и бесспорное», где озадачил присутствовавших необычным заявлением о том, что ему непонятно, почему немцы не вошли в город осенью 1941 года, когда, казалось бы, все было готово для этого? Во второй декаде сентября город был совершенно открыт для вторжения немцев.
На высказывание Гранина откликнулся Германн фон Лееб —
сын командующего группой армий «Север» в годы войны. Он писал: «Гитлер считал Ленина и Сталина своими смертельными врагами. Исходя из этого, он люто ненавидел города, носящие такие имена. Ленинград он не мог полностью уничтожить артиллерийскими обстрелами или бомбардировками, поскольку у него для этого не хватало орудий и самолетов. Поэтому у него оставался лишь выбор между захватом города и его окружением.
8 июля 1941 г. Гитлер выразил намерение сравнять Москву и Ленинград с землей. Его просчет заключался в том, что для этого ему попросту не хватило бы технических средств. Спустя неделю группа армий «Север» получила уведомление о том, что Ленинград не следует занимать. Вначале его необходимо только окружить. 21 августа 1941 г. Гитлер распорядился добиться окружения Ленинграда «по наименьшему радиусу». Тем самым было окончательно принято решение об осаде Ленинграда. На совещании 5 сентября 1941 г. Гитлер заявил, что Ленинград после захвата Шлиссельбурга становится «второстепенным театром военных действий». 13 сентября немецкие войска заняли Красногвардейск. После этого группе армий «Север» было приказано пробиваться к «ближнему рубежу окружения».
Известно, что в это время один из немецких танков прорвался к предместью Ленинграда. По рации командир танка доложил наверх: «Мы стоим на окраине города и можем без помех войти в него». Когда последовал приказ повернуть назад, то танкисты не захотели этому верить. Командир танковой роты вынужден был повторить экипажу танка приказ на отход и добавил: «Это распоряжение исходит от самых высоких инстанций».
Возникает вопрос. Если немцы к концу лета уже не строили планы захвата Ленинграда, то, может быть, следовало приложить максимум усилий, чтобы не пустить их в Пушкин, а не бросать город на произвол судьбы?
И опять я ссылаюсь на мнение Гранина:
«Ленинград тоже был тяжко изувечен непрерывными бомбежками, пожарами, обстрелами. Великий город, хотя и не допустил врага, отстоял себя, но блокада нанесла ему огромный урон. И, однако же, всем горожанам — и тем, кто выжил, и тем, кто возвращался из эвакуации, —
ужасное состояние Пушкина, Павловска, Петродворца причиняло боль особо глубокую. Город можно восстановить — это все понимали, ожерелье же дворцовых пригородов было утрачено навсегда — это тоже все понимали. Чувство этой непоправимости стало, наверное, наигоршим из всех послевоенных потерь». [19]
Отказ немцев от захвата Ленинграда подтвердился и несколько позже.
29 сентября 1941 года вышла директива начальника штаба ВМС Германии, в которой сообщалось о том, что Гитлер решил стереть город Петербург с лица земли. В директиве также указывалось, что предполагается окружить город тесным кольцом и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей. Таким образом, немецкое командование подтвердило свое стремление к уничтожению всего населения Ленинграда, обеспечение продовольствием которого руководство Рейха считало непозволительной роскошью для Германии. Окончательную точку в планировании судьбы города поставил приказ ОКВ группе армий «Север» от 12 октября 1941 года: «Фюрер вновь решил не принимать капитуляцию Ленинграда, даже если она будет предложена противником. …О том, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего человека, сообщило само советское русское радио. Поэтому ни один немецкий солдат не должен входить в этот город. Тех, кто попытается покинуть город через нашу линию, следует возвращать путем применения огня». [73]
О приближении немцев жители Пушкина узнали по начавшимся артобстрелам и авиабомбардировкам, которые осуществлялись все дни немецкого наступления, начиная с 13 сентября. 14 сентября отбой тревоги даже не объявлялся.
15 сентября крупнокалиберный снаряд попал в боковой купол церкви Екатерининского дворца и, кроме других разрушений, сорвал с него металлическую обшивку. Второй снаряд, попавший днем в центральную часть дворца, разрушил Малую столовую и кабинет Александра I. Ночью 15 сентября вспыхнуло яркое зарево пожара над Александровским парком. От минометного огня загорелся Китайский театр. Вместе с Китайским театром в огне погибли исключительной художественной ценности декорации Роллера и Головина [3]. По зареву пожара немцы корректировали огонь своей артиллерии.
Нина Филиппова, коренная жительница Пушкина, вспоминает, что оставшиеся в городе жители начали запасаться продуктами, опустошая магазины. Об этом помнят многие. Опасаясь артобстрелов, люди покидали свои дома и прятались в подвалах Екатерининского дворца, Лицея, Гостиного двора, костела, школы № 1. [80] Некоторые вырывали рядом со своими домами защитные щели. В подвалах Александровского дворца расположились райком партии, райисполком и военкомат.
Рано утром 16 сентября было объявлено населению по радио, что город покидают войска, магазины открыты, население может забирать в них бесплатно все необходимое и уходить в Ленинград. Вряд ли это объявление слышали многие пушкинцы. Во всяком случае, в воспоминаниях людей, переживших оккупацию, оно почти не встречается.
Большинство жителей оккупированного города в своих воспоминаниях сходятся на том, что вход немцев в город был для них полной неожиданностью. Александр Князев вспоминал, что люди, возвратившиеся в Пушкин 16 сентября с работы из Ленинграда, 17 сентября выехать в Ленинград не смогли. Поезда уже не ходили. Так было и с его мамой. [33]
Свидетели по-разному описывают последние дни перед фашистской оккупацией города. Светлана Беляева, дочь знаменитого писателя, рассказывает в своих воспоминаниях:
«Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон в сторону Ленинграда сплошным потоком двигались войска, танки и прочая техника. Это было отступление... Артиллерия неистовствовала. Трудно было понять, кто и откуда стреляет. Где-то совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулеметы. К вечеру шестнадцатого сентября наши войска оставили Пушкин... Семнадцатое сентября осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило нашу жизнь на «до» и «после». В этот день обстрел был особенно сильным». [4]
К вечеру 17 сентября 1941 года в городе появились немцы.
Их было настолько мало, что 12-летняя Света, рассматривающая вражеских солдат через окошко, даже растерялась немного. Ей было непонятно, почему непобедимая Красная Армия удирает от небольшой группы автоматчиков? Девочке казалось, что их можно было прихлопнуть в два счета. [26]
Вот что писал в эти дни Иванов-Разумник, отсутствовавший в городе со 2 по 6 сентября:
«В Царском Селе (Пушкине) за эти четыре дня сильно почувствовалось приближение фронта. Горела Вырица, в немногих десятках верст от нас. На бульваре у Египетских ворот стояло тяжелое шестидюймовое орудие и глухо ухало. Рядом с нашим домиком то и дело обстреливала небеса «зенитка», весь дом содрогался от ударов. Стекла наших окон были разбиты, рамы выбиты, двор и сад зияли воронками от аэропланных бомб. Две следующие недели пришлось почти безвыходно провести в «щели» — канаве в человеческий рост, сверху уложенной бревнами и засыпанной землей. Наконец, мы узнали: в ночь на 17-ое сентября все власть предержащие бежали из Царского Села в Петербург, а утром мы увидели на бульваре около нашего домика авангардные части немецких самокатчиков...». [30]
Немцев было очень мало. Они промчались по центру на мотоциклах, появились на рынке, прошлись по магазинам, но, увидев пустые полки, поняли, что их опередили. Тогда они стали ходить по подвалам и заставляли жителей под страхом оружия выносить все продукты во двор рынка. Там их сложили в одном месте и на следующий день вывезли.
Зоя Викторовна Мехтединова вспоминала:
«…17 сентября 1941 года — самый страшный день в моей жизни! Его я буду помнить до конца своих дней! Было тепло и солнечно — казалось, сама природа противилась тому, что творили на этой земле люди! А началось быстрое отступление наших войск. Наши солдаты бежали в сторону Ленинграда и на ходу кричали: «Прощайте! Прощайте! Немцы в Александровке!» Жители Пушкина были в шоке; кто-то рыдал, кто-то куда-то собирался… Но уже к вечеру, в семнадцать часов, фашисты ворвались в город. На мотоциклах, с автоматами… Выгнали нас всех на улицу, искали мужчин, орали: «Где коммунисты?». Нас не тронули. Во время оккупации они вели себя очень жестоко: вешали, расстреливали…» [62]
Свидетели утверждают, что ко дню захвата немцами города все музейные и дворцовые здания, за исключением Китайского театра и выше описанных повреждений Екатерининского дворца, находились в полной сохранности. Парки также были в своем обычном виде. Ни одно дерево, за исключением незначительного количества молодняка, вырубленного для маскировки, не было тронуто советскими людьми. В городе были целы почти все здания. Это подтверждается, во-первых, актом, составленным научными и музейными работниками в момент оставления ими территории города Пушкин, и, во-вторых, показаниями жителей города. Так, П. М. Мансуров показал со слов архитектора Ермолина и дворцового садовода Степанова, что все дворцы г. Пушкина к моменту занятия его немцами были сохранны и находились
в целости. Это же подтверждает и житель города Пушкина Матвей Васильевич Патрулев. Об этом писала и А. Беляева в своей книге, изданной сразу же после освобождения города в 1944 году. [3]

                           Жизнь в оккупации

После проведения призыва в армию и проведенной частичной эвакуации населения ко времени захвата города немцами в нем оставалось приблизительно 35 тысяч человек. Судьба их трагична. Сокращение численности населения, оставшегося в городе, происходило очень быстро. К ноябрю 1941 г. официально было зарегистрировано 5172 человека [И1]. Возможно, оставались еще и не зарегистрированные люди. Поэтому считается, что к началу 1942 года в Пушкине находилось не более 5–8 тысяч человек. К маю численность населения сократилась до 1300 человек. К концу лета 1942 года в городе оставалось не более 250–300 жителей, которые занимались, в основном, обслуживанием немцев.
В декабре 1943 года немцы вывезли из города все оставшееся население [12].
Фактически, когда в январе 1944 года наши войска освободили город, он был практически пуст. Наиболее достоверные скорбные данные о населении города таковы.
В городе Пушкине за время оккупации погибло 18368 человек, из них:
от попадания авиабомб — 285;
от голода — 9514;
расстреляно — 6267, из них 50 детей;
повешено — 1105;
умерло после истязаний — 1214. [42, И1, ф. 8557, д. 1100, л. 89]
За это время было угнано в немецкое рабство 17968 чел. Сколько из них вернулось обратно, никто не знает.
Сейчас уже известно, что нацисты заранее подготовились к управлению восточными территориями и разработали целую серию указов, приказов, распоряжений по вопросам оккупационной политики, подписанных на самом высоком уровне, которые и определили действия оккупационных властей на местах [64].
Уже летом 1941 года вышло распоряжение Розенберга о введении трудовой повинности на оккупированных восточных территориях для всех жителей в возрасте от 18 до 45 лет. Лица, уклоняющиеся от выполнения трудовой повинности, подлежали заключению в каторжную тюрьму, а в особо тяжелых случаях могла быть применена смертная казнь.
23 августа Розенберг подписал указ о вынесении специальными судами смертных приговоров лицам, не повинующимся оккупационным властям: «Все лица, осуществляющие акт насилия против немецкой империи на территории восточных оккупированных областей, подлежат смертной казни, а в менее тяжелых случаях — заключению в каторжную тюрьму».
Оккупационные власти уничтожили все советские выборные органы государственной власти. В районных центрах, к которым относился Пушкин, были образованы управы во главе с бургомистрами. Все местное население, проживавшее на оккупированной территории, строго учитывалось. Новые лица, появлявшиеся в городе, должны были немедленно регистрироваться в полиции. Жителям запрещалось без особого разрешения властей отлучаться из населенных пунктов. Передвигаться по улицам можно было только в светлое время суток.
В феврале 1942 года последовало первое распоряжение по осуществлению массового принудительного перевода рабочей силы из оккупированных восточных территорий. Общая политика в отношении трудовых ресурсов формулировалась так: «Необходимо максимально использовать имеющиеся людские ресурсы на захваченной советской территории. Если нам не удастся получить необходимое количество рабочей силы на добровольных началах, тогда мы должны немедленно ввести мобилизацию и принудительную повинность». Эта политика означала откровенный грабеж государственной и личной собственности и террор местного населения.
Представление о режиме, установившемся на оккупированной территории, дает «Специальное сообщение Управления НКВД по Ленинградской области в областной комитет ВКП(б) и командованию Ленинградского фронта о положении в районах области, занятых немецкими войсками» от 5 ноября 1941года:
«Все действия немецкого командования в районах, занятых их войсками, сводятся к следующему:
— максимальному использованию трудоспособного местного населения и военнопленных на строительстве оборонительных сооружений, укреплений, восстановлению нарушенных коммуникаций;
— полному изъятию от местного населения продуктов питания, одежды, обуви и других средств снабжения для своей армии;
— выявлению и уничтожению советского, партийного актива, патриотов Советской Родины и партизан. Этим обуславливаются все мероприятия и режим по отношению к местному населению». [64]
В сообщении далее говорилось: «Сразу же при занятии пункта немцы требуют от населения выдать всех лиц, сочувствующих Советской власти. Во всех населенных пунктах вывешиваются приказы немецкого командования, в которых указано, что лица, которые будут укрывать или содействовать партизанам и частям Красной Армии, а равно противодействовать мероприятиям немцев, будут расстреливаться, а за содействие в поимке их обещана награда. Выявленных партизан немедленно расстреливают или вешают. Трупы не разрешают убирать по несколько недель. Почти на всех перекрестках улиц г. Пушкина в течение свыше месяца висят повешенные с надписями: «Повешен как шпион», «За содействие партизанам», «Он был коммунистом», «Это — жид» и т. п. Введена коллективная ответственность населения за содействие партизанам или красноармейцам, пробирающимся из тыла. В деревнях объявлено, что будут расстреливаться не только те, кто укрывает, но и те, кто не доносит об этом». В населенных пунктах распространялся приказ за подписью главнокомандующего следующего содержания: «Всякое содействие большевистским агентам способствует продлению войны и страданий русского народа. Поэтому каждый гражданин обязан о каждом ему известном большевистском агенте донести в ближайшую германскую воинскую часть или учреждение. Утайка сведений о большевистской агентуре будет наказываться. За достоверные сообщения будет выдаваться вознаграждение. Большевистские агенты, которые добровольно явятся к германским властям, ни в коем случае не будут подвергаться наказанию. Кроме того, они получат вознаграждение за сданные радиоимущество, взрывчатые вещества, летучки (листовки или прокламации — В. Ц.) и тому подобное, полученное ими от их большевистских руководителей. Население пунктов, в которых это объявление будет умышленно сорвано или повреждено, будет подвергаться строгому наказанию».
Беспрецедентным по жестокости и цинизму было уничтожение пациентов больниц и психиатрических учреждений. Установлен факт массового умерщвления людей в Гатчинском лагере, которое производилось посредством вливания некой жидкости в организм. Именно в этот лагерь изгонялись многие пушкинцы.
Особенности оккупационного режима в северо-западных районах России, в том числе и в городе Пушкине, заключалась в том, что они находились под управлением немецкой военной администрации, а не рейхскомиссариатов —
административно-территориальных единиц, созданные немецкими властями на большей части захваченной территории СССР. [12]
Так как линия обороны Ленинграда во время блокады проходила в 1–3 километрах от Пушкина, то оккупационную политику там проводил командующий группой армий «Север» генерал-фельдмаршал Риттер фон Лееб. Непосредственное руководство осуществлял командующий тыловым районом сухопутных сил «Север», в распоряжении которого имелись три охранные дивизии, полевые и местные комендатуры, полевая полиция и различные карательные части. Ответственность за оккупационный режим в районе военных действий несли командиры дивизий и корпусов.
Специально для «замирения» тыла группе армий «Север» была придана так называемая оперативная группа — айнзатцгруппа «А» полиции безопасности. Возглавлял айнзатцгруппу «А» бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции Франц Шталекер. Разместилась она в Гатчине 7 октября 1941 года и состояла из высококвалифицированных «специалистов» из состава СС, СД, гестапо, полиции и других спецподразделений. Главной задачей оперативных айнзатцкоманд было немедленное физическое уничтожение коммунистов и комсомольцев, партийных и советских работников, советских активистов любых национальностей. Гитлеровцы сгоняли в Гатчину десятки тысяч жителей из прифронтовой полосы, в том числе из Пушкина, Павловска и других населенных пунктов.
С приходом немцев в Пушкине был установлен жесткий оккупационный режим. Основная власть в городе принадлежала военной комендатуре, возглавлявшейся комендантом. В городе была учреждена городская управа, в которой функционировали административный отдел (полиция), земельный отдел, бюро труда, занимавшееся привлечением населения на принудительные работы и отправкой его на работы в Германию и Прибалтику. Органы местного самоуправления возглавлялись бургомистром.
Обязанности оккупационных войск определялись следующими требованиями:
1. Местные коменданты предназначены для войск и не являются представителями населения по отношению к войскам.
2. Войска должны быть изолированы от голодающего населения.
3. Местная комендатура не должна заботиться о продовольствии для населения. Это дело местных старост с хозяйственными отделами.
В 1941–1944 годах в городе Пушкине размещались следующие немецкие воинские части и подразделения: 2-я рота батальона особого назначения Министерства иностранных дел, воинская часть 143, 2-я рота 3-го батальона 390-го полка 215-й немецкой пехотной дивизии, полицейская дивизия СС, 914-й отдельный артдивизион, 653-й резервный батальон, команды СД, 9-я рота 769-го полка 250-й испанской дивизии и 7-я рота 2-го батальона 263-го полка 250-й испанской дивизии, солдаты которой оставили этот снимок на память о пребывании в Пушкине. [62]
Оккупанты заняли под казармы и жилье для офицеров залы Екатерининского и Александровского дворцов, павильон «Эрмитаж», многие особняки, санатории, детские учреждения. В здании Лицея разместились танкисты, в «Эрмитаже» — зенитчики. В коттедже Великого князя Бориса Владимировича вначале размещался госпиталь, а затем солдаты Голубой дивизии. В Агатовых комнатах было казино. Может быть, поэтому они неплохо сохранились. Хотя еще и сейчас можно увидеть разрушения в облицовке зала — это немцы на прощание выламывали яшму. Жительница города Пушкина Л. М. Клейн-Бурзи, пережившая годы немецкой оккупации, рассказывала, что когда немцы пришли в город, они сразу же заняли под жилье оба дворца и все большие особняки, дома отдыха, санатории и уцелевшие военные городки».[3] Свой штаб, жилые помещения для командного состава, офицерское собрание немцы разместили в Александровском дворце, считая, видимо, его наиболее прочным, а месторасположение наиболее безопасным. В личных комнатах Александра II расположилось гестапо, подвал Александровского дворца был превращен в тюрьму, в место пыток и истребления советских людей. В первом этаже Екатерининского дворца, возле церкви, немцы установили походную кухню. Все помещения, где размещались немцы, были разграблены и загажены. Времянки топились мебелью и музейными книгами. По некоторым сведениям гестапо размещалось и в подвалах Камероновой галереи.
В подвалах Екатерининского дворца находилась тюрьма. Нижний этаж дворца был превращен в гигантский гараж, дворцовая церковь — в стоянку и мастерскую для велосипедов и мотоциклов. По свидетельству академика Орбели, директора Эрмитажа, в Екатерининском дворце была также устроена вспомогательная оружейная мастерская, и при этом горн был помещен в резном, ценном камине XVIII века, приведенном в результате в полную негодность.
Поскольку линия разделения советских и немецких войск проходила в непосредственной близости от северных границ Пушкина, то основной задачей оккупационных войск после захвата города являлась организация его обороны, обстрелы Ленинграда и позиций советских войск, а также минирование нейтральной территории и максимальная очистка прифронтовой полосы от местного населения.
Сохранились фотографии переднего края обороны немцев в Пушкине. В непосредственной близости видны бывшие казармы конвоя, Феодоровский собор и еще не разрушенная Белая башня.
В Екатерининском парке, в непосредственной близости от Александровского дворца, на улицах 1 мая и Колпинской устанавливались орудия, обстреливающие Ленинград. Корректировка огня велась с высоких сооружений города — крыши Белой башни, церквей, а также бывшей кирхи (евангелическо-лютеранской церкви), на которой немцами был оборудован наблюдательный пункт. Поэтому Белая башня была разбомблена советской авиацией. Есть сведения о том, что ее разрушение также осуществлялось артиллерийским огнем советского бронепоезда.
Немцы действовали организованно и оперативно. В первые же дни после захвата города была проведена перепись всего населения с регистрацией по отдельным группам (мужчины, врачи и т. п.). Евреи выделялись отдельно и ставились на специальный учет. За весь период оккупации таких регистраций было проведено несколько, что позволило взять на учет все трудоспособное население города в возрасте от 15 до 55 лет. Сразу же после оккупации города во избежание возникновения эпидемий немцы выгнали население на принудительные работы, прежде всего связанные с созданием оборонительных сооружений и захоронением останков советских воинов, бойцов истребительных батальонов и гражданского населения, погибшего во время захвата города. М. А. Архипова рассказывала о том, как лично принимала участие в погребении останков около 80 бойцов 76-го батальона в Александровском парке. [67] Жителей города привлекали также к работам по созданию оборонительных сооружений.
К концу первой недели оккупации из Пушкина в Гатчину, Выру, село Рождествено, а также в опорные базы немецких войск Тосно, Чудово, Новгород вывезли мужчин от 15 до 55 лет для выполнения работ по укреплению и восстановлению основных железнодорожных и шоссейных магистралей. Там они находились в невыносимо тяжелых условиях. Гатчина была захвачена немецкими войсками на несколько дней раньше Пушкина. В ней были расквартированы специальные зондеротряды и айнзатцгруппа «А», и с тех пор она стала центром карательных органов, действующих в ближайших окрестностях. Центральный концентрационный лагерь находился в самой Гатчине, а несколько других лагерей — в Рождествено, Вырице, Торфяном — были, в основном, перевалочными пунктами. Лагерь в Гатчине предназначался для военнопленных, евреев, большевиков и подозрительных лиц, задержанных немецкой полицией. В него сгонялись жители из прифронтовой полосы — Красного Села, Павловска, Пушкина, Петергофа, Стрельны, Урицка и многих других населенных пунктов. Пленных сначала приводили в комендатуру, а оттуда в лагерь. По данным документов Гатчинского краеведческого музея коммунисты, комсомольцы, партийные работники, советские активисты, журналисты, писатели и ученые разных национальностей — все проходили как «евреи», а члены подпольных организаций, издатели подпольных листовок и партизаны — как «враги рейха». В лагере существовало два отделения: «рабочее», из которого обычно отправляли на работу в Германию или на прифронтовые территории, как рабочую силу, и «нерабочее», в которое помещали смертников. Руководителем концлагеря был бригаденфюрер СС Франц Шталекер. Его убил неизвестный советский патриот в марте 1942 года.
Житель города Пушкина А. И. Виноградов, которому к началу войны было 16 лет, рассказывал, что на второй день после оккупации на площади у Екатерининского дворца было собрано около 10 тысяч мужчин в возрасте от 15 до 55 лет. В тот же день всех задержанных отправили в Гатчину, а на следующий день перевезли в Выру. На ее окраине в поле был организован лагерь, представлявший собой огороженный небольшой участок территории примерно 200 на 200 метров вокруг небольшого коровника. Там уже находилось 6 тысяч военнопленных. Коровник вмещал не более 1000 человек, остальные стояли в поле под открытым небом без воды и пищи. Начались заморозки. Умирали 3–4 человека за ночь. Через 3–3,5 недели гражданских лиц перевели в дер. Межно и стали направлять на сельскохозяйственные работы. Алексею Ивановичу вместе с братом удалось бежать. Они вернулись в Пушкин, когда фашисты уже прекратили забирать мужчин.
Другая жительница Пушкина Н. Филиппова, пережившая оккупацию в городе, вспоминала:
«…осенью немцы отправили многих мужчин в лагерь под село Рождествено. Узнав, где находится лагерь, жена моего дяди взяла кровельные ножницы и отправилась в Рождествено. Днем пряталась, ночью шла. Увидела ужасное: дни были холодные, а люди под открытым небом, больные и голодные. Кое-как мужа тети притащили к забору. Проволоку женщина разрезала ножницами и вытащила мужа. …Днем прятались, а ночью она тащила мужа на себе: он идти не мог. Когда я увидела дядю, вши у него были даже на бровях».[80, 81]
Не лучше было и в концлагере, расположенном в Выре. Вот, как о нем рассказывает П. П. Базилевич [1]:
«Он располагался на скотном дворе, обнесенном колючей проволокой. В этом лагере находились не только беженцы, но и наши военнопленные, среди них были бойцы и командиры, многие раненые. Никакой медицинской помощи не оказывалось. Кормили только утром и вечером — 50 граммов хлеба и стакан чая. Также кормили и военнопленных, которых каждый день гоняли на земляные работы. Многие опухали от голода. Каждое утро выносили по несколько человек умерших».
Освободив Пушкин от нежелательных лиц, удалив из него почти всех мужчин и расстреляв евреев (об этом еще будет идти речь), оккупанты ввели в городе жесткий режим. С самого начала немцы приступили к планомерному выселению всех жителей из близлежащих сел и окраинных районов Пушкина, начиная со стороны, обращенной к Ленинграду. Делалось это волнами.
Жительница города А. С. Дадыченко рассказывала после войны, что ее семья жила в селе Большое Кузьмино. При эвакуации завода, на котором работал ее отец, директор просил семью подождать последнюю машину, но машина не пришла, и они не смогли эвакуироваться. Когда в село пришли немцы, им сказали, что в этом месте будет передовая линия, и большинству жителей села пришлось уходить в сторону детскосельского вокзала. Там находились дореволюционные ледники, в которых беженцы и поселились. Через некоторое время немцы приказали освободить ледник. И людям пришлось уходить в Пушкин и поселиться в лицейских подвалах. Подвалы были очень глубокие, и в них собралось много горожан. Каждая семья старалась занять свой угол. Сидели на мешках и ждали своей участи. [22]
Ряд районов города гитлеровцы объявили «запретной зоной», развесили предупредительные объявления и расстреливали каждого, кто там появлялся. В первую очередь выселили людей, проживавших в домах четной стороны Октябрьского бульвара.
Сам бульвар и его четная сторона были опутаны колючей проволокой с надписью «Мины» на нескольких языках. Позднее разделительная линия прошла по ул. Карла Маркса, а в дальнейшем по Колпинской, ныне Пушкинской. Люди в основном переселялись в пустующие подвалы домов в центре города.
Линией раздела стало и Московское шоссе, которое называли «линией фронта», через которую приходилось переходить сотрудникам пушкинских лабораторий ВИРа.
Насаждение «нового порядка» было, в основном возложено на специальные эсесовские и полицейские части, которые вступили в город вслед за полевыми подразделениями. Сразу же в городе было выпущено несколько приказов. Каждый пункт этих приказов начинался словом «запрещается» и кончался карой, которой будут подвергаться жители за его нарушение. Немцы ввели комендантский час с 17 часов.
Появление на улицах города в темное время суток было строго запрещено. Жителям запрещалось без разрешения покидать город, входить в запретные зоны, прикасаться к проводам и предметам военного обихода. На воротах Александровского парка висело предупреждение: «Проход через парк строго воспрещается». Нарушителей оккупационного режима расстреливали или вешали без предупреждения. Сразу же при занятии города немцы требовали от населения выдать коммунистов, комсомольцев, партизан, пионеров и всех лиц, сочувствующих советской власти. С ними расправлялись в первую очередь. У многих свидетелей сохранились в памяти виселицы, установленные на улицах Комсомольской, Васенко, 1 мая, Октябрьском бульваре, около Лицея, у Египетских ворот и в других местах города. В качестве виселиц использовали и фонарные столбы. Чаще всего казни проводились в центре города у кинотеатра «Авангард». Там виселица редко пустовала.
Долгое время местом массовой казни советских патриотов служила старая береза у церковного флигеля Екатерининского дворца. Даже при поспешном отступлении немцев из города в январе 1944 года на ней так и остались пять толстых веревок с петлями.
Достоверными представляются показания Петра Матвеевича Мансурова, который с 16 сентября 1941 г. по 18 февраля 1942 г.
проживал в г. Пушкине и, находясь на официальной службе, мог непосредственно и постоянно наблюдать за действиями немцев. До 15 октября он работал комендантом Гостиного двора, выполняя обязанности хозяйственника: смотрел за чистотой, занимался заготовкой продуктов питания и снабжением общественной столовой, следил за ее работой. Кроме того, по распоряжению бургомистра г. Пушкина Уржаева он хоронил трупы убитых, а также повешенных немцами жителей Пушкина. 15 октября он был назначен на должность начальника жилищного отдела г. Пушкина, а затем гражданской городской охраны. С 5 января был снят с этой должности и работал простым рабочим на механическом заводе, а 8 февраля 1942 года был эвакуирован в Гатчину.
Мансуров свидетельствовал о зверствах фашистов. Уже 18 или 19 сентября 1941 года немцы по приказу коменданта Роота повесили 15 жителей г. Пушкина, из них 8 человек были повешены на деревьях на ул. Васенко, в том числе гражданин Ядрица и его 16-летний сын, которые были знакомы ему по работе в парке. Пять человек были повешены на деревьях на перекрестке Октябрьского бульвара и Пролетарской улицы и два человека на Московской улице напротив комендатуры. Трупы повешенных висели более двух недель, так как комендант Роот запрещал их хоронить. Через 15–20 дней после повешения Мансуров получил указание от бургомистра Уржаева захоронить трупы, что он и сделал.
В первые дни после прихода немцев в Пушкин к Уржаеву приходили женщины и жаловались на то, что пьяные немцы врывались ночью в дома русских граждан, грабили ценные вещи и насиловали женщин и девушек. На допросе в 1944 г. Мансуров показал:
«…я сам помню случай, когда одна женщина-мать в истерическом состоянии с воплями искала военную комендатуру и, проходя по улице, со слезами на глазах просила помощи. Я ее проводил до комендатуры, и она мне по дороге рассказала, что к ней в дом пришли три пьяных немца ограбили ее и, обнаружив в одной из комнат ее дочь, стали ее насиловать. Со слов Уржаева мне известно, что доктор Унгилайнен, работавший с ним в поликлинике, однажды вступился за своих родственников, проживавших вместе с ним в квартире, которых пьяные немцы ночью хотели ограбить и изнасиловали. За это он был расстрелян. От многих женщин я слышал в 1942 году, что немцы, «пользуясь» правами завоевателей и «голодовкой» населения, принуждали русских женщин к сожительству». [1]
Есть свидетельства (Л. М. Клейн-Бурзи), в которых гибель доктора Унгилайнена (возможно, Антикайнен) описывается несколько по-иному:
«В марте 1942 года банда пьяных немцев ворвалась в дом инвалидов и изнасиловала несколько старух. Прибежавший на помощь доктор и еще двое сотрудников были убиты».
В газете «Боевая красноармейская» от 6 декабря 1942 года [92] была опубликована заметка бывшего рабочего завода «Электросила» красноармейца Аркадия Штульмана, находившегося некоторое время в захваченном немцами городе, откуда ему с большим трудом удалось вырваться. Это еще один рассказ
о зверствах гитлеровцев в оккупированном Пушкине.
«В один из дождливых сентябрьских дней 1941 года в Пушкин ворвались гитлеровцы. Они обшарили все квартиры, забрали одежду, обувь. А потом начались издевательства, насилия, убийства...
Рядом со мной в доме № 14 по улице Жуковского жила девушка Валя Иванова. Как-то раз на улице ей преградили дорогу три немца. Они вывернули Вале руки и потащили в сарай. Из дома выскочила ее мать и хотела защитить дочь. Мордастый ефрейтор с размаху ударил ее штыком в грудь. Хлынула кровь, женщина упала. Валю немецкие псы изнасиловали, а потом убили.
При отступлении наших войск из Пушкина был тяжело ранен один командир. Мы с товарищем — Сергеем Лохановым — нашли его в придорожной канаве и спрятали в подвале ближайшего дома. При обыске немцы нашли раненого и тут же схватили старушку Михайлову, которая проживала в этом доме. Бандиты били женщину и приговаривали: «Признайся, твой сын?» Старушка говорила, рыдая, что она ничего не знает, никакого сына у нее нет. Изверги не успокоились. Они согнали жителей и на глазах у всех стали пытать 62-летнюю женщину. Ее кололи иголками и калеными штыками, потом отрезали ей нос, выкололи глаза и, наконец, уже мертвую проткнули штыком и вздернули на дерево.
Захватив Пушкин, немецкое командование издало приказ:
«В трехдневный срок сдать все огнестрельное и холодное оружие. Уклонившиеся от сдачи будут повешены». На основании этого приказа фашисты хватали кого попало и тащили на виселицу. У старика Василия Ивановича Лебедева было охотничье ружье. Однажды к Василию Ивановичу ввалились немецкие солдаты. Они увидели на стене ружье и залопотали:
— Русс, ружье! Нас убить!
Мерзавцы схватили Лебедева и потащили на улицу. На глазах у жителей Василия Ивановича расстреляли, а потом повесили. Его посиневший труп три дня висел на дереве. На вековых деревьях Александровского парка я видел двух повешенных красноармейцев. У одного на спине чернели выжженные буквы: «Коммунист». Другому красноармейцу гитлеровцы выкололи глаза, отрезали уши.
Немцы открыли в Пушкине дома терпимости. В эти вертепы на потеху фашистскому зверью были насильно согнаны десятки девушек. Часть населения погнали на окопные работы, а потом отправили в Германию.
Не узнать стало Пушкина — этого прекрасного городка, любимого места отдыха ленинградцев! Пушкин сегодня — это сгоревшие разрушенные дома, в которых ютятся уцелевшие жители.
Товарищи бойцы! Население Пушкина страстно ждет того часа, когда над городом снова взовьется красное знамя, когда немецкие палачи получат по заслугам!»
Опущенный в тексте этой заметки рассказ о подвиге маленького героя Жени Олейникова, убившего немецкого генерала, приводится далее в главе «Сопротивление».
Еще один пример. 24 сентября у крыльца дома жителя Пушкина Королева была найдена русская граната. Королев тут же был повешен с надписью на груди «Партизан». [66]
Фашисты зверствовали в городе, расстреливали за укрывательство раненых бойцов Красной армии, за хранение оружия и сокрытие мест захоронения скульптурных памятников. На улицах города можно было часто встретить трупы убитых людей. Город был закрыт, связи с другими населенными пунктами не было. Оккупировав город, немцы забирали у жителей теплую одежду, обувь и продукты питания.
Женщины старались не выходить из домов, потому что прогулка грозила им изнасилованием или смертью. В качестве примера свидетели событий приводят случай с Еленой Владимировной Мациевич, которая была изнасилована и убита немцами. [И1]
С первых месяцев оккупации немцы относились к жителям города, как к низшей расе — подзывали людей свистом, огревали кнутом не успевших быстро посторониться пешеходов, срывали с женщин платки и меховые воротники. С мужчин зимой снимали обувь. Никакого уважения не было и к служителям церкви. Рассказывают, что дьякона Керского в мороз повалили и сняли с него валенки. Убить человека ничего не стоило.
Об ужасном случае, произошедшим с его дедом, рассказал Андрей Корзунов. Однажды, в подвал, где укрывались его родственники, пришли два жандарма, принесшие с собой бутылку с неизвестной жидкостью. Они разлили содержимое бутылки по стаканам и приказали деду и еще одному мужчине выпить жидкость, угрожая в противном случае перестрелять всех присутствующих. Мужчины выпили и сразу же потеряли сознание. Жители подвала пытались отпоить их молоком, но дедушка Григорий Корзунов скончался, не придя в сознание. [36]
В документах Чрезвычайной Комиссии по расследованию злодеяний, чинимых немецко-фашистскими захватчиками, указано, что «29 месяцев немецко-фашистской оккупации города Пушкина (Царское Село) были сплошным надругательством над человеческим достоинством советских людей. Это было время полного бесправия и насилия, разорения и голода. Ни в чем не повинных людей немцы расстреливали и вешали. В наиболее оживленных пунктах (угол Октябрьской площади и Советского бульвара, Московская улица и улица 1 Мая) были устроены виселицы, на них помногу дней висели трупы советских граждан. Без всякого повода были повешены инженер Капустин, кладовщик Иванов, учитель Королев и другие. Старшие научные сотрудники ВИРа Алексей Евгеньевич Вотчал и его жена Татьяна Алексеевна, идя по улице, не остановились на окрик немецкого офицера. За это их расстреляли.
Гражданка Бокова была свидетельницей кровавой расправы над 12-летним мальчиком. Гитлеровцы повесили его на шпагате за волосы, и стоя неподалеку с часами в руках, проверяли, сколько времени он промучается. В сентябре 1941 года немцы убили 50 детей, в октябре в Баболовском парке было расстреляно 400 граждан, в феврале 1942 года сожгли 200 жителей города. Эти факты представлены и в материалах Нюрнбергского процесса.
Рассказывают, что ученики ремесленного училища, пробовавшие уйти в Ленинград, были повешены на столбах линии электропередачи, проходившей по Советскому бульвару от вокзала до памятника Тельману. Ребята были одеты в форму ремесленников, и фашисты приняли их за какое-то полувоенное формирование.
Снабжение населения не производилось. Поэтому из Пушкина неоднократно осуществлялась принудительная эвакуация, проникнутая «заботой» о сохранении жизни гражданского населения и во избежание проникновения «подозрительных» лиц в места больших концентраций немецких войск и на передовую линию. За 28 месяцев оккупации было проведено несколько таких эвакуации: в октябре — ноябре 1941-го, а затем зимой и в конце лета 1942 года. Город постоянно очищался от населения.
Людмила Константиновна Воинова вспоминала, что с конца октября немцы стали объявлять через громкоговорители о том, что все население должно освобождать город, так как никакого снабжения не будет. Приказано было pacceяться по окрестным деревням. С 22 октября к зданию комендатуры начали подавать грузовики и силой заталкивать туда людей. Желающих добровольно уехать было немного. И это вполне понятно. Эвакуироваться налегке — значит встретить грядущие холода без теплых вещей, постельных принадлежностей, а все это имущество осталось в покинутых домах. И оккупанты вроде бы пошли на уступки и на несколько часов открыли запретную зону, чтобы люди могли пройти в свои жилища, взять теплую одежду, обувь, подушки и другие нужные вещи… Но вскоре все поняли, что фашистская «добросердечность» оказалась коварным маневром. На углах улиц стояли солдаты с автоматами и буквально гнали народ прямиком к комендатуре и там силой забрасывали людей с узлами в кузовы автомашин. Просочиться сквозь вооруженную охрану было невозможно. Раздавались крики и вопли, многие умоляли разрешить им сходить за детьми, оставшимися в домах или у чужих людей. Но все просьбы были бесполезными. Машины одна за другой отправлялись. 24 октября вечером всех выгрузили в Гатчине и поместили в лагерь за высоким забором. [87]
Еще одно свидетельство:
«В ноябре 1941 г. немцы объявили об очередной регистрации местного населения. В советском паспорте ставили штамп, а тех, кто это не сделал, расстреливали. Начался следующий этап выселения жителей города. Сначала гнали пешком до Гатчины. По дороге можно было встретить ломаные детские коляски, санки, сумки, попадались трупы. С февраля 1942 года людей, истощенных и опухших от голода, вывозили на машинах. При въезде в Гатчину патруль направлял машины к Красным казармам — это был пересыльный пункт. Из Гатчины людей вывозили в Эстонию, Латвию, Литву, Польшу и Германию». [27]
В соответствии с немецкой политикой продовольственные запасы войск не должны были использоваться для снабжения местных жителей.
Архивные исследования показали, что в журнале боевых действий отдела снабжения 18-й Армии 3 октября зафиксирован «звонок от начальника штаба 38-го корпуса с вопросом: «Что сделано для снабжения гражданского населения, начавшего уже голодать?» Ответ: «Начальник отдела снабжения отклонил все готовившиеся мероприятия по снабжению гражданского населения. Каждый эшелон с продовольствием, поступающий из Германии, сокращает продовольственные запасы на родине. Лучше, если у наших солдат будет еда, а русские пусть голодают». Наложен запрет также на поставки продовольствия из других мест, например, с Украины». Наиболее тяжелая ситуация складывалась в г. Пушкине. 5 октября все в том же журнале боевых действий отмечено, что «в Пушкине 20000 жителей, большей частью члены семей работников промышленных предприятий, остаются без продовольствия. Следует ожидать эпидемии голода». [73]
Снабжению подлежали в первую очередь гражданские лица, находящиеся на службе у оккупационных властей, затем — работающие военнопленные, далее — не работающие военнопленные. Обеспечением продуктами питания гражданского населения никто не занимался и активные мероприятия по борьбе с голодом не проводились. Поэтому уже к концу сентября у жителей города к страху за жизнь добавился страх гибели от голода. Люди шли на помойки, собирали отбросы. Немцы натравливали собак на голодных людей и смеялись, когда они их кусали. Одному из таких людей собаки вырвали ягодицу. [7]
Положение еще более ухудшилось, а смертность населения увеличилась в связи с запретом на покидание Пушкина. Запрещалось даже посещать Павловск, который находится в 3 км от Пушкина. Там был базар, на котором можно было купить продукты.
П. М. Мансуров рассказывал:
«В январе 1942 года немцами был запрещен въезд и выезд населения из города и обратно. Жители г. Пушкина в это время сильно голодали, т. к. от немцев никаких пайков не получали, и вынуждены были уходить из Пушкина в ближайшие деревни или Павловск за покупкой или добычей продуктов. Немцы преследовали эти нелегальные выходы граждан и расстреливали их при движении без всякого предупреждения. В результате этих зверств немцами в течение января и половины февраля 1942 года было убито примерно 100 человек». [10]
Думаю, что Мансуров уменьшает действительные данные. М. И. Тараканова, работавшая паспортисткой, сообщала в Чрезвычайную комиссию:
«Народ голодал и старался пройти в деревни, чтобы выменять на вещи себе хлеба и картофеля, но с 1 февраля 1942 года это стало невозможным: был приказ, что жители не могут входить и выходить из города, а виновные будут расстреливаться. Женщины, чтобы спасти своих голодающих детей пробирались ползком в деревни и на рынок в Павловск. Но немногим удавалось пройти…» За одну неделю 1941 года в Пушкине было зарегистрировано 123 случая убийства женщин. [78]
Многое зависело и от настроения немцев. Ю. В. Алексеев рассказал мне, что его бабушка однажды возвращалась с соседкой в Пушкине после обмена продуктов. Соседка шла несколько впереди, и когда она проходила мимо немецкого поста, стоявший там солдат выхватил оружие и застрелил женщину. Следовавшую за ней бабушку Алексеева немец почему-то пощадил.
Некоторые люди пытались пробраться в осажденный Ленинград. Тараканова рассказывала, что 1 июня 1942 года были расстреляны 15 человек за попытку побега в Ленинград. Организовали побег две смелые молодые женщины Катя Шилова и Шура Дрынкина.
Вот как описывал эти голодные месяцы протоирей Федор Забелин, который был настоятелем Гатчинского и Павловского соборов:
«С первых же дней оккупации г. Пушкина немцами началась эвакуация прихожан Знаменской церкви, питательные ресурсы наши постепенно уменьшались, а коменданты г. Пушкина отказывали нам в куске хлеба... С ноября 1941 г. началась голодовка, от которой слабели, пухли и умирали жители Пушкина. Для захоронения умерших при городской Управе была образована похоронная артель, которая собирала умерших по домам, причем умершие зашивались в простыни, одеяла и отвозились в братскую могилу. Было немало таких умерших, которых родные приносили в Знаменскую церковь, и они оставались за отсутствием гробокопателей по 10–15 дней, потом увозились на кладбище...»
Жительница города Лидия Осипова, к рассказу которой мы еще вернемся, записала в своем дневнике:
«24 декабря. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер...
27 декабря. По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обеих сторон уложена трупами. Эти несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге, кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал...». [50]
О страшном голоде в городе вспоминал и Сергей Голлербах, находившийся в оккупированном Пушкине с сентября 1941 по февраль 1942 г.:
«Огороды все были выкопаны, магазины разграблены. Люди ели жмых. Клянчили продукты у немцев и выменивали у них хлеб на вещи. Были немецкие офицеры, которые говорили по-русски — в основном балтийские немцы. Некоторые понимали, в каком бедственном положении оказались жители города, но были и спекулянты, которые за текинский ковер давали буханочку хлеба». [17]
Не скрывали этого и немцы. Они докладывали в центр:
«Вследствие близости линии фронта торговля и ремесло пришло в абсолютный упадок. По-прежнему практиковался товарообмен, и постоянно предлагались несоизмеримо завышенные цены на предметы первой необходимости обихода и особенно на продукты. В этих сделках напрямую участвовали и немецкие солдаты. Чтобы пресечь столь отрицательно сказывающиеся на настроении русского населения разбойничьи сделки, в ходе которых немецкие солдаты, используя бедственное положение народа, меняли продовольственные товары на ценные вещи, отдельными комендатурами было запрещено солдатам вермахта посещать рынки». [43]
Нина Зенькович [27] рассказывала, что в первые дни немцы грабили магазины, склады, различные организации и частные квартиры. В городе не работали магазины, рынок, не выдавали продовольственных пайков. В поисках пищи на полях собирали капустную хряпу и мороженый картофель. Позже люди пешком ходили в окрестные деревни, везли на саночках свои вещи в обмен на зерно и другие продукты. Часто замерзали при больших морозах или падали в пути от истощения. Были случаи, когда немцы выставляли пикеты на дорогах в город и расстреливали тех, кто возвращался домой.
Многие умирали от голода. Часть умерших горожан покоились во дворах своих домов, так как родные не могли довести их трупы до Казанского кладбища. В углу Лицейского садика, между улицей Коммунаров и Лицейским переулком были вырыты траншеи, которые были полностью забиты трупами. Трупы также складывали в одноэтажном деревянном доме, бывшем общежитии студентов на Академическом проспекте, который потом сожгли. Большое захоронение было во дворе больницы имени Семашко, где в яму были сброшены все больные и раненые [81]. К началу декабря голод еще усилился. Ели все. Выкапывали даже из-под снега дохлых кошек и собак, которых немцы почему-то после прихода перестреляли. Были случаи трупоедства. В Паловске была арестована гражданка из Пушкина, торговавшая студнем из человеческого мяса.
Протоирей Федор Забелин сообщил в декабре 1944 г. в Гатчине в Чрезвычайную комиссию: «В Пушкине во дворе 3-й школы была вырыта могила на 1000 человек, для чего было использовано местное население. В могиле были зарыты погибшие от голода». [И1]
Виноградов был свидетелем захоронения людей зимой 1941–1942 гг., умерших от голода и болезней. По его словам, сотни людей были захоронены в пожарном водоеме, который находился в квартале между улицами Труда, Коминтерна, Колпинской и Карла Маркса. По весне этот водоем засыпали хлоркой. Десятки людей были захоронены в окопах, прорытых вдоль ограды Екатерининского парка вблизи улицы Радищева на расстоянии 1 метра от нее. Люди были похоронены и около Белой башни в Александровском парке.
Значительно мягче относились фашисты к проживавшим в Пушкине немцам, финнам и прибалтам. Свидетельница событий Лидия Михайловна Клейн-Бурзи рассказывала, что «с середины октября 1941 г. после регистрации комендатуры немки стали работать при кухнях воинских частей, получая там, кроме питания, еще полный солдатский паек на себя и своих иждивенцев. Эстонцы, финны и латыши получали также пайки из своих миссий и, таким образом, не голодали. В конце января и начале февраля все эти национальности были на 100% эвакуированы из Пушкина по своим странам». [56]
Из числа жителей города была организована рабочая бригада численностью около 70 человек, которые не имели снабжения от немцев, но шли на работы, не желая эвакуироваться. Это были рабочие бань, водопровода, уборщики дворцов.
В это время в город стали приезжать корреспонденты газет, и немцам неудобно было показывать загаженные дворы и городские больницы. С конца декабря эти рабочие стали получать паек военнопленного — хлеб-суррогат и немного жира, крупы и сахарина.
В Пушкине осталась небольшая часть мужчин. Немцы их использовали для работы на заводе по ремонту машин, располагавшемся на ул. Революции. Существовала и мастерская по ремонту техники во дворе электростанции на Малой улице.
Немцы использовали жителей для работ на водопроводе, в бане, в воинских частях, на трикотажной фабрике, располагавшейся в помещении кухни Александровского дворца. Во втором флигеле дворца Кочубея работала больница.
Условия работы были жестокие: за саботаж — расстрел. Работавшим выделяли небольшой паек: хлеб с опилками, кусочек искусственного меда и 100 грамм маргарина. Весной осуществлялась вербовка рабочих для ремонта дорог, брали и взрослых, и стариков, и детей. В феврале 1942 года была вывезена большая группа населения на работы в Германию. Там, в лагере, оказалось много интересных людей, жителей города: известный литературовед Иванов-Разумник, внучка поэта Иннокентия Анненского, вдова стратонавта Васенко — Таня Васенко (она умерла в лагере). Вместе с ними в лагере оказалась и вдова писателя Александра Беляева с дочерью. Кормили в лагере отвратительно, но если бы их не вывезли в Германию, они просто погибли бы от голода в Пушкине.
По разному складывались судьбы людей. Отец Юрия Васильевича Алексеева, нынешнего директора кинотеатра «Авангард», прошел Финскую войну, и когда началась Великая Отечественная, пошел на призывной пункт. Но его не взяли в армию и просили не волноваться — немцы не пройдут Лужский оборонительный рубеж. В результате он остался в оккупированном городе и был отправлен немцами на работы в Германию. После войны ему долгие годы не разрешали проживать в больших городах.
Город постепенно разрушался, в нем участились пожары.
В конце ноября 1941 г. немцы сожгли дворец Палей и часть Александровского дворца. Весной 1942 г. возник большой пожар, во время которого сгорела значительная часть Екатерининского дворца. В огне погибла растреллиевская трехсотметровая анфилада парадных залов и знаменитые Антикамеры дворца.
В книге «Неизвестная блокада» Никита Ломагин приводит информацию, включенную в сводку, направляемую в Берлин начальнику полиции безопасности о положении населения под Ленинградом к весне 1942 г. В ней сами немцы подтверждают невыносимые условия жизни жителей в прифронтовой полосе: «Из-за ухода большей части немецких войск с фронта под Ленинградом продовольственное положение населения в прифронтовой полосе ухудшилось, так как русское население, ранее занятое работой у немцев осталось без работы и, следовательно, без средств к существованию. Так как у населения не было запасов продовольствия, то остается загадкой, как вследствие голода смертность не стала еще большей. Население от случая к случаю доставало продовольствие посредством попрошайничества у вермахта, некоторые хранили в особых тайниках тщательно спрятанные запасы, а в остальном же народ приспосабливался совершенно непонятным для немцев образом выживать в голодные времена или поддерживать жизненные силы неполноценными суррогатами. Известны попытки раскопок тех мест, где немцы зарывали падших лошадей, и добытое мясо употреблялось в пищу без серьезных последствий для здоровья людей. Деликатесом среди населения считалось мясо убитых немцами лошадей, непригодных для работы, которое представлялось местному населению, если только лучшие куски не были употреблены в пищу самими немецкими воинскими частями… Дабы предотвратить возможную вспышку эпидемии грядущей весной, заблаговременно стали предприниматься меры по очистке помещений от трупов. Их складывали в определенном месте, чтобы после таяния снегов похоронить. В г. Пушкин, например, был создан целый отряд из представителей гражданской обороны, для того, чтобы обследовать помещения в поисках трупов. До этого уже было найдено 400 незахороненных тел. По возможности они были тут же погребены… Говоря о здравоохранении, стоит упомянуть, что штабы вермахта уже предприняли меры, направленные на предотвращение эпидемий с наступлением теплой весны. В Пушкине местный комендант был занят формированием рабочей колонны для уборки домов, улиц и канализации. Состояние домов престарелых, больниц и детских домов было ужасным. Их скорее можно рассматривать как рассадники заразы, а не как санитарные учреждения. Для гражданского населения сооружались бани и заведения для избавления от вшей. Аптек было очень мало. В существующих еще аптеках и больницах отсутствовали самые необходимые медикаменты. В большинстве же населенных пунктов вообще не было ни аптек, ни больниц». [43]
Оставшиеся к осени 1942 г. в городе около 300 жителей были согнаны в рабочий лагерь, своеобразное «гетто». Жить разрешали только в нескольких домах: в доме на углу улиц Коммунаров и Пролетарской, двух домах в Софии и на верхних этажах дворца Кочубея на улице Радищева [78]. Город стал полностью запретной зоной. По нему могли ходить только те, у кого был пропуск гестапо. На работы водили под конвоем. Людей заставляли работать по 7 часов, кормили плохо и наказывали за любую провинность. Руководил лагерем Селезнев.
В 1943 году в последние месяцы оккупации лагерь эвакуировали в дер. Пелле под Красным Селом.
С осени 1942 года оккупацию Пушкина и Павловска наряду с немцами осуществляла испанская «Голубая дивизия» — так неофициально называлась 250-я добровольческая дивизия Вермахта, сформированная в Испании и получившая свое второе названия благодаря голубому цвету их рубашек.
И при них продолжалось разрушение и грабеж жилых домов, уничтожение памятников истории и культуры. Все, что оставалось во дворцах и парковых павильонах, было разграблено, парки превратились в места лесозаготовок и кладбища немецких и испанских солдат и офицеров [12]. С приходом новых частей режим нисколько не изменился. Для девушек и молодых женщин по приказу командования были созданы «испанские дома», якобы для обслуживания офицеров. В издевательствах над девушками испанцы мало чем уступали эсесовцам. Только за недостаточно вычищенные сапоги девушек остригали наголо или избивали кнутами, иногда до смерти.
Испанец Иносенсио Рубио, добровольно перешедший на сторону Красной Армии рассказывал:
«Некоторых русских женщин заставляют работать уборщицами в воинских частях. Это молодые девушки. Для таких девушек полк имеет два публичных дома. В них живут по 20–25 девушек. Каждый дом охраняется отделением солдат во главе с капралом. Немцы установили в Пушкине свой порядок. При появлении немца русские обязаны встать, снять шапку и приветствовать его по-фашистски». [93]

                        Обожженные судьбы

Немногие жители города Пушкина выжили в водовороте войны. Судьбы их печальны. Некоторые из них после войны поделились грустными воспоминаниями о своих мытарствах и лишениях. Часть из них я привел в предыдущих главах, а некоторые привожу здесь отдельно.
Рассказ участника Великой Отечественной войны
В. П. Пивоваруна «Чуть-чуть о войне в нашем городе»
«В год полувекового юбилея окончания Великой Отечественной как не вспомнить, что происходило в самом лучшем городе — там, где ты родился, учился, и не только школьным премудростям, но и был участником суровых испытаний, которые обрушились на Пушкин в годы войны. Коснусь лишь отрезка времени с 22 июня 1941 г. по 27 сентября 1943 г., когда приблизительно 500 человек — последняя горстка пушкинцев была вывезена немцами по разным направлениям.
Началось все в воскресенье 22-го, в ясный, прохладный июнь. Сообщение по радио было под стать удару грома. Все в одно мгновение стали какими-то другими. Так для нас, жителей дома № 17 по ул. Колпинской (ныне Пушкинской), началась еще неизвестная война. В кругу моих товарищей-подростков царил дух чапаевского патриотизма, жадного интереса к надвигающимся событиям. В газетах нас интересовали сводки информбюро и статьи о героических эпизодах. Информация дополнялась всевозможными подробностями о своих танкистах, летчиках и партизанах. На нашем аэродроме стали базироваться новейшие четырехмоторные бомбардировщики, появились МИГи, увидели мы танк KB, все это вызывало бурю восторга. Первые налеты немецкой авиации на Ленинград через наш город закончились разгоном этой армады. Появилась уверенность, что в дальнейшем немцам зададут трепака еще пуще. События же стали развиваться по худшему сценарию. Неожиданно куда-то ушли зенитные батареи. Барражирующие над городом «чайки», И-16 и редкие МИГи не смогли конкурировать с «мессерами». В один из погожих дней штук 10 «юнкерсов» налетели на наш аэродром. Выстроившись в круг, пикируя один за одним, они совершали какую-то разрушительную жуть. Эту картину мы с приятелем наблюдали, подкапывая картошку в поле. Удивило нас то, что весь этот ад длился не более получаса и стервятники безнаказанно улетели. Слухи о вражеских парашютистах породили у жителей повальную «шпиономанию»... Боязнь всяких лазутчиков отразилась и на наш выезд в Ленинград. Существовала ли возможность поехать в Питер? Ничуть! Только по пропускам милиции и на основании служебной необходимости. В кассе надо было предъявить разрешение, только тогда выдадут билет, а чтобы войти в вагон, надо было вновь предъявить разрешение и билет. Попробуй нарушить эту цепочку и окажешься неизвестно где. Мне посчастливилось однажды с мамой быть в Ленинграде, а заодно посетить родных и распрощаться с ними на долгие годы.
Карточки на хлеб и продукты постоянно сокращались, но это нас, подростков, ничуть не смущало, нам еще все грезилось в розовом свете. Большую часть времени мы проводили в парке среди войска, которое все прибывало и прибывало. Нас это радовало и мы «компетентно» оценивали степень вооруженности. Но странно было то, что войска не готовились «зарыться в землю», а напоминали скорее «кочующие таборы». Появилось хлесткое выражение: «немец все прет и прет». Вот он уже под Лугой, вот он уже под Гатчиной... Но чем страшней становилось взрослым, тем интересней нам, пятнадцатилетним. Пока это было бравадой, но потом... Потом все круто повернется, и мы содрогнемся, познав страх, а немцы были мастера на эти штучки. Как же наш город готовился к предстоящим боям? Войска должны были развернуться на подступах к городу. В самом городе было оборудовано много хороших убежищ, щелей и траншей. Противотанковое полукольцо опоясало Пушкин с юго-запада. Горожане перелопатили горы земли и, как оказалось, напрасно. Танки в наш город не полезли. Вероятно, танкобоязнь возникла от слабости мышления армейских штабных голов. А вот для отходящей пехоты никто не предусмотрел запасных траншей разного профиля и направлений. Оборона же из-за куста была просто губительна и неэффективна. Вот так все мы «помогли» фрицу войти в наш город. Наша мальчишеская «разведка» знала, что у дачи Малиновского строится хороший железобетонный дот с пушкой, направленной прямо на шоссе, и все. Такую примерно фортификацию представлял наш город к сентябрю. Трудно догадаться, вследствие каких причин наши отступили с южной, сухой окраины и окопались в северной, за радиостанцией, в болоте. Картина выглядела худо, очень худо (любимые слова нашего математика Георгия Петровича, говорившего так, когда кем-то не решалась задачка).
Сентябрь — это месяц, когда первые 17 дней мы будем жить еще со своими. Они-то и будут днями, когда враг обрушит на город массированные бомбовые удары, а затем подвергнет яростному минометному огню.
Тишина 15 сентября поразит своей необыкновенной неприглядностью. Город уже не принадлежит никому. Власти покинули его «по-английски», тихо-тихо, не прощаясь, поэтому дата убытия должна фигурировать официально в нашем календаре, чтоб потомки могли оплакивать этот день. Все же слава им, властям, за то, что они почти ничего не сожгли и не взорвали, хотя обязаны были это сделать. Они как бы негласно передали все остающиеся богатства горожанам, вероятно, подразумевая — распоряжайтесь сами по-разумному, а как дальше сложится судьба каждого — это уж извиняйте и простите...
Началось «самообслуживание» с того, что все что-то брали, ничего не платили и несли домой. Мы с приятелями тоже включились в эту «игру». Несем ящик с макаронами. Остановились у «пожарки» передохнуть. К нам подходит последняя отступающая группа красноармейцев, человек семь, вооруженных наполовину немецкими автоматами. На плащпалатке они несли раненого товарища. Поинтересовались, не конфеты ли мы несем и, поняв, что угостить их не можем, посоветовали все, что еще есть в Гостином дворе, изъять, чтобы ничего не досталось врагу. На Руси такие мероприятия протекают быстро и организованно. Итак, мы оставлены своими, и когда проснемся 17 сентября, то убедимся, что мы теперь под немцами. Первая встреча произошла у нашего дома: их зеленая роба и винтовка, накинутая на шею, произвели страшное впечатление. Через несколько дней была объявлена запретная зона по нашей Колпинской улице, разделившая город пополам. За считанные часы часть населения этапировали в сторону Гатчины. Тут же последовало распоряжение коменданта, что все мужчины в возрасте oт 16 до 55 лет направляются в лагерь на фильтрацию, точнее, на уничтожение. С наступлением темноты из домов не выходить, приказы все выполнять беспрекословно и пошло, поехало... За всякие ослушания — расстрелять, повесить, Бумага не в силах передать всю картину, которая с каждым днем становилась все бесчеловечней. Патрули наглухо закрыли город, поэтому за его пределы выбраться ослабевшему жителю в 30-градусный мороз было невозможно. Погибших от голода и замерзших, как дрова, людей провозили на дровнях мимо нашего дома во двор 3-й школы (ныне Дворец творчества юных), где укладывали в котлован, вырытый еще летом для пожарных нужд. Казни через повешение дополняли картину ужасов. Судьба же несчастных евреев была просто страшной. Такая мрачная картина сложилась на зиму 1942 года. Тем, кому посчастливилось выжить, потом на протяжении всего периода плена в силу своих возможностей будут чинить немцам разные козни.
Как же выглядел наш дом, который был не жактовским, а принадлежал германскому консульству? Половина жильцов дома, кто посостоятельней, эвакуировались, другая же половина, рассудив, что как будет, так будет, осталась ждать приговора судьбы в своем гнезде. С начала войны удары посыпались на наш дом друг за другом. Соня Каем (Каэм) открыла этот печальный список. Она как-то неожиданно появилась в нашем доме и исповедалась моей маме. Отец ее — зав. нашей городской аптекой, и они остались в городе. В разуме этого человека произошло какое-то затмение, ему показалось, что при немцах ему удастся расширить аптечное дело. Все обернулось трагедией. Такого осуждения себя и своего доброго отца и таких горьких слез я никогда больше не видел, а для отчаяния было слишком много оснований. Она, оказывается, находится в гестапо как бы на должности официантки и пользуется значительной свободой. Причиной всему этому было то, что какой-то важный чин в гестапо оказывает ей покровительство, покоренный ее обаянием и красотой. Все это давало ей возможность несколько раз приходить к нам. Последний раз она была не так печальна и сказала, что свободна в выборе места проживания. Паспорт решила все же чуть-чуть подправить. Я подскоблил бритвой графу «национальность», она тушью «сделала» себя азербайджанкой. К вечеру попрощались и навсегда.
Что помогло нашей семье выжить в эту лютую зиму? Благодаря фрау Бецнер, так звали замечательную женщину нашего двора, меня взяли на кухню пилить дрова — она упросила об этом эсесовского начальника. Часть эта располагалась в здании милиции и в помещениях пожарной команды, которая вплотную примыкала к нашему двору.
До марта 1942 года мы не испытывали сильного голода. С наступлением весны пришлось соображать, что делать, чтобы прокормиться. Оказывается, в городе уже была городская управа, находилась она в помещении ресторана, что перед домом писателя-фантаста Беляева. Туда-то и направился я попытать счастья. Мне сразу повезло, потому что в городе уже кто-то стал заботиться о том, чтобы помочь населению не погибнуть полностью. Таким был бургомистр нашего города Всеволод Николаевич Селезнев. Вот к такому человеку я робко обратится с вопросом, не сможет ли он дать какую-нибудь работу. Он сразу же зачислил меня в строительную группу. Так, по взмаху волшебной палочки, в 16 лет я становлюсь стекольщиком. Это было спасением, потому что полагался мучной паек. Работы в городе, где рвутся снаряды, было предостаточно. Весной участились пожары, запылал и Екатерининский дворец. Поступило распоряжение прибыть на тушение с ведрами. По цепочке ведра с водой от пруда Верхней ванны подавали во дворец и лили прямо на полы и перекрытия. Вроде потушили. Но утром пожар возобновился снова. Из Гатчины была вызвана пожарная машина, которая основательно залила огонь. Северная часть дворца была спасена.
1 мая у фашистов тоже праздник и нерабочий день — нас это обрадовало и удивило. На смену фашистским частям в город вошли австрийские с эдельвейсом на головном уборе, это все же лучше, чем зловещая эсесовская «черепушка». С теплыми днями лета стал постепенно оттаивать страх от оккупационной машины. Жить в трех километрах от своих было хорошим допингом, хотя и существовала каждодневная опасность. Будущие историки нашего города должны документально проанализировать всю оккупационную структуру, все стороны жизни, которые обрушились на незащищенное население, Дать оценку тому, что они сделали хорошо, а что дурно.
Затронуть тему, как жилось под постоянным обстрелом, тяжело, но нужно. На город днем и ночью сыпались снаряды, но в основном, беспорядочно. Самым непонятным было то, что залпы «Катюш» по городу производили такой фонтан огня, от которого горело все вокруг. Разведка наша что-то плохо смотрела в оптику, а могла бы многое увидеть: да и разведчики всех рангов — от армейской до полковой — редко просачивались в наш район, чтоб уточнить координаты, куда лучше посылать снаряды. Авиация очень редко бомбила город, и одна такая штучка случайно попала в дом моего друга Юрия Голубева (ул. Коммунаров, дом № 32). Юра летел вниз со второго этажа, проснулся на кровати с печкой в ногах, без единой царапины, т. к. спал калачиком. Классным примером завершилось уничтожение немецкого наблюдательного пункта на Белой башне, когда подошедший к Пулковскому переезду бронепоезд своими залпами снес до основания все сооружение. Находясь в прифронтовой полосе, было много причин, чтоб расстаться с жизнью. В нашей семье погибла мама и умер отец. Сработало суждение — погибнуть, так в своем городе, а не где-нибудь. К концу лета 1942 года остатки населения, разбросанные кто где, были собраны на полулагерное проживание в районе Софии. С этого момента начинается лучший этап нашего бытия. 1 сентября в город «победоносно» вошли части «Голубой дивизии», прибывшие из-под Новгорода. Первое знакомство произошло утром с необычным спортивным сюжетом. Какие-то смуглые солдаты (это оказались испанцы) гоняют тряпичный мяч с таким спортивным азартом и криком, что поначалу нам было малопонятно. Республиканская Испания была для нас страной желанной, т. к. с испанскими ребятами мы учились в одной школе, участвовали вместе в концертах художественной, самодеятельности. Теперь же настал черед познакомиться с франкийской ее частью. Среди солдат оказались и бойцы, которые сражались на стороне республиканской армии, они без опаски говорили об этом, подчеркивая большие симпатии к «русо». Целый год будет длиться «голубой» период нашего существования, он дал нам возможность окрепнуть физически и морально. В этот период характер мой становился более бунтарским, как и у моих друзей Николая Титова и Юрия Голубева, с которыми впоследствии мне удалось просочиться через линию фронта и послужить Отечеству в 109-й Ленинградской Краснознаменной дивизии до конца войны в составе 2-го Прибалтийского фронта.
Теперь о том, как нам жилось при «испанском» владычестве. Собранные разные по несчастью семьи как-то быстро притерлись, и возникло дружеское проживание. Грех было бы не похвалить ту маленькую горстку пушкинцев, которые как могли, украшали прифронтовую жизнь многих своих сограждан.
В нашей маленькой колонии работали: баня, больничка, водопровод, электричество, большая дорожная команда, строительно-ремонтный участок, столовая. Елена Александровна Виноградова вела смешанный класс, проводились богослужения, весной 1943 года посадили хорошее поле картошки, делали много другой нужной работы. Все это было организованно, и мы пользовались этими простыми бытовыми услугами.
В городе комендатура и гестапо оставались немецкими, но железная хватка их как-то ослабла, и фриц 1943 года — это уже не фриц 1941 года, так как перевоспитанием его занимались «Катюши», ИЛы и Т-34, и все, кто хотел и мог. Вот в таком полулагерном проживании, в окружении оккупационных войск, под боком комендатуры и, наверное, под оком гестапо, вдруг концерты художественной самодеятельности.
Концерты художественной самодеятельности стали как подарок с неба за все перенесенные испытания. Возникли они по инициативе Всеволода Николаевича Селезнева. Вот те, кто готовил нас музыкой и прозой к предстоящим сражениям за наш любимый город: сестры Немировские — пианино, скрипач, мальчик лет 13 — Лева, кажется, Кудрявцев, Тоня Ильина и Андрей Иноземцев (художественное слово), Тамара Синицына (танец) и Всеволод Николаевич (неаполитанские песни). Эти концерты звучали в унисон успехам Красной Армии на фронтах Юга и Центра, где особенно успешно шло освобождение наших городов, что и придавало им скрытый праздничный колорит. У нашего города часто, то слева, то справа, завязывались сильные перестрелки, и порой казалось, что вот-вот в город ворвутся наши, но это были лишь бои местного значения.
Благодаря моей стекольной профессии мне был открыт вход во все помещения, где имелось хоть малейшее оконце, поэтому перед моим взором прошел калейдоскоп помещений от комнаты коменданта, камеры в гестапо, разных штабов и прочих подразделений. На одной из башен Казачьих казарм находился наблюдательный пункт, где часто бились стекла. За выполненную работу предлагали посмотреть в стереотрубу. Возможность увидеть своих, прохаживающихся от землянки к землянке и что-то обсуждающих, волновала и радовала безмерно. То же происходило и в помещении, где был приемник, там, в знак благодарности за остекление включали волну Ленинграда, подчеркивая тем самым, что в 25 км от тебя живут твои непокоренные граждане.
Как-то летом 1943 г. предстояла работа в Зубовском корпусе, в помощники мне дали вновь прибывшего солдата. Оказалось, что мы с ним почти одногодки, быстро сошлись на ниве труда, и я полюбопытствовал, как его угораздило очутиться так далеко от Испании и почему? История оказалась простой. Отец послал его совершенствоваться в национальных танцах. Он папочкины денежки прогулял в большом городе. Спохватился, звонит домой, так мол и так, каюсь, пришлите прощение и сумму. Получив резкое «нет», тут же, в пику отцу, записался в волонтеры, при этом прибавив себе пару лет. И вот он уже во дворце Екатерины Великой не как посланник, а как фашистский солдат. На передовую его не послали. Заметив его танцевальные способности и фальшивый возраст, его прикомандировали к штабу. Для выполнения «особых поручений». Каждый день войны был днем непредсказуемости, поэтому люди были очень откровенны, и мы с этим «горе-солдатиком» обменивались своими неудачами и надеждами. Многие из них искали приключений вдали от дома, чтобы как-то восстановить свой пошатнувшийся психологический баланс. Испания еще раз напомнила о себе нашему городу, что народ там добрый и помнит все хорошее и особенно то, что испанские дети нашли достойный приют в нашем городе.
Ничто не предвещало бури. Лето 1943 года дарило нам свое солнце и тепло. Режим трещал по всем швам. Чем грустней становились оккупанты, тем большей радостью светилась наша душа. Запреты на хождение без солдата сопровождения нами, шпанистыми ребятами, зачастую игнорировались. Зная, где плантации малины и другие ягодники, мы совершали вылазки, пренебрегая осложнениями. Солнце, жара — как не пробраться к Большому озеру, чтоб искупаться, — но на такие нарушения шли, в основном, мальчишки.
Сентябрь 1943 года еще раз стеганул нас своей военной плеткой. Приказ: всех до единого вывести из города. Такой оборот событий перечеркнул многие наши надежды. Вермахт почуял, что скоро придется убираться, поэтому и гнали население подальше от своих.
Действительно, ровно через 4 месяца в город войдут наши, но ни одного жителя не застанут. Приблизительно за 3 месяца до освобождения все оставшееся население будет отправлено кто куда. Нас ребят, человек десять, на всякий случай, как потенциально опасных, отправят в лагерь. Оттуда с друзьями Николаем Титовым и Юрием Голубевым мне удалось бежать, перейти фронт и скорей в военкомат, чтоб быстрей отправиться в действующую армию. Так наша дружная троица закончила войну в одном батальоне, на побережье Балтийского моря, но это уже другая история...» [55]
Сведения о судьбе упомянутой выше Сони Каем разноречивы. Вот, что рассказывала о ней Людмила Воинова:
«Перепуганные, мы вбежали в аптеку, находившуюся на углу. Стали стучать. Наконец, дверь открыл пожилой провизор-еврей. Он был отцом моей хорошей знакомой Сони Каем. Девушка тоже вышла на шум. Вид у нее был совсем подавленный. В разговоре выяснилось, что Соня вынуждена была остаться в Пушкине, поскольку отец наотрез отказался уйти и бросить аптеку на произвол судьбы. «Страшно становится, когда думаю, что с нами может быть», — дрожащим голосом сказала дочь провизора. Судьба ее и в самом деле оказалась трагической. До нас дошел слух, чmо Соню видели повешенной в Екатерининском парке.
Так, наверное, и было. Узнали мы, что и с отцом ее захватчики зверски расправились. Его тоже повесили. Скорее всего, это произошло на углу улиц Московской и Первого Мая, на том же перекрестке, где были казнены тысячи ни в чем неповинных людей, в память о которых здесь стоит теперь часовня». [87]
Судьба Сони осталась не ясна. Родственники Сони считают, что она и её отец были расстреляны вместе с другими пушкинскими евреями.
Рассказ известной теле- и радиоведущей
Светланы Сорокиной
«…Дедушка тоже был из простой семьи, но при этом природный интеллигент. По словам мамы, он был очень симпатичным внешне, много читал, его любимым писателем был Чехов, некоторые рассказы он просто наизусть знал. Дедушка очень любил детей — маму и ее младшего брата Володю… Дедушка работал инженером на телефонной станции. До войны они жили своей семьей в Царском Селе. 22 июня началась война, а в город Пушкин немцы пришли уже 17 августа (Светлана ошибается, 17 сентября — В. Ц.). То есть всего лишь за два (три!) месяца война докатилась до Ленинграда. Было жутко, снаряды летели прямо по улицам. Бабушка металась и отправила маму (тогда еще школьницу) и дядю (ее младшего брата) к тетке Клаве в Ленинград. Тетя Клава была одна, она тогда похоронила мужа. Обстрел уже начался и в Ленинграде, тетя Клава не понимала, что делать с детьми, которые к ней приехали, и отправила их назад в Царское Село последним поездом. Я думаю, таким образом, тетя моей маме спасла жизнь, потому что в блокаду они бы вряд ли в Ленинграде выжили. А в это время немцы заняли Царское Село.
Линия обороны шла как раз по окраине Царского Села. Когда немцы заняли городок, они всех, кто не успел убежать, согнали в одно место и разделили на две части. Одна часть — женщины и дети, а вторая — мужчины. Мужчин угнали в трудовой лагерь под Гатчину, а женщин и детей раскидали на дорожные работы под Нарвой. Самое ужасное заключается в том, что мой дядя Володя (тогда еще мальчик) в последний момент метнулся в колонну к отцу. Там, в трудовом лагере, они и погибли от голода.
Бабушка с мамой тоже чуть не погибли и уцелели случайно. Уже осенью они стали умирать от истощения. Но немцы, видя, что население, угнанное на работы, голодает, разрешили людям выйти на колхозные поля и собрать картошку. Бабушка с мамой потащились вместе со всеми, собрали мешок овощей и таким образом выжили. Но поздней осенью опять кончились продукты. Мама рассказывала, что она лежала, не могла ходить, а бабушка еле таскалась по избе. Маме тогда было 15 лет. На этих дорожных работах служили так называемые немецкие инвалидные команды, куда брали либо пожилых, не очень годившихся для регулярной армии, либо совсем молодых призывников. И вот один такой пожилой человек, делая обход и увидев, что две женщины умирают, принес им кусок конины и сказал: «Постарайтесь подняться и выйти на работу, тогда вы сразу получите паек». Он их спас.
Потом бабушка стала еще немного шить (а та самая зингеровская машинка дошла аж до меня; оказывается, бабушка в самом начале войны закопала ее в землю как самую большую ценность, а потом отрыла). Ну а в эвакуации бабушка просто работала белошвейкой с тем, чтобы как-то прокормиться и что-то на себя надеть. Когда немцы начали отступать, инвалидные команды предупредили местных жителей, что сзади пойдут уже совсем другие части и лучше уходить из деревни. Так они спасли многих русских людей во второй раз. Практически вся деревня снялась со своих мест и ушла в лес. Это был конец зимы 44-го года.
Моя мама еще до войны заболела инфекционным ревматизмом, у нее был порок сердца. А тут они всей деревней просидели по пояс в снегу две недели — и никто не заболел. Вокруг рвались снаряды, по дороге на Нарву шли огромные колонны отступающих немцев, летели самолеты, бомбили. Мама вспоминает, что это было душераздирающее зрелище. После ухода немцев бабушка с мамой потащились домой в Царское Село, но практически все дома были уничтожены. Они нашли уцелевший двухэтажный барачный домик, где и поселились. Потом там родилась и я...» [69]
Рассказ Марии Шляевой
(приводится в сокращенном варианте)
«…Объявили об эвакуации детей: пришли с мешками к месту назначения, но отправку отменили. И так несколько раз. В результате мы остались в городе. Нас у мамы было четверо детей: 18, 12, 10 и 8 лет. Немцы заняли город 17 сентября. Они пришли к нам в бомбоубежище с автоматами и велели всем взрослым выйти из подвала, а детям остаться. Все плакали, дети кричали, мы думали, что всех нас убьют. Но они построили нас и начали спрашивать: «Иуда? Комсомолец?» Потом отправили в бомбоубежище. Есть было нечего, и мы, несмотря на бомбежки, бегали на Колонистский и там собирали капусту. Так прожили целый месяц…
14 октября нам приказали из бомбоубежища перейти в свои квартиры, а утром собраться у кинотеатра «Авангард». Кто не явится — расстрел. Гнали нас до Гатчины. Пришли туда затемно. Разместили нас в конюшне. Лошадей там не было, только стойла да куча навоза. Утром погнали на товарную станцию, погрузили в телячьи вагоны, закрыли и повезли, а куда — не знаем. Привезли на станцию Веймар. Подъехали подводы, и нас привезли в село Ивановское. Поселили на первом этаже деревянного дома. Спали на голом полу, а утром опять построили и сказали… идите по дороге ищите себе пристанище. Так начался наш поход от села к селу, от одной деревни к другой. Караван людей с детьми и стариками днем искал пристанище, не зная, где будет ночлег и подадут ли нам хоть кусочек хлеба. Попадались деревни сожженные полностью. Где только мы ни ночевали, что мы только ни ели. Два месяца голода и холода, вши прямо заедали. Так мы добрались до Гдова. Больше идти не было сил. В Гдове нам дали подводы и довезли до деревни на берегу Чудского озера, дальше мы должны были идти по льду, по снегу, хорошо, что светила луна. На другой берег пришли под утро… Поселили нас в школе. Там мы прожили полтора года. Побирались по деревням. Работали у хозяев за еду, делали, что кто мог... Однажды собрали всех беженцев, посадили на мотобот, везли по Чудскому озеру, причалили у Пскова. Потом на больших оцинкованных машинах привезли в лагерь. В бараках было очень холодно. Местечко в лесу называлось Кислово. Здесь мы прожили около полутора лет.
Работа была разная. В лесу стояли два кирпичных сарая, к ним была подведена железная дорога. С фронта приходили мешки с грязным бельем, попадались даже части человеческих тел, и мы их разгружали, сортировали. Потом это все отвозили в Псков на фабрику. Осенью нас опять посадили в телячьи вагоны и отправили в город Шауляй (Литва). Здесь лагерь был большой, кругом была колючая проволока и сторожевые вышки.
…Наша армия приближалась. Немцы подогнали машины и стали заталкивать нас туда, чтобы увезти в Германию. Военнопленные прорвали ограждение и попытались бежать. Тогда немцы подожгли бараки. Люди кричал, дети плакали. Это был такой ужас, который надо было видеть, потому что описать его едва ли возможно. Нескольким семьям удалось бежать, в том числе и нашей.
Увидели тропинку, ведущую в лес, и по ней добрались до хутора. Утром туда пришли наши солдаты…
В Шауляе в комендатуре получили документ о том, что мы из немецкого лагеря, и начался наш поход в Россию, где пешком, а где на открытых вагонных площадках. Мы забирались в вагоны и ехали до какой-нибудь станции, где стояли полевые кухни. И где мы просили что-нибудь поесть. Так мы добрались до родного Пушкина». [90]

               Рассказ Р. Д. Васильевой (Ягудиной)

«Я родилась в 1920 г. в Ново-возыбкове Брянской обл. Еврейка.
С 1935 г. проживала в Ленинграде, с 1939 г. — в г. Пушкине, Ленинградской обл., по ул. Пролетарская, дом 25, кв. 3. с мужем Васильевым Алексеем Васильевичем, русским, 1915 г. р. В 1939 году у нас родился сын Васильев Валерий Васильевич. Началась война. Я с ребенком пыталась эвакуироваться с детским домом г. Пушкина. Муж остался, т. к. работал на Ижорстрое в г. Колпино. В дороге ребенок серьезно заболел, и я вынуждена была вернуться домой 16 сентября 1941 г. Муж узнал о нашем приезде от рабочего, пришедшего на смену, и пешком из Колпино пришел домой.
17 сентября 1941 г. в Пушкин вошли фашистские войска. Для устрашения в центре Пушкина соорудили виселицу и периодически вешали людей на обозрение всем. Чаще это были евреи. Поскольку я была еврейкой, мы с мужем и сыном прятались в подвале недалеко от дома, где мы жили до войны. Муж иногда выходил из укрытия, чтобы принести нам поесть. Помогала ему раздобыть что-нибудь наша соседка по квартире. Так мы прятались до весны 1942 г. Потом в дом, в котором мы жили до войны, попал снаряд, и наша соседка присоединилась к нам. Через несколько дней в подвале нас обнаружил немецкий полицейский и потребовал, чтобы вышли евреи, партизаны и коммунисты. Указав на меня, он сказал, что я еврейка. Но соседка за меня заступилась, она была немкой по национальности, замужем за русским — Альбина Мартыновна, и по-немецки сказала, что я ее родственница. На следующий день нам было приказано явиться в немецкую комендатуру. Свои паспорта мы закопали недалеко от нашего дома (по возвращении в 1944 г.
ничего, конечно, не нашли). В комендатуру я пошла с вышеупомянутой соседкой, и там мне выдали удостоверение личности с моих слов на имя Яблоковой Розы Дмитриевны. Соседка это подтвердила. Всех мужчин и моего мужа в том числе, погнали в Гатчину в трудовой лагерь, а я с маленьким ребенком пряталась в Пушкине до осени 1942 г., но уже в другом месте — в здании у морского училища. Осенью 1942 г. нас обнаружили, собрали в колонны и погнали под конвоем в направлении Гатчины. Один конвоир подсказал мне (я немного говорила по-немецки) и еще одной женщине, когда ведут на работу наших мужчин. Мы их увидели, и они сумели присоединиться к нам. После этого мужа направили на работу плотником, а меня уборщицей в солдатский дом, где работали немецкие сестры (так их называли). Ребенок оставался в комнате, которую мы отыскали в полуразрушенном доме.
После работы в солдатском доме меня направили на работу в пекарню.
В Гатчине меня увидел русский полицай, который до войны работал в Пушкине мясником и стал меня преследовать (после войны я узнала, что он просидел 17 лет за свои деяния во время войны). Меня спасли документы, выданные в Пушкине немецкой комендатурой и присутствие русского мужа.
В Гатчине мы пробыли до весны 1943 г. Потом начался сильный обстрел Гатчины русскими войсками. Я с мужем, ребенком и другими людьми была депортирована в Эстонию под конвоем автоматчиков. По прибытии в Рекабре я была направлена на работу в прачечную, а мужа заставляли рубить дрова. Через месяц мы увидели, что формируются эшелоны для отправки в Германию. Я прекрасно понимала, какая участь ждет меня и моего ребенка, если нас туда отправят. Поэтому мы спрятались в подполье дома в Рекабре у пожилой эстонки. По-русски она не говорила, но повидимому пожалела нас, увидев 4-летнего ребенка. Я из подвала не выходила, а мой муж вынужден был выходить из укрытия, так как мы должны были что-то есть и кормить ребенка, чтобы он не умер от голода. Муж работал у эстонских крестьян на полевых работах и приносил нам хлеб и печеный картофель. Так мы прожили до осени 1944 г. До того момента, как в Эстонию вошли русские войска, и первым эшелоном мы вернулись в Пушкин, где сразу устроились на работу. В апреле 1947 г. мой муж умер,а в июне у меня родилась дочь, Васильева Елена Алексеевна».*

                        Семья Логак

Судьба семьи Логак, наверно, похожа на судьбы многих еврейских семей, проживавших в Ленинграде и его пригородах перед войной. Как и многие евреи, они перебрались в Ленинград в 30-х годах из Белоруссии, где жили в селе Боево Дубровенского района Витебской области. После революции у них было крепкое хозяйство — земельный участок, конопляное поле, корова, всякая живность, маслобойка. Но началось коллективизация, их признали кулаками, отобрали дом и принадлежащее им хозяйство. Лейбу, главу семьи, арестовали и увезли в районный центр. Больших трудов стоило ему доказать, что они не использовали наемной силы, а хозяйство вели только члены большой семьи. В результате его отпустили, и им всей семьей пришлось вступить в колхоз.
В начале 30-х годов начался голод. Есть было нечего. Основным продуктом питания была черная мука, из которой пекли блины. Лейбе пришлось уехать в Ленинград к проживавшей там его старшей сестре, чтобы оттуда оказывать помощь семье. Устроился он в магазин, что позволило посылать семье посылки с хлебом. Эти посылки и помогли им остаться живыми.
В 1933 году Лейбе удалось получить в Пушкине две небольшие комнатки, и он смог забрать из Белоруссии к себе жену Фраду и четверых детей — Геселя, Соню, Хану и младшего Соломона, которого все в семье звали Соломончиком. Некоторое время семья жила спокойно, но ктото из соседей сообщил в милицию, что у них в доме хранится золото, и Лейбу арестовали. В шкатулке нашли несколько золотых монет. Представители НКВД были посланы в Белоруссию. Обыскали дом, где они раньше жили, перерыли весь огород и… ничего не обнаружили. Но Лейбу продолжали держать в тюрьме. Там он заразился туберкулезом в открытой форме и прожил после этого очень недолго. Умер он в 1939 году, не дожив и до пятидесяти лет. Перед войной его старший сын Гессель окончил ремесленное училище и начал работать на приборостроительном заводе
№ 218 в Ленинграде. Вскоре он стал высококвалифицированным лекальщиком.
Старшая дочь Соня поступила учиться в Ленинградскую лесотехническую академию. Весной 1941 г. ее направили на практику в Красноярскую область.
Хана в 1941 году закончила 10-й класс средней школы. Соломончик учился в ремесленном училище в Пушкине. Фрада работала в магазине. Война еще раз перевернула всю жизнь семьи.
Соня, не закончив практики, вернулась в Ленинград, который вскоре оказался в блокаде. Хана была направлена на работы по созданию укреплений вокруг Пушкина и целыми днями рыла окопы, в основном в Александровском и Баболовском парках. Над Пушкиным постоянно летали самолеты. Бомбоубежищ не было и многие жители, не зная, где можно укрыться, просто выбегали на улицы. Завод, на котором работал Гессель, эвакуировался, и Гесселю разрешили взять с собой семью. На сборы дали несколько часов. Он приехал в Пушкин и предложил всем быстро собираться. Фраду не отпустили с работы, а Соломон в это время отсутствовал дома. Так что с Гесселем могла уехать только одна Хана. Ребята быстро собрались, не взяли с собой даже теплые вещи и уехали в Ленинград, откуда эвакуировались в Казань. Там они оба всю войну работали на заводе.
Фрада и Соломончик некоторое время продолжали работать, сомневались в том, нужно ли им уезжать, советовались с близкими. Об этом свидетельствует сохранившаяся переписка Фрады с детьми. И упустили время…. Когда они уволились с работы и решились на отъезд, выехать из Пушкина уже было невозможно. Фрада беспокоится о детях и почти каждый день пишет. Эти старые открытки сохранились в семейном архиве.
После захвата немцами города Фраду и Соломончика ждала участь всех пушкинских евреев — они были расстреляны в начале октября 1941 года. Об этом в 1945 году поведала Хане и Гесселю, вернувшимся из эвакуации, их русская соседка по дому Громова. Она рассказала, что Фрада перед тем, как уйти к месту сбора евреев, отдала ей свои драгоценности (колечки и серьги) с просьбой сохранить их и передать детям. Громова отговаривала ее идти и обещала спрятать у себя. Но Фрада говорила, что если их с Соломоном найдут, то пострадают и они, и те, кто их спрятал. Кроме того, она надеялась на то, что все как-то собой обойдется. «Не убили же нас махновцы, говорила она, хотя меня, беременную, чуть не задушили, — не убьют и немцы». Но ожидания ее не оправдались.
Страшная судьба ждала и Соню. Она в это время находилась в Ленинграде.
Проезд в Пушкин и обратно в Ленинград осуществлялся только по специальным пропускам, получить которые было очень трудно. Поэтому Соня оказалась одна в осажденном городе, и была совершенно оторвана от семьи. Не виделась с матерью и братом и не знала об их судьбе. Соня не бросила учебу в институте и дополнительно училась на курсах медсестер. Весной 1942 года она все же эвакуировалась. Пыталась добраться до Казани к сестре и брату, но ей это не удалось. Доехала только до Череповца. Затем следы ее потерялись. С дороги родные получили от нее только одно письмо. И все. Где-то пропала еврейская девушка. Может быть, попала под бомбежку? А, может, умерла от последствий ленинградского голода — это случалось со многими эвакуированными из Ленинграда. Было ей тогда 22 года. Я хочу привести здесь в сокращенном виде письмо Сони из блокадного Ленинграда в Казань своей младшей сестре Хане. Письмо написано 27 ноября 1941 года.

«Здравствуй, дорогая Ханочка!

Наконец-то получила письмо от вас. Я уже вам писала, что в Детском были немцы. Сейчас оно наше. Вообще город переходил из рук в руки несколько раз. (Соня ошибалась. Пушкин был захвачен немцами 17 сентября 1941 года и оставался в их руках вплоть до освобождения в январе 1944 года. — В. Ц.)
Так что знать о маме я ничего не могла. Знаю только, что 16 сентября в 1 час ночи по радио объявили, чтобы жители уходили пешком в Ленинград. Мама, наверное, никуда не пошла. А, если пошла, то, вероятно, могла погибнуть по дороге. Я встретила на улице случайно Хаймирку. Она мне сказала, что видела маму за три дня до отъезда (она уехала 16 сентября поездом). Мама ей сказала, что осталась в доме одна. И почему она не приехала, не могу понять. Как говорит Хаймирка, там делалось что-то жуткое. Кругом свистели пули и снаряды, а на улице масса трупов. А, может быть, они целы, остались у немцев и работают. Но жить у немцев это навряд ли мама выдержит. Больше я ничего не знаю, и узнать не могу. Вокзалы закрыты. Вы ведь знаете, что Ленинград в окружении.
Так что жизнь здесь, конечно, не такая как у вас. Если у вас дорогая, то у нас очень дешевая, т.к. покупать нечего, а те продукты, которые полагается выкупить на месяц, то хватит и 100 рублей. Рабочим хлеба дают 250 гр., служащим — 125 гр. Но падать духом, конечно, не следует. Ничего, как-нибудь проживем. Ведь должно настать скоро лучшее, т.к. долго так не может быть. Не знаю, буду я в этом месяце работать или нет. Меня, наверно, сократят. Деньги у меня есть. Два месяца вполне проживу. Я ведь еще не теряю надежды и хожу на занятия в институт. Правда, посещаю не очень аккуратно, но все-таки изредка посещаю. Курсы медсестер я почти уже окончила, осталось сдать два экзамена. Но все это ничего, если бы не было бомбежки. Ведь этот сволочь Гитлер ежедневно налетает на нас и пытается нас бомбить, а, кроме того, теперь ежедневно нас обстреливают из дальнобойных орудий. Но зато, если прогоним этого изверга-немца, то тогда будет о чем вспомнить. Только бы пережить это время, зато потом будет хорошо. Пишите чаще. Письмо, не знаю, дойдет или нет, т. к. письма вообще очень плохо ходят. Привет Геське.
До свидания. Целую. Соня».
После войны в развалинах их разрушенного дома Гессель нашел свой старый велосипед, родительскую металлическую кровать и другие уже никому не нужные старые вещи. Это все, что им осталось после оккупации Пушкина.
Судьба пушкинской школьницы
Это рассказ о трагедии еврейской девушки, родившейся и жившей в довоенные времена в Детском Селе (Пушкине).
Люся воспитывалась в семье ученых Тер-Казарьян, успешно работавших во Всесоюзном институте растениеводства, возглавляемом Н. И. Вавиловым. Со временем семья получила прекрасную квартиру в доме, когда-то бывшим дачей княгини Юсуповой. Люся хорошо училась. И ничто не предвещало беды. Но она пришла, и как обычно, неожиданно. В октябре 1935 года отец Люси был необоснованно арестован и репрессирован. Реабилитирован он был только в 1960 году, когда была доказана ложность выдвинутых против него обвинений. Все время между этими датами было годами разлук, переездов, переживаний и потерь. Семья была выслана в Тюменскую область, откуда вернулась в Пушкин только в 1939 году. Отцу Люси после освобождения в 1940 году не разрешили проживать в Пушкине, и он устроился работать агрономом в далекое село Ленинградской области. Туда в самом начале войны переехала и Люся с матерью и братом. Летом 1942 года в связи с приближением немцев вся семья вынуждена была эвакуироваться. Они направились в Ереван, но по дороге застряли в одном из сел Ставропольского края, которое в августе 1942 года захватили немцы. Семья оказалась на оккупированной территории. После прихода немцы начали выявлять евреев. И имя, и внешность Люсиной мамы, Эльки Менделевны, говорили о том, что она была еврейкой. И это действительно было так. Однако, по удивительной случайности в паспорте у нее была проставлена национальность мужа. И в паспорте Люси тоже значилось, что она армянка. В метрике же брата национальность вообще не была указана. (Действительно, в начале 30-х годов в метрических выписях национальность не указывалась). Это спасло семью от неминуемой гибели, потому что впоследствии все местные евреи были расстреляны. Это были тяжелые дни в жизни семьи. Больше всех переживала Люся. Ей было всего 16 лет. Она, обладавшая необыкновенными музыкальными способностями и мечтавшая поступить в консерваторию, была вырвана из привычных условий жизни, от занятий музыкой, русской литературой, которую она очень любила, и изучения немецкого языка, от любимой подруги, к которой она нежно и трогательно относилась. Она восторгалась подвигом Тани (Зои Космодемьянской), была очень патриотично настроена и остро переживала неудачи нашей армии. Никакой правдивой информации не было, а единственная газета «Прикумский вестник», издававшаяся в тех краях на русском языке, печатала, в основном, антисоветские и лживые сведения. В частности, она сообщала, что сами большевики сместили Сталина и заменили его бывшим царским офицером Шапошниковым, что Москва пала, советская армия разгромлена, а захваченная немцами европейская часть Советского Союза включена в состав Великого Рейха. Все эти обстоятельства подействовали на ранимую психику молодой, патриотически настроенной девушки. Ощущая неудачи в войне как свою личную катастрофу и не видя перспектив в будущем, она в состоянии отчаяния ушла из жизни [8]. Это случилось 28 декабря 1942 года, а 6 января 1943 года в село, где жила их семья, вошли советские солдаты. Может быть, наличие достоверной информации могло бы спасти жизнь молодой девушки из города Пушкина.

               Воспоминания Киры Сергеевны Сретенцевой

Этот рассказ жительницы города Пушкина я составил на основании нескольких публикаций Киры Сергеевны [70] и ее воспоминаний, хранящихся в Историко-литературном музее
г. Пушкина [71]. До войны они жили на ул. Коминтерна, в доме 59-б. В семье было трое детей: Кира — 12 лет, ее сестра Алла — 10 лет и брат Юра — 8 лет. Когда началась война, все дети были в пионерском лагере в Прибыткове. 3 июля лагерь эвакуировался, а Сретенцевы вернулись в Пушкин, поскольку дома оставался больной отец. До войны он работал на Ижорском заводе и был освобожден от фронта по состоянию здоровья. После возвращения из лагеря дети работали связистами при школе, разносили повестки из военкомата и из исполкома на эвакуацию, дежурили у телефона в школе и в бомбоубежище, работали и «пожарниками». Школьники, которым было больше 16 лет, направлялись на рытье траншей и противотанковых рвов.
В 1941 году Кира закончила 4-й класс. После войны из 80 ее соучеников в город вернулось только 25. Школа во время войны сгорела. Теперь на ее месте жилой дом.
Кира Сергеевна вспоминает:
«В июле — августе ввели карточки на продукты и пропуска на въезд в Ленинград. За продуктами ходила я, старшая, причем из-за воздушных тревог ходить приходилось не раз. Иногда из-за непрерывных обстрелов выходить за хлебом было невозможно по несколько дней. Все больше стало военных, все чаще слышали канонаду. На стеклах всех зданий была наклеена бумага. По ночам взрослые дежурили у домов. В некоторые семьи уже пришли похоронки. По мере приближения фашистских войск налеты учащались. В саду соседа вырыли траншею, но мы, дети, там не прятались, а поднимались на чердак нашего двухэтажного дома и наблюдали налеты на Пушкинский аэродром. Мимо нас шла дорога на товарную станцию, и мы видели, как вместо вывоза населения вывозили железные солдатские кровати и фанерные тумбочки Мы ежедневно ходили в исполком за пропуском в Ленинград. Надвигался фронт, но в Ленинград не пускали. Говорили: «ждите организованной эвакуации»… Так и остались в Пушкине. …А 17 сентября около 12 часов дня в окно постучали наши военные, попросили еды. Они отступали, а мы не могли их покормить. Уходили они дворами, ведя легко раненых. Потом пролетел немецкий самолет «рама» — разведчик. А вскоре услышали: «Идет немец». Мы выбежали посмотреть, и увидели, как посреди улицы ехали на мотоциклах люди в чужой форме, в касках. Мы поняли, что, обещая организованную эвакуацию и не дав самостоятельно выйти, власти бросили нас на поругание».
Через 4 дня после прихода в город немцы выгнали всю семью их из дома в парк во время артиллерийского обстрела, когда осколки падали, как дождь. Им пришлось провести всю ночь в траншее у здания Эрмитажа. Днем мать пошла домой за вещами и на улице увидела сбитый снарядом столб и около него трех повешенных мужчин с дощечками на шее.
Немцы сразу же после прихода уничтожали евреев и партизан, а партизаном в Пушкине был каждый мужчина, если у него не было документов. Ряд улиц объявили закрытыми. Установили «запретные зоны», комендантский час. Того, кто появлялся на улице в это время, или убивали на месте, или отправляли в лагерь. Мужчин от 16 до 60 лет заставили зарывать трупы погибших наших солдат, а затем угнали в лагеря Гатчины, Тайцев, Рождествено и др., где почти все они погибли.
В городе начался голод.
«В первые дни оккупации еще можно было пойти на поля в сторону Павловска и Гатчины или собирать желуди в парке. Но зима пришли рано, выпал снег, и заходить в запретные зоны, даже за своими вещами, означало пойти на смерть. С приходом немцев мы не получали никаких продуктов. Люди очень скоро стали умирать от голода целыми семьями. До марта 1942 г. немцы совершенно не думали о продовольствии для населения. В Пушкине в самое голодное время развилась сильная спекуляция. Некоторые женщины доставали где-то пропуска, брали (покупали у жителей) хорошие вещи за бесценок, обменивали их и привозили продукты. Семья продала костюм отца из японского бостона за 5000 рублей. Но, что это значило, если немецкая буханка хлеба стоила от 800 до 1200 рублей. Немцы построили виселицы в разных местах Пушкина. Одна была на Вокзальной площади — там повесили трех пионеров».
Кира Сергеевна была свидетельницей того, как неизвестный стрелял по машине с немецким генералом, который чудом остался жив. Она была знакома с людьми, которые видели на Кагульском обелиске в Екатерининском парке нацарапанные имена девушек-партизанок. Видела немцев, тренировавшихся в стрельбе по парковым скульптурам. Она не помнит специального лобного места. Расстреливали, где хотели и кого хотели. Любой из пушкинцев по прихоти какого-нибудь пьяного фашиста мог быть расстрелян, повешен, отправлен в лагерь или в Германию. Да и просто истощенный больной человек мог получить 25 ударов резиновой дубинкой.
Их семью немцы не эвакуировали, потому что очень болел отец. Он не мог уже ходить и говорил матери: «Брось меня и спасай детей». Он умер он в декабре 1941 года. Кира Сергеевна продолжает:
«Начали болеть и мы — трое детей. Сначала в феврале 1942 года положили в больницу сестру и брата, а через несколько дней и меня. Там работала группа врачей и сестер, попавших в оккупацию. Многие из них лечили и спасали раненых и больных, бойцов и гражданское население. Работала аптека. Многих спасли врачи Закрыжевская, Каухова, Лебедева, Леваневская».
С наступлением весны немцы, опасаясь эпидемий, организовали из жителей две бригады по уборке трупов и нечистот. Работающие получали паек на уровне самой низкой блокадной нормы. Что это был за хлеб? В отличие от блокадного, никто не даст его рецепта. Он состоял из каких-то опилок и шелухи злаков. Муки там было ровно столько, чтобы все это скрепить. Такой же хлеб давали и дистрофикам в больнице. Туда попадали единицы. Остальные жили подаянием и тихо умирали дома.
В апреле под предлогом «детей — от фронта» нас отправили в Гатчину в детдом, который находился в помещении бывшего педтехникума. Находившиеся там дети были похожи на скелеты, обтянутые кожей, которые еле передвигали ногами и умирали как мухи и днем и ночью. Каждое утро не вставали с постелей 4–6 человек и более. В начале вроде бы и кормили неплохо, но в Гатчине была эпидемия тифа. Кроме того, кто-то из работников детдома взял что-то на лагерной кухне, где нам готовили пищу, и, если раньше комендант распорядился готовить детям в отдельном котле, то после этого сказал: «Сдыхайте вместе с вашими детьми». Почти сутки нам не давали вообще никакой еды, а затем начали давать утром и вечером чуть теплую мутноватую подсоленную водичку, а в обед гороховую водичку. Утром еще плавленый сырок (одна плесень и черви) и три раза в день по кусочку хлеба толщиной менее сантиметра. Иногда кормили кашей из темной муки, давали щи из соленой хряпы, которые разъедали наши цинготные десны.
У нас было сильное истощение, ангины, отморожены пальцы рук и ног. 20 апреля от истощения умерла сестра Алла. В регистрационном журнале поставили крест (+), 14 мая такой значок поставили и брату.
Я им все время говорила: «Не ложись. Ляжешь — не встанешь». Теперь от отчаяния слегла сама и написала записку матери. В июне до мамы дошла моя записка, и она приехала за мной с коляской: видно, чувствовала, в каком я состоянии. А была я — скелет, обтянутый кожей. Не ходила, все думали — умру, но, как видите, выжила. Если бы моя записка случайно не попала к ней и австриец - комендант не дал ей пропуск, я осталась бы тоже навечно в Гатчине. В августе 1942 года мы с матерью были эвакуированы и, в конце концов, попали в Эстонию.
В первые послевоенные годы тех, кто был в оккупации, за людей не считали, и много лет после войны они мучились из-за изменников, подобных Власову. Мне кажется, погиб ли человек на войне или умер в оккупации от голода и болезней, если он не предал Родину, не продался фашистам, будь то ребенок, женщина или мужчина — эти люди все равно погибли на войне».

                  Николаенко Евдокия Ивановна

                           1899–1960 гг.

Евдокия Ивановна Николаенко с 1929 года жила в Пушкине и работала старшим научным сотрудником в Пушкинских лабораториях ВИРа. Защитила диссертацию, одним из оппонентов которой был сам Н. И. Вавилов. После ареста Вавилова и реорганизации института осенью 1940 г. в числе других ученых Евдокия Ивановна вынуждена была покинуть институт. Подготовленные ею к печати перед войной монографии «К генетике иммунитета пшениц к мучнистой росе» и «Распределение иммунитета среди рода Triticum», к сожалению, остались неопубликованными. В августе 1941 г. она принимала участие в эвакуации в Ленинград коллекций Пушкинской станции ВИР, но сама не сумела эвакуироваться и осталась с семьей в оккупированном Пушкине. Трагично сложилась ее судьба. Война принесла ей много горя и страданий.
Ее мужу, Переверзеву Михаилу Ивановичу, крупному специалисту по строительству железных дорог, немцы предложили сотрудничать с ними, но он отказался от этого предложения и был помещен в концлагерь под Гатчиной. Вскоре он был там убит при попытке к бегству.
У Евдокии Ивановны остались на попечении больная старшая сестра и две маленькие дочери. Вместе с другими оставшимися в городе сотрудниками она работает в Пушкинских лабораториях с образцами только что убранных посевов.
Весной 1942 г. оккупационные власти приняли решение об эвакуации коллекции зерновых, книг и оборудования лабораторий в немецкий тыл, сначала в Эстонию, а затем Латвию. В числе сопровождавших была и Евдокия Ивановна, которая отвечала за сохранность коллекций пшениц.
В эстонском городе Тарту Евдокия Ивановна осуществила давно задуманный план спасения коллекции. Она разделила каждый образец пополам и половину образцов отдала на хранение Клавдии Николаевне Бежаницкой, известной в Эстонии врачу-фтизиатору, лечившей детей Николаенко. Дубликаты образцов Евдокия Ивановна переносила к Бежаницкой по частям. При этом общее количество образцов оставалось прежним и, несмотря на частые проверки, обман не был обнаружен.
Осенью 1943 г. оборудование, коллекции и обслуживающий персонал были перевезены немцами в Латвию. Там, в хозяйстве «Большая Меэнитне» под Ригой коллекции были высеяны. Весной, после завершения полевых работ, Евдокия Ивановна бежала. Несколько месяцев она вместе с сестрой и детьми пряталась в лесу, странствовала по деревням. Латыши кормили и давали им ночлег. В сентябре 1944 г., после освобождения Латвии, она вернулась в хозяйство, где на опытном поле, были возобновлены работы. Урожай высеянных культур — овса, ячменя и пшеницы — был собран и передан уже советскому руководству станции. По результатам наблюдений за посевами Евдокия Ивановна составила отчет, в котором показала селекционную ценность собранных зерновых и их пригодность для возделывания в условиях Латвии.
После войны Е. И. Николаенко работала на Тирайненской опытной станции по освоению песчаных почв. Там, в октябре 1945 г. она по оговору сослуживцев была арестована за сотрудничество с оккупантами и решением Военного трибунала приговорена к 20 годам лишения свободы. [9, 74]
Ее детей и сестру взяла в свою семью К. Н. Бежаницкая. Образцы пшениц все еще лежали в ящике ее письменного стола. Клавдия Николаевна написала в ВИР о судьбе Николаенко и хранившихся у нее образцах. Но, несмотря на письма и телеграммы, за ними никто так и не приехал. Неприятности поджидали и саму Клавдию Николаевну.
Весной 1949 г. ее вместе с родными Евдокии Ивановны, как «семью эстонских националистов», выслали в Сибирь. Как стало известно, коллекция, спасенная Е. И. Николаенко, была рассыпана при аресте Бежаницкой сотрудниками НКВД.
Евдокия Ивановна была реабилитирована только в 1956 году, но к этому времени она была уже полным инвалидом. Она с трудом нашла детей и прожила остаток дней в Сибири. Лишь в 1960 году ей удалось выбраться из глухого сибирского поселения. В Ленинград она уже никогда не попала, но следила за событиями в институте и скучала по своей работе.
Она с горечью писала К. Н. Бежаницкой: «Был бы жив Николай Иванович, мы бы с Вами были действительно героями, а сейчас нет энтузиастов вировской работы, а потому наша с Вами работа осталась и останется в тени».

                  Дневники Хордикайнен и Осиповой

Все, что описано выше, воссоздано в основном по воспоминаниям очевидцев, которые были записаны через несколько лет после трагических событий, произошедших в Пушкине во время нацистской оккупации. Поэтому в них можно найти немало мелких противоречий. Но есть два документа, написанные непосредственно в рассматриваемый период. Это дневниковые записи двух женщин, оказавшихся в оккупированном Пушкине, и поэтому они вызывают особое доверие и интерес.
Первый документ — дневник Люси Хордикайнен, девочки 12–17 лет, жившей в Пушкине на Колпинской улице, в доме № 5. Люся начала его вести незадолго до войны и продолжала писать до своего последнего дня. Это одно из редких свидетельств о войне, переданное подростком. Текст дневника дополнили комментарии С. Нуриджановой, которая его издала. Я приведу выдержки из дневника Люси, относящиеся только к периоду жизни ее семьи в оккупированном Пушкине, сохранив общую стилистику.
«22 июня был яркий солнечный день. Было жарко. По радио выступал Молотов. Он говорил, что утром немцы напали на СССР и захватили несколько городов. Сразу же по лавкам образовались очереди, и теперь в лавках ничего нет.
26 .08.1941.
Из продажи исчезли все продукты. Были введены карточки. Мне полагалось 400 граммов хлеба. Этого было мало нам и начали сбавлять, сначала 300 гр., потом — 250, а потом ничего. 29 июля мы поступили на работу, на полку. Перед этим папу сократили, и он только иногда ездил в Ленинград возить дорогие вещи. Работали мы до 10 августа. На участке были посажены огурцы, которые мы часто таскали. Продуктов нет. Картошку воруют страшно. Мы решили выкопать ее всю. Мы закупаем морковку и капусту на солку. Купили 40 килограммов в садоводстве у бани. Правительство занимается тем, что сгоняет людей рыть гигантские щели. В саду дома № 3 роют щель для укрытия от осколков. Мы роем тоже… через каждые четверть часа бегали в большую щель, потому что немцы бросали бомбы. Они летели в почту (совсем рядом с нашим домом). Воды в городе нет, и мы ходим на пруд. Бомбардировки настолько сильны, что мы переходим в большую щель. Все наши тюки перенесены в нее. Спим мы, скрючившись, или, вернее, только дремлем. Кто занял места раньше, тем хорошо, но мы думали, что у нас будет своя щель. В городе все заняты обчищиванием магазинов. Но нас мама с папой не пускают, говоря, что это нечестно, нехорошо. Однажды мальчик из дома № 3 приглашает нас идти за мукой… Против воли папы и мамы мы идем. Идти опасно. Снаряды свищут и рвутся, но мы идем. Придя на место, около булочной Филиппова, находим много знакомых. Шум, гам, свалка. Мешки все цельные, и их никак не выволочить. Мы с трудом надрезали один мешок и насыпали в свой. Большого труда стоило его вытянуть.
17 сентября немцы вошли в Пушкин, и мы оказались в оккупации.
В феврале 1942 года мы переехали на новую квартиру. Переезд на новую квартиру был связан с тактикой немецких войск, объявлявших запретной зоной все новые и новые кварталы города. Когда мы жили на Колпинской — теперь улица Пушкинская, то противоположная нашей четная сторона считалась запретной зоной. Теперь запретной зоной стали следующие два квартала… В эту зиму в Пушкине — из истории войны всем памятны морозы той зимы — немец на улице велел мне снять валенки. Бабушкины большие серые, подшитые. До дому я добежала в носках. Еще один эпизод. Морозный солнечный день
41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: Хлеб! Хлеб! Зовет с собой. Он переводит меня на другую нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведет в дом. Усаживает на диван в пустой большой комнате. Мне кажется, что он хочет отнять у меня мамин английский, двухцветный дореволюционный шерстяной шарф, и я не даю ему расстегнуть пальто, спасаю шарф… Немец насилует меня… Видимо кто-то шел по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стекол), и он оставляет меня». [23]

Второй документ — «Военный дневник» Лидии Осиповой. (50)

Выдержки из этой книги под названием «Из дневника Лидии Осиповой о жизни в пригородах Ленинграда (22 июня 1941 г. — 1944 г.)» впервые были опубликованы в 2002 году в двухтомнике «Неизвестная блокада». (43) Есть и другие публикации этого дневника с различной степенью его сокращения. Автор дневника — ненавистница советской власти и большевистского режима, ждавшая прихода немцев. Она оставила интересные записи, на мой взгляд, достаточно объективно отражающие условия жизни гражданского населения Пушкина во время фашистской оккупации. Удивляет, правда, что автор совершенно не пишет о расстрелах евреев, о чем остались многочисленные свидетельства. Здесь приводится сокращенный текст дневника Л. Осиповой, в котором изложен только пушкинский период ее проживания на оккупированной территории.
1941
Июнь
Самое поразительное в жизни населения — это ненормальное молчание о войне. Если же кому-нибудь и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределенными междометиями. Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и все прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало, немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств. По слухам наша армия позорно отступает.
Июль
Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период... «Убегают», потому что ездить туда уже нельзя без специальных пропусков. На железных дорогах несусветная неразбериха. Новая беда на нашу голову. Все домашние хозяйки и неработающие взрослые должны ежедневно слушать «доклады» наших женоргов о текущем моменте. «Доклады» эти сводятся к довольно безграмотному чтению газет. Никаких комментариев и никаких вопросов не полагается. То, что каждая из нас может сама прочесть за четверть часа, мы должны слушать целый час. Господи, когда же все это кончится?.. 24 июля начались бомбардировки города.
Август
...Многие идут добровольцами на фронт. О Ленинграде слухи все нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают, что он обречен быть «крепостью и оплотом» народного духа против фашистских агрессоров, что биться за него будут «до последнего вздоха»…, что в нем крошечный гарнизон и ...население само должно отстаивать этот «оплот». Если все же все эти слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения. 12 августа один летчик, пообедав в столовой аэродрома, сказал кассирше: «А теперь полетим бомбить врага на его территории... в Сиверской». Отсюда узнали, что Сиверская занята немцами. Когда же они придут к нам? Говорят, что в городе сильны антисемитские настроения. 17 августа объявлена общая эвакуация женщин и детей. Работает эвакуационное бюро. С необычной отчетливостью наметилась грань между «пораженцами» и «патриотами». Патриоты стремятся эвакуироваться как можно скорее, а вторые, вроде нас, стараются всеми способами спрятаться от эвакуации… Не все евреи эвакуируются. От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть на какоето время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются.
Среди населения антисемитские настроения все же прорываются. От призывников можно услышать «идем жидов защищать». Самое же показательное, что эти высказывания не вызывают никакого отпора ни от властей, ни от партийцев. «Не замечают». Впечатление такое, что нашему дорогому и любимому зачем-то нужно развязать антисемитские настроения у черни... Эти высказывания инспирируются сверху. Может быть, мы ошибаемся, но очень на то похоже.
С питанием все труднее. Запасов, конечно, ни у кого нет. Все воруем картошку на огородах… За керосином очереди фантастические... Дворцы и учреждения эвакуируются. Статуи в парках зарывают в землю... Рытье окопов начинает принимать размеры настоящего народного бедствия. Все население, непригодное к военной службе, все школьники старших классов и все полутрудоспособные женщины мобилизованы на рытье противотанковых рвов, которые должны окружить «неприступным поясом» Ленинград. Женщины с детьми и старики, которых направили на эвакуацию, вот уже пятый день с
22 августа сидят на площади перед вокзалом. Поездов нет, но отлучаться на квартиры нельзя. Окружены милицией. Воды нет никакой... Ночью шел дождь. Все вымокли. Дети кашляют... Пытались было некоторые женщины организовать передачу кипяченой воды и горячей пищи детям — запретили.
28 августа. ...Из Ленинграда непрерывно движется толпа людей с детскими колясочками и тележками. ...Люди ищут спасения по-своему. Одни пробираются тайком в Ленинград, другие тоже тайком, из него бегут... Бомбят где-то очень близко.
29 августа. Фронт катастрофически приближается. Мы решили никуда не уходить из города. Несколько боевых дней пересидим или в подвалах, или в щели. ...Некоторые уходят, потому что боятся фронта: убьют, покалечат. Но ни один поезд с беженцами не избегает бомбежки…
30 августа. Милиция раздавала бесплатно соль населению. Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки были все же прочитаны. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали... Посмотрим, будут ли бомбить именно этот район.
1 сентября. 1 сентября бомбили и зверски. И бомбили, как и обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги на Павловск... А ведь этих жертв можно было избежать...
2 сентября. К нам во двор заехали какие-то военные машины, спасаясь от артиллерийского обстрела, начавшегося сегодня с ночи. Офицер, который был начальником отряда, разговаривал с нами с большим и заметным напряжением. Видно было, что он боялся, что мы его начнем расспрашивать о положении на фронте или же его комментировать. А чего уж там расспрашивать или комментировать, когда и так все ясно. Скоро конец!..
9 сентября. Дни походят один на другой. Совершенно отрезаны от города, и не знаем, что делается на свете. С нами сидят и Ивановы-Разумники. Он был в ссылке и вернулся перед самой войной... Иванов-Разумник очень помогает не бояться. Как только начинается сильная стрельба по нашему участку, он начинает делиться своими литературными воспоминаниями. А так как был близок со всеми символистами, акмеистами и представителями прочих литературных течений, то его рассказы очень интересны и рассказывает он необыкновенно увлекательно. Мы начинаем уже ощущать первое едва уловимое приближение свободы. Так как публика с нами (в щели) сидит сплошь почти не интеллигентная, то она смотрит на нас как на каких-то полоумных «малохольных», которые вместо того, чтобы корчиться от страха, занимаются какими-то идиотскими и малопонятными стишками. Мы уже можем говорить и говорим много такого, чего до войны... ни за что не сказали бы ни во сне, ни в пьяном виде полузнакомым людям... Дневник свой я пишу совершенно открыто. Никого это не интересует. Бдительность отсутствует в теперешнем нашем обиходе.
12 сентября. Говорят, что в подвалах Екатерининского дворца каждую ночь набирается много народу — главным образом женщины с детьми. Прячутся от стрельбы и бомбежек. С ними всегда сидит ктонибудь из партийного начальства дворцового или городского, не очень крупного и не имеющего никакой власти... Часу в первом ночи к начальству пробрался человек с фонарем и передал ему телеграмму: «все должны немедленно идти домой, взять с собой по чемодану и не позже, чем через час... прибыть на вокзал... для эвакуации». Люди кинулись к выходам, но из подвалов их не выпускала милиция, которой о телеграмме ничего не было известно...
15 сентября. Все дни сидели в щели, не вылезая... Впечатление полной растерянности. Мы спросили, где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут примерно через два часа.
17 сентября. До сих пор никаких немцев. Ходили в город. Тишина подавляющая... В городе никакого намека на начальство нет. Если оно и есть, то спряталось.
18 сентября. Немецкие самолеты сбрасывали пропагандные листовки. Мы одну подобрали. Какое убожество, глупость и подлость. А, главное, бездарность. «Морда просит кирпича», «Бей жида-политрука» и пр. И какой вульгарный и исковерканный язык. И не только на нас интеллигентов они произвели кошмарное впечатление. У всех настроение как перед смертью. Неужели же мы и здесь ошиблись и немцы то же самое, что о них говорит советская пропаганда...
19 сентября. Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим, идут два настоящих немецких солдата. Все бросились к ним... Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть, а вот солдатам принесли. Немцы, по-видимому, были очень растеряны, но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться... И вообще, наше «завоевание» произошло как-то совсем незаметно и неэффектно. Даже немного обидно: ждали, волновались, исходили смертным страхом и надеждами, а пришел какой-то немец с разбитым куриным яйцом в руке, и яйцо для него имело гораздо большее значение, чем все мы с нашими переживаниями. Мы даже слегка надулись на немцев.
21 сентября. Опять началась стрельба. Но теперь стреляют большевики. Фронт проходит между Федоровским городком и Кузьминым.
23 сентября. Беседовали с двумя молоденькими офицерами. Один сказал по поводу Евангелия: мое Евангелие — труды фюрера и фюрер мой Бог. Что же это? У них то же, что у нас? Не ошибаемся ли мы в них? Хотя, какое нам дело до них, а им до нас?
25 сентября. Не успели приспособиться к новому положению, как от коменданта приказ — всем завтра быть готовым к эвакуации. Брать только по одному чемодану и узлу на человека. Неужели же они дальше не пойдут? Стали паковаться... На следующий день эвакуация по каким-то непостижимым причинам отменяется. В последних числах сентября начались первые заморозки... У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом Отдыха профсоюзов и там остались прекрасные березовые дрова. Такого мы не видели со времени НЭПа... Топи, сколько хочешь. Это тебе не «норма» по ордеру — четверть метра сырой осины на месяц. С другой стороны нашим соседом является особняк Толстого, в котором был «Дом Литератора», — оттуда мы натаскали угля. Зима вполне обеспечена, и экономить не надо... Сегодня нам принесли немного селекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Все это в селекционных мешочках. У меня сердце защемило: люди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдет на два-три супа. ...
Немцы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дому, запирать на ночь дверей. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война... 30 сентября опять была объявлена эвакуация, но на следующий день вновь отменена.
Октябрь
Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. 4 октября против аптеки немцы повесили двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома... И хотя это война и мы на фронте, но все же какаято темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и идти к «своим». А на самом деле хотят уйти от фронта. Что же их там ждет? Морозы усиливаются, а бои приостановились. Повидимому, немцы собираются здесь задержаться.
С едой все хуже и хуже. Разыскиваем промерзший турнепс на полях... Парки минируются. Особенно трудно доставать воду, так как водопровод разбит. Уже давно не горит электричество...
10 октября. Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдаются по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется ...и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно, это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничка, или горошинка, или чечевичка. Привлекательна только возможность купить при супе одну лепешку из ржаной муки. Они величиной с блюдечко для варенья и имеют чисто символическое значение, но по вкусу — ни с чем не сравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видели хлеба... Я назначена квартуполномоченным. Что это должно обозначать, никто не знает. Обязанности мои: никого не пускать в пустые дома, «следить за порядком». За каким порядком никто не знает, не знаю и знать не очень хочу, потому что все равно никакого «порядка» быть не может. Люди переходят из одного дома в другой беспрерывно. Дома горят и от снарядов и от других неуловимых причин.... Некоторые оптимисты, изголодавшиеся по человеческому жилью без нормы, стремятся захватить квартиры побольше и получше, мечтая остаться в них и после войны... Самая основная характерная черта нашей теперешней жизни — перманентное переселение. По улицам непрерывно движутся толпы людей с места на месте нагруженные тележками с мебелью и узлами...
14 октября. Сегодня наш с Колей юбилей: 22 года мы прожили вместе. Никогда еще наша жизнь не была еще столь напряженной.
С одной стороны, угроза физическому существованию как от снарядов и пуль, так и от голода, с другой— непрерывное и острое ощущение свободы. Мы все еще переживаем медовый месяц думать и говорить по-своему. Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают, что попало.... Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто дают 2 буханки хлеба и пачку табаку. Но ПЛАТЯТ. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится.
А пишут всякие гадости про красноармейцев, которые набрасывались в Финляндии на хлам. Так то же советские, в самом деле нищие. А тут покорители всей Европы!
23 октября. Пошла в управу и расспросила нашего бургомистра о вчерашнем визитере. Оказывается, с такими знаками ходят какие-то «СС». Говорят, что это почище наших ГПУ. Стоят они в Александровском дворце...
Пишу все это при ярком свете. Освещаемся по способу эскимосов. Нашли в сарае бутылку какого-то масла. Есть нельзя — воняет. Но горит превосходно... Теперь появилась масса книг, от которых при советчиках мы и мечтать не смели. Например, сейчас читаю «Бесы» Достоевского. Сейчас этот роман производит еще более потрясающее впечатление, чем раньше. Все пророчества сбылись на наших глазах...
1 ноября. (пропущено описание рискованных операций продажи вещей немцам, а также знакомство с белым эмигрантом.) ...бывший морской офицер. Воспитанный, упитанный, вымытый и нестерпимо и по нашим масштабам утрированно вежливый. Как на театре. Рассказывал о работе белой эмиграции против большевиков. Сам он из Риги. Обещал дать мне Шмелева и еще некоторые книги, изданные за границей. Работает переводчиком у немцев. Все как во сне. МЫ и настоящий БЕЛЫЙ ЭМИГРАНТ...
2 ноября. Коля... получил плату за кожух и принес полмешка настоящей еды... А принес он вещи волшебные: крупу, мясные консервы, табак, и хлеб. Крупы много. Ни с чем несравнимое ощущение полного желудка! Крупы теперь нельзя достать ни за какие деньги и сокровища.
4 ноября. С едой все хуже... Немцы берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды... Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться.
Я научилась печь прекрасные пряники из желудей с глицерином и корицей. Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду...
Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовленную кашу из желудей, отравился танином, и у него отнялись ноги. В начале ноября начались уже настоящие морозы, но топлива сколько хочешь. Все полуразрушенные дома можно разбирать на топливо...
8 ноября. Сегодня к нам пришел знакомиться некий Давыдов. Он фольксдойч, как теперь себя называют многие из обрусевших немцев. Работает переводчиком... при СД... Хочет оказать Коле протекцию. Он слушал Колины лекции по истории в Молочном Институте и был от них в восторге, как и все прочие профессора и преподаватели... Этот Давыдов, хоть и переводчик, которые почти все поголовно оказались сволочью... — не таков. Он, сколько может, оказывает помощь населению.
Переводчики сила и большая. Большинство из них страшная сволочь, которая только дорожит своим пайком и старается сорвать с населения все, что только возможно, а часто даже и то, что невозможно. А население целиком у них в руках. Придет человек в комендатуру по какому-нибудь делу, которое часто означает почти жизнь или смерть для него, а переводчик переводит все, что хочет и как хочет. И всегда бывает так, что комендант требует от него невозможных взяток.
А взятки даются тоже через переводчиков. Все они вымогатели и ползают на брюхах перед немцами. Я сама видела в комендатуре такого. Говорят, что Давыдов... при переводах всегда держится елико возможно близко к истине и никогда не берет с населения взяток.
11 ноября. Протекция и блага, которые нам принес Давыдов, состоят из трех тарелок супа. Но немецкого, но ежедневно, но не солдатского, а того самого СД, который я так пророчески избрала в свои покровители. Это такая роскошь, за которую не только первородство продашь. Работа, которая потребовалась от Коли, состоит в исследовании по истории бани и тому подобной чепухе. Кажется, эта история нужна для того, чтобы доказать, что у славян бани не было, и ее им принесли просвещенные немцы. Боже, до какой глупости могут доходить просвещенные европейцы. Война, кровь, ужасы и тут история бани. Но хорошо, что хоть суп за нее платят. Коля говорит, что он напишет работу и докажет, что славяне принесли немцам и европейцам баню. Так, мол, говорят исторические летописи, а что говорит по этому поводу Заратустра не интересно...Я очень прошу Колю растянуть процесс исторических изысканий елико возможно на дольше. От этих занятий, как будто, предательством родины не пахнет... Скольких мы уже знаем бывших коммунистов, которые работают «не за страх, а за совесть» на немцев. Да не просто с ними сотрудничают, а все или в полиции, или в пропаганде. Кто их знает, может они и искренне, но все же както в это не верится. Не переделать волка в овечку. Что они беспринципны принципиально — это-то хорошо известно и что для них нет никаких принципов, кроме волчьих,— тоже известно.
12 ноября. Жизнь начинается робинзонья. Нет... самого необходимого. И наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. Нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и много что прежде не замечалось... Особенно тягостно отсутствие мыла и табаку... От освещения коптилками, бумажками и прочими видами электрификации вся одежда, мебель и одеяла покрыты слоем копоти...
Немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов... Организован также детский дом для сирот. Там тоже какойто минимальный паек полагается. Все остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле. Управа выдает своим служащим раз в неделю, да и то нерегулярно или по килограмму овса или ячменя... или мерзлую картошку...
Голод принял уже размеры настоящего бедствия. На весь город имеется всего два спекулянта, которым разрешено ездить в тыл за продуктами. Они потом эти продукты меняют на вещи. За деньги ничего купить нельзя. Да и деньги все исчезли... Хлеб стоит 800–1000 руб. за килограмм, меховое новое пальто — 4–5000 рублей... Совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях...
18 ноября. Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать... У нас уже бывают дни, когда мы совсем ничего не едим. Немцы чуть ли не ежедневно объявляют эвакуацию в тыл и так же чуть ли не ежедневно ее отменяют. Но все же кое-кого вывозят, главным образом молодых здоровых девушек. Мужчин молодых почти совсем не осталось. А кто остался, те ходят в полицаях. Многие также разбредаются, куда глаза глядят. Кто помоложе и поздоровее, норовит спрятаться от эвакуации. Некоторые справедливо считают, что сами они доберутся куда хотят... Некоторые ждут скорого конца войны и стараются пересидеть на месте... Надоело все до смерти...
22 ноября. Начали выселять людей из Александровки, так как там все время идут бои... Жители Александровки почти все исключительно железнодорожники. Они были всегда на привилегированном положении. Каждый имел подсобное и необлагаемое хозяйство: участок земли при собственном доме, коров, коз, пасеки, птицу. Плюс еще так называемые «провизионки» билеты, дающие право на провоз продуктов из провинции... Было же наоборот. Они возили продукты в провинцию и на этом колоссально зарабатывали. Это были своеобразные советские помещики и жили они так, как и не снилось ни колхозникам, ни единоличникам. Выселяться им не хочется...
25 ноября. Коля слег от голода... Супы наши СД-шные кончились, так как, по-видимому, Коля не угодил историей бани.
26 ноября. Продали мои золотые зубы. Зубной врач за то, чтобы их вынуть, взял с меня один хлеб, а получила я за них два хлеба, пачку маргарина и пачку леденцов и полпачки табаку...
29 ноября. Коле хуже... Продавать и менять больше, кажется, уже совсем нечего. А еще вся зима впереди. Я решила продать свое обручальное кольцо, которое ни за что не хотела продавать, потому что это плохая примета. Но на лице у Коли стали появляться еще более плохие приметы… Решилась я и пошла продавать свое кольцо к одному немецкому повару. Этот негодяй предложил мне за кольцо в 15 грамм червонного золота один хлеб и полпачки табаку. Я отказалась. Лучше помереть с голоду, чем потакать такому мародерству. Иду по улице и плачу. Ну, просто, уже никакого терпения не стало. Не могу я себе представить, что Коля так и помрет от какойто дурацкой войны и оккупации. Иду и ссорюсь с Богом, и Он меня услышал. Попался мне на улице тот самый Мануйлов и посоветовал сходить в комендатуру к повару, который только что прибыл на фронт и еще не разжирел... И произошло настоящее чудо. Повар взял мое кольцо... ухватил мой рюкзак и стал сыпать в него муку безо всякой мерки. Скреб совком по дну бочки и ругался, что муки мало. Насыпал примерно треть рюкзака. Потом спросил, хочу ли я сахару. САХАРУ! Пихнул пакет сахару в 2 кг. Я осмелела и попросила хлеба. «Тюрлдих» пробормотал повар и положил три хлеба... Увидел огромный кусок мяса, отрубил чуть ли не половину и тоже запихал в рюкзак. Я боялась перевести дыхание, чтобы он не опомнился, и сказка бы не прекратилась...

Декабрь
За дровами в сарае нашли... великолепный турецкий ковер из квартиры Толстого. Повидимому, кто-то из соседей украл его, зашил, а вывезти не успел...
6 декабря. Столкновение с немцами из-за дров. Из-за дров я им дала бой. Притянула их в комнату, где на постели лежал Коля в прострации... и начала их срамить. Вот, мол, альтер герр, и профессор, и про историю бани упомянула, и про то, что работаю в Управе, а вы, мол, молодые и здоровые и вам лень дров напилить и вы у нас отбираете. В общем, пристыдила, и не все дрова забрали. Немцев не надо бояться, а надо на них налетать. Это я хорошо заметила.
17 декабря. Доглодали последнюю косточку. У Коли спал живот, и глаза перестали блестеть. Ужасен этот голодный блеск глаз. Они даже начинают светиться в темноте. Это не выдумка... Институт квартуполномоченных кончился, и меня перевели работать в баню для военнопленных... Теперь я буду получать... немецкий паек: 1 кг муки на неделю, 1 хлеб, 36 гр. жира, 36 гр. сахара и один стакан крупы. Этого хватает весьма скромно на 3-4 дня, но все же иметь три дня в неделю какуюто еду весьма важно... Трупы в доме инвалидов лежат в подвале... То, что мы увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены, как попало...
18 декабря. Ночью мне пришла гениальная идея. Немцы очень празднуют Рождество, а у нас имеется большой ящик еще дореволюционных елочных украшений. Начну менять игрушки...
19 декабря. Ночью был где-то бой очень близко около нас. Мы пережили даже не страх. Это что-то, не поддающееся словам. Только представить себе, что мы попадаем опять в руки большевикам. Я пошла в больницу к доктору Коровину и сказала, что не уйду, пока не получу какого-нибудь яду... Дал морфий. Только, вероятно, на двоих мало. Хотя мы теперь так слабы, что нам хватит. А я решила по приходе большевиков отравиться сама и отравить Николая так, чтобы он этого не знал.
20 декабря. Жизнь становится все ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!» Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел... На днях, одна женщина против управы собирала щепки... Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего же он хочет. Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем. На глазам у всех. Торговля игрушками идет полным ходом, но из-за заносов у самих немцев сейчас мало еды... У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать на немецкий паек. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу тоже по принципиальным основаниям... Кстати сказать, фашисты сами очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит и у них, так же как у нас!
21 декабря. Немцы стали добренькие перед Рождеством... Очень мы устали. Иногда приходит в голову: а, может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрешь. Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит... Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт ДРУГОСОХРАНЕНИЯ. ...У нас настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились все поровну и до того наловчились, что маковое зернышко разделим на три части без ошибки.
23 декабря. Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах... (все) боятся будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. <...> Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него (Коли) является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени еще не погибнут. Если бы не эта надежда, он давно бы умер… Я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счет. Он согласился. Но так как условийто для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! Днем работа по хозяйству (молоть крупу), а вечером нет света, нет бумаги, нет чернил, нет стола... Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет. Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с точки зрения того, стоит ли его записать, или нет... Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате. «Замерз от голода» —
абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим... Профессор Чернов умирает от психического голода... Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает...
24 декабря. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две – две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же достать какой-нибудь еды. Бесконечно назначаются и отменяются общие эвакуации. Паспорта опять превратились в угрозу. Вечные регистрации и перерегистрации... Население опять начало бояться паспортов, как было при недоброй памяти советской власти. Появляются разные вербовщики рабочей силы, то в Эстонию, то в Латвию. Народ рвется туда, но берут по каким-то никому неизвестным признакам. Мы тоже ходили пробовать. Ничего, конечно, не вышло...
25 декабря. Были вчера на елке у Давыдова. Сказочное изобилие. Хлебных лепешечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения... В гостях был городской голова со своей женой... Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят это население... Был неприятный визит. Русский. Упоенный своим вчерашним пребыванием на офицерской елке, тактично рассказывал нам, что он ел и пил... как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать... Какая шпана. Говоря о немцах, он говорит «мы», а ведь этот прохвост при первом признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы не ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы».
26 декабря. Профессор Чернов умер... Наш городской юрист также заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас... Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы наблюдали людей в нашем положении... (пропущен рассказ Осиповой о том, как она сначала не хотела помочь, а потом накормила дворничиху). В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга...
27 декабря. Как медленно идут дни. И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чем-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Все время снится еда. Всякая. По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обеих сторон уложена трупами. Это несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге, кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал. Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходят масса всяческих легенд обо всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день по ПЯТИ хлебов НА ЧЕЛОВЕКА и по пяти кило картошки. Фантазия не идет дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чем другом. И таких легенд ходит невероятное количество... А вот и не легенда. Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу умерших в нашем доме стариков». Комендант просто ума лишился. Этих стариков и старух эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам... что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом. Думаю, что это выдумка. А впрочем, от фашистов, да, кажется, и от всего человечества можно ожидать чего угодно. Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом. Не могу сейчас найти правильной формулы, но чувствую, что у большевиков это не так... Но хрен редьки не слаще...
1942
1 января 1942 г. Что-то он нам принесет, этот самый 42-й! ...В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих кралечек. Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться как за кроликами. Трех убили, а одну ранили...
2 января. Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся эти ужасы. Немец конвоир хотел избить палкой умирающего
военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это голодные, запуганные женщины...
4 января ...Немцы боятся публичности и все гадости стараются сделать под шумок... Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гете хотелось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак не прощает, особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование... Русский мужик привык к тому, что еда акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то... Среди военнопленных уже ходит частушка: «Распрекрасная Европа, морды нету, одна...»
7 января. Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной елочки и даже со свечками, которые доставали общими усилиями... Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось забыть окружающее... голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяку, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже 50 лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года... Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде или как там он будет называться в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк...
14 января. Сегодня ... объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев... Беднова в восторге: «Избавимся, наконец, от этих вшивых оборванцев». Дрянь этакая...
16 января. Большое удовлетворение. Баня будет обслуживать опять военнопленных и русское городское население. Население, конечно, наберется вшей и заболеет тифом...
20 января. Такие времена, как мы сейчас переживаем, являются лакмусовой бумажкой для пробы людей. Выдержит ЧЕЛОВЕК — настоящий, превратится в животное — не стоящий...
25 января. Татьянин день. Где-то теперь Ната! Если они не уехали из Ленинграда, то, судя по слухам, им там никак не выдержать. Там еще хуже, чем у нас. Судя по тому, как их бомбят и обстреливают и плюс еще осада, у нас тут прямо рай...
27 января. Пришли немцы и «попросили» у нас пианино «до конца войны». Отдадут, когда война кончится. Видали нахалов! Странно слышать, что вот здесь, около нас, на фронте есть еще и другая жизнь. Клуб, танцы, концерты. Дико и фантастично.
31 января. Событий никаких, если не считать того, что число умирающих возрастает с каждым днем... (Говорим) очень слабыми голосами. Всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы победят, война кончится и большевиков разгонят. Имеется уже совершенно разработанный план устройства государства, программ народного образования, землеустройства и социальной помощи. Вообще, предусмотрены все случаи жизни. ...Горит коптилка или чаще комната освещается печкой. За стенами разрушенный город. Свистят снаряды... Если нужно встать и пойти в темную и холодную кухню «по нужде», человек терпит елико возможно, потому что встать — это большой и тяжелый труд. И над всем этим превалирует беспрерывное, сверлящее чувство голода, того голода, который разрывает внутренности и от которого можно начать выть и биться. И непрерывно мозг сверлит одна мысль: где и как достать еды! Может быть, я выживу, и этот дневник уцелеет. И, вероятно, я сама буду читать эти строки с сомнением и недоверием. Но было все именно так, как я сейчас записала. Мы предпочитаем все ужасы жизни на фронте без большевиков, мирной жизни с ними. Может быть потому, что в глубине сознания мы верим в нашу звезду. Верим в будущее освобождение. И уж очень хочется дождаться времени, когда можно будет работать во весь дух. А работы будет очень много. И работники будут нужны. И еще поддерживает мстительное желание посмотреть на конец «самого свободного строя в мире», испытать радость, при мысли о которой дух захватывает...
4 февраля. ...Договорилась с городским головой о том, что Коля будет собирать книги из частных библиотек. ...Немцы, каких мы здесь видим, производят впечатление совершенно неинтеллигентных людей и во многих случаях диких. Наши военкомы, конечно, никогда не зачислили бы чудаковатого профессора в сумасшедшие только потому, что он не грабит квартир, а собирает книги для общего пользования. И обязательно помогали бы ему в этом, чем только могли бы.

А для этих гетевско-кантовских душ все, что бескорыстно, непонятно и пахнет клиникой для душевнобольных…
6 февраля. Коля страстно увлечен своим новым занятием. Надо видеть эту фигуру. Заросший, еле передвигающий ноги с маленькими саночками и со стопочкой книг. Много то он увезти не может. И бродит такой призрак культуры по Царскому Селу, по пустым мертвым улицам, среди развалин, под обстрелами... Особенно огорчен тем, что погибла библиотека Разумника Васильевича... А там было несколько тысяч томов и все интереснейшие раритеты. Солдаты рвут и топчут и топят печки ими. И там была его переписка с такими поэтами как Вячеслав Иванов, Белый, Блок и прочими символистами и всеми акмеистами. Несколько раз умоляли немцев из этого дурацкого СД вывезти все эти сокровища. Всякий раз обещали и ничего не сделали. И теперь все пропало. НИЧЕГО не осталось. Вот тебе и Гете с Шиллером... Нет, наши военкомы гораздо понятливее на такие вещи.
8 февраля. Очень мне сегодня печально. Проводили нашего Витю... Что-то нет у нас доверия к этим эвакуациям... слухи пробиваются даже к нам, совершенно оторванным от мира, как будто эвакуируют в Германию на самые тяжелые работы. И что к русским там относятся как к «унтерменшам». А слухи держатся весьма упорно...
9 февраля. Все упорнее идет шепоток, что союзники, американцы и англичане, оказывают громадную помощь большевикам и что немцы скоро приостановят свое победное шествие по России. Мы здесь ничего толком не знаем. Немецким сообщениям начинаем также мало верить, как и большевистским. Уж очень много общего у этих господ. По их сведениям, они все продвигаются вперед. Но почему же здесь, у нас, они остановились и ни с места? Давно пора занять Ленинград. Говорят, что они решили не тратить сил на бои и хотят выморить его дочиста.
11 февраля. Город вымирает. Улицы совершенно пусты. По утрам ходить по некоторым улицам просто невозможно. Возят по ним трупы. А по другим ходить запрещено по каким-то военным соображениям. И вот, каждое утро получаешь этакую моральную зарядку 3 или 4 подводы, груженые как попало совершенно голыми трупами. И это не отвлеченные трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя, не повезут ли завтра и меня таким же образом, или еще хуже, Колю... Сейчас с необычайной остротой чувствуется наше полное одиночество в этом мире. Во всем этом ужасном и кровавом мире. Иногда кажется, что людей совсем нет, а только звериные рожи и жалкие, полураздавленные рабы. Где же знаменитое человечество?...
22 февраля. В городе объявлена эвакуация фольксдойчей. Всех. Кто хочет, записывают в фольксдойчи и отправляют. Повидимому, командование решило под этим предлогом разгрузить город. Ивановы, Петровы, Немипуренки идут за фольсдойчей... Идти надо в СД к какому-то Райхелю...
23 февраля. …Он нас не пропустил. Весьма любезно, но категорически... Последняя надежда вырваться отсюда провалилась.
25 февраля. Уехали с фольксдойчами и Давыдовы. Единственный человек, который нами всетаки как-то помогал... Иванова-Разумника вели на машину под руки... Как он доедет?
28 февраля. Разочарование и какое: от. Василий, на которого мы возлагали столько надежды насчет работы приходов, обновления религиозной жизни и пр., получил от немцев разрешение перебраться в Гатчину, и ему был дан на этот случай грузовик. Нагрузив грузовик до предела барахлом, он отбыл... Машина и пропуск ему были даны с тем условием, что уже обратно ни под каким видом и ни на один день не приедет. И вот он все-таки приехал обратно еще раз и просил еще одну машину, так как на первой не мог довести всех своих вещей. Ему свирепо и категорически отказали и потребовали, чтобы он ...немедленно покинул город. И вот он приходил к нам жаловаться на немцев... При этом пренаивно рассказывал, что вся дорога до Гатчины по обеим сторонам покрыта трупами и что бесконечное количество еле бредущих людей готовит новые кадры трупов... Я его спросила, почему он никого из них не подвез до Гатчины на своем грузовике. Страшно удивился... Я забыла все должное уважение к священнику и заявила, что если бы это было с нами, то мы выбросили бы часть вещей или даже все, а забрали столько людей, сколько возможно. И что католический или протестантский священник непременно бы так поступил... Ушел обиженный... Барахольщики несчастные... Здесь, на фронте, на наших глазах люди десятками гибли и гибнут из-за барахла. Не хотят эвакуироваться, боясь потерять вещи. Было расстреляно и повешено несколько десятков людей за то, что они ходят по пустым квартирам и их грабят... Немцы тоже страшные барахольщики. Вот это уж совершенно непонятно. Ведь богачи по сравнению с нами... немцы отправляют в Германию вещи, которые не всякая советская хозяйка бы купила в мирное время. ...Несмотря на нашу нищету, нас поражает низкое качество материала, в который одета немецкая армия. Холодные шинелишки, бумажное белье. Здесь они охотятся за кожухами и валенками. Снимают их с населения прямо на улице... Вообще наше представление о богатстве Европы при столкновении с немцами получило очень большие поправки. По сравнению с Советским Союзом, они богаты, а если вспомнить царскую Россию — бедны и убоги. Говорят, это потому что... война. Но обмундирование-то они готовили до войны. И потом, они же покорили почти всю Европу. И уж, конечно, они не стеснялись с Европой так же, как не стеснялись с нами... Вероятно, и вся Европа такая же. Как то скучно становится жить, как подумаешь обо всем этом вплотную.
25 марта. Скоро Пасха. Совершенно невозможно представить себе что-нибудь более печальное. Голодаем уже по-настоящему. Пайки растягиваем на 4 дня, а в остальные не едим буквально ничего.
8 апреля. Вызвали врача. У меня тиф...
28 апреля. Дали мне отпуск с сохранением пайка. На месяц. Писать еще очень трудно, но я должна записать, чтобы не забыть все, что для меня сделал Коля за время моей болезни...Те мучения голодом, какие мы все перенесли после тифа, не поддаются никакому описанию. Нужно самому пережить что-либо подобное, чтобы понять... Наконец меня выписали. И я дома и не умерла, и получаю свой паек, и с ним (Колей) опять, и появилась молодая крапива. Нельзя описать то удовлетворение, какое вы получаете, поев болтушки с крапивой. Сытно и очень вкусно... Все-таки мы зиму выдержали. Может, выдержим и дольше. В городе осталось около двух с половиной тысяч человек. Остальные вымерли.
1 мая. По поводу пролетарского праздника большевики угостили нас очень горячей стрельбой. Но все совершенно равнодушны.
5 мая. …Вообще, немцы занимают по отношению к русскому населению в этих делах (речь идет о тифе) позицию невмешательства: кто выживет — пусть выживает, помрет — сам виноват. Надоело. Надоело бояться, надоело голодать, надоело ждать чего-то...
8 мая. Весна. Такая чудесная пора, особенно в нашем городе. Но сейчас мы ее чувствуем только желудками: едим крапиву, лебеду и еще какието гнусные травы. Парки закрыты и минированы. Деревья, эти чудесные старые липы и клены, разбиты снарядами, или порублены немцами, вернее русскими женщинами, на постройку бункеров... На улицах нет почти никого. Развалины. И только дворцы, как какой-то призрак, торчат над городом. Рассказывают, что немцы расстреливали евреев и коммунистов у «Девушки с кувшином». Не нашли иного места, проклятые...

В мае 1942 года Осиповы перебираются в Павловск, и о событиях в Пушкине она больше не пишет.

                        В водовороте оккупации
В Царском Селе — Пушкине жило много писателей и художников. Недаром его называли Городом муз. Мне хочется рассказать о некоторых из них, чья печальная судьба была связана с этим городом, как в нелегкие предвоенные годы, так и в период немецкой оккупации.

                           Разумник Васильевич Иванов
                        (псевдоним Иванов-Разумник)

                                 1878–1946
                           Литературовед, критик, публицист

Разумник Васильевич родился в Тифлисе в дворянской семье. В 1888–1897 гг. учился в 1-й Петербургской гимназии, после окончания которой поступил в Санкт-Петербургский университет, где обучался на математическом и историко-философском факультетах. В университете он входил в состав подпольных студенческих комитетов и участвовал в демонстрациях, за что неоднократно арестовывался. В 1901 г. во время студенческой демонстрации у Казанского собора, разогнанной казаками, от удара нагайкой по лицу у него был поврежден глаз. Из университета его неоднократно исключали, но все же он его окончил. В 1906 г. вышла первая книга Иванова-Разумника «История русской общественной мысли». В 1907 г. Разумник Васильевич переехал в Царское Село, где начал заниматься литературно-публицистической и журналистской деятельностью.
В Царском Селе он жил, с перерывами, с 1907 по 1942 годы по трем адресам. Свыше двадцати лет он прожил на Колпинской улице в доме № 20. Сейчас у этого дома установлена памятная доска. В 1929 году Иванов-Разумник, как и другие жители дома, получил повестку, предписывающую ему освободить занимаемую квартиру в семидневный срок. Освобождаемые помещения предназначались для нового помещения милиции и для частных квартир власть имущих: начальника милиции, брандмейстера, предисполкома и т. п. Выселяемым было предложено занять комнаты в коммунальной квартире с одной кухней на 10 семей в отремонтированном бывшем заразном бараке.
Там невозможно было разместить огромную библиотеку литератора, насчитывающую примерно 5000 томов. С большими трудностями Разумнику Васильевичу все же удалось подыскать более подходящую двухкомнатную квартиру в доме № 32 на Октябрьском бульваре. В 1938 году семье Иванова-Разумника пришлось еще раз переехать — в невзрачный деревянный дом в Ляминском переулке. Здесь они жили в маленьком трехкомнатном флигеле, бывшей дворницкой и прачечной.
Пол был из деревянных досок, уложенных прямо по грунту. Зимой в углах комнат выступал иней. В таких условиях содержалась уникальная библиотека уже из одиннадцати шкафов с десятью тысячами томов, среди которых находились ценнейшие рукописи Блока, Белого, Сологуба, Ремезова, Есенина, Замятина и др., и два громадных шкафа с письмами (около 5 тысяч).
Иванов-Разумник никогда не был членом какой бы то ни было партии, но всю жизнь продолжал (а, по мнению ГПУ, даже возглавлял) то направление народничества, которое связывают с именами Герцена и Чернышевского. К началу XX века направление это политически оформилось в партию социалистов-революционеров (эсеров). Он работал заведующим литературными отделами в журналах и газетах: «Заветы» (1912–1914), «Дело народа» (1917), «Знамя труда», «Наш путь», редактором научно-теоретической секции Театрального отделения Наркомпроса. Организовывал и участвовал в работе «Вольной философской ассоциации». С 1916 г. вокруг Иванова-Разумника начала образовываться неформальная группа «Скифы». В нее входили А. Белый, А. Блок, С. Есенин, Н. Клюев, О. Форш и др. Известно, что еще до революции за Ивановым-Разумником велось негласное наблюдение. Его письма просматривались цензурой, а некоторые изымались.
В феврале 1919 года он был впервые арестован в Царском Селе органами ЧК по обвинению в несуществовавшем «заговоре левых эсеров». Через день по адресам, найденным в его записной книжке, были арестованы Александр Блок, Алексей Ремизов, Евгений Замятин, художник Петров-Водкин, проф. С. А. Венгеров и многие другие ни в чем неповинные деятели искусства. Всех их выпустили после кратковременного пребывания в стенах ЧК, а Иванова-Разумника увезли в Москву, на Лубянку.
В 1920–1933 гг. он редактирует и комментирует сочинения Н. К. Михайловского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. А. Блока. Издает книгу «Вершины», посвященную творчеству А. Блока и А. Белого. В 1923 г. петербургской цензурой был наложен запрет на издания его книг.
Иванов-Разумник писал:
«Когда в 1923 году вышла в издательстве «Колос» моя книга «Вершины», цензура предложила издательству впредь не предъявлять для цензуирования книг этого автора, ибо они вообще, независимо от их содержания, пропускаться не будут. Поэтому, не могли выйти в свет, а потом и погибли мои книги — «Россия и Европа» и «Оправдание человека».
Иванов-Разумник обладал удивительной памятью. Рассказывают, что он вспомнил и записал текст своей работы «Юбилей», написанный за 12 лет до того. Новый текст сошелся с первоначальным слово в слово. Он очень хорошо играл в шахматы и «вслепую» обыгрывал многих своих знакомых. В длинные тюремные вечера он вспоминал шахматные партии. Однажды он долго бился, пока не восстановил в памяти ход за ходом всю первую партию из матча Алехин — Капабланка. Когда вышел на «свободу» — проверил, и оказалось, что он записал партию в точности.
В основе миросозерцания Иванова-Разумника лежало характерное для дореволюционной интеллигенции стремление осуществить свободное развитие и утверждение человеческой личности и создать такие формы общества, при которых это было бы возможно. При этом он считал ограничением независимой мысли какую-либо партийную принадлежность. В период 1921–1941 гг. он был многократно арестован советскими властями, сидел по разным тюрьмам, был в ссылке. Вот как он сам описывает свою жизнь в 30-х годах:
«1933 год: с февраля восемь месяцев сидения в одиночной камере ДПЗ (Дома предварительного заключения), а потом ссылка на три года в Новосибирск, вскоре замененная ссылкой на такой же срок в Саратов;
1936 год: «по отбытии ссылки» разрешение поселиться в Кашире, но отнюдь не вернуться домой, к семье, в Царское Село;
1937 год, сентябрь: арест в Кашире, перевод в Москву, в Бутырскую тюрьму, в общие камеры, где пребывал год и три четверти;
1939 год, июнь: освобождение, без новой ссылки, но и без права вернуться домой, в Царское Село. Удавалось бывать там только хитростью, прописываясь временно». [30]
Перед войной его освободили, и он под видом командировки сумел вернуться в Пушкин. В конце лета 1941 года Иванов-Разумник ожидал эвакуации из Пушкина, к которому приближались немецкие войска.
В связи с приближением немцев НКВД заготовили список на 400 пушкинцев, подлежавших аресту и ссылке вместе с семьями, как неблагонадежных. Иванов тоже попал в этот список. Но кроме того на него был составлен отдельный документ, хранящийся в архивах КГБ, в котором было сказано:
«Иванов Р. В. в прошлом являлся одним из идеологов и теоретиков партии социалистов-революционеров. Принимал участие в редактировании целого ряда эсеровских печатных органов, на протяжении всего периода существования советской власти занимался активной контрреволюционной работой, принимал участие во всевозможных нелегальных организациях и группах эсеровского направления…»Его должны были выслать в административном порядке
26 августа. Но в это же время к следователю поступило предложение паспортного отдела милиции пересмотреть материалы по Иванову в связи с тем, что его дочь Ирина служит в РККА. Разумник писал: «Судьбе на этот раз было угодно избавить меня от новых тюрем и ссылок, а нас обоих с женой от верной гибели. На сей раз у судьбы оказалось имя: дочь, сама того не ведая, своей недолгой трехмесячной (оборвавшейся как раз по причине неблагонадежности родителей) службой в рядах Красной армии спасла жизнь отцу и матери». [31]
Дело в том, что дочь Иванова — Ирина Разумниковна после окончания школы в Детском Селе поступила на радиотехнический факультет морского техникума, потом плавала радистом и начальником радиостанции на гражданских судах, а с началом войны была призвана в армию.
2 сентября 1941 г., в день, который Разумник считал самым опасным в своей жизни, решался вопрос — «уцелеть или погибнуть», он был вызван к следователю в Ленинград. Разумник опасался ареста, но его отпустили в Пушкин, сказав, что о дальнейшем он узнает на месте.
Не состоялась и назначенная на 19 сентября высылка 400 граждан Пушкина, которые с семьями подлежали аресту и высылке. События на фронте развернулись слишком скоро, органам власти пришлось спешно самим бежать из города, и приказ об аресте не мог быть приведен в исполнение. Он опоздал только лишь на два дня! 17 сентября в город вошли немцы.
Поскольку Ляминский переулок находился в зоне, очищенной немцами от населения, то семье Ивановых пришлось переселиться в центральную часть города. К сожалению, адрес, по которому они проживали перед эвакуацией из Пушкина, установить не удалось.
Позже Разумник Васильевич писал: «За четыре десятилетия моей писательской деятельности я постепенно «обрастал» книгами; один небольшой шкап с книгами обратился к 1941 году в одиннадцать больших шкапов с десятью тысячами томов. Одновременно с этим в течение ряда лет и десятилетий накопился очень большой литературный архив, с драгоценными рукописными материалами (Блок, Белый, Сологуб, Ремизов, Клюев, Есенин, Замятин и многие другие), десятки папок, тысячи писем, два громадных шкапа. Осенью 1941 года наш небольшой деревянный домик в Царском Селе, на самой окраине города — оказался в то же время и на самой линии фронта. Разрушение его началось бомбами с аэропланов в августе-сентябре и закончилось артиллерийскими снарядами зимою 1941–1942 года. Когда я посетил его в последний раз — библиотека и архив представляли собою сплошную кипу бумаги, истоптанной солдатскими сапогами на полу всех трех комнат домика; теперь от него осталось одно только воспоминание». И далее: «В моем личном архиве хранилась объемистая папка — свыше ста писем и пятидесяти стихотворений Клюева эпохи 1933–1937 годов, в том числе и список первой части «Песни о Великой Матери». Папка эта вместе со всем моих архивом погибла в Царском Селе зимой 1941–1942 года»
К счастью, часть уникальной библиотеки была спасена.
О судьбе библиотеки и архива Иванова-Разумника рассказал в своих воспоминаниях Д. Е. Максимов, побывавший в Пушкине летом 1944 года:
«Царское — моя родина, уголок земли, в котором я провел первые десять лет своей жизни, в то время представляло собой страшное зрелище. Уютный, когда-то благоустроенный зеленый, такой памятный мне город лежал в развалинах. Уцелевших зданий почти не осталось. До боли знакомые, исхоженные мной вдоль и поперек когда-то живые, а теперь полупустые обезображенные улицы было трудно узнать. Каменные дома превратились в безжизненные сквозные остовы с пустыми окнами, продырявленными снарядами, почерневшими стенами. Рядом с ними среди обугленных бревен и золы высоко вздымались одинокие печные трубы сгоревших деревянных зданий. Поредевшие парковые деревья едва прикрывали прострелянный черный от пожара с проваленной крышей ограбленный немцами Екатерининский дворец… Я решил взглянуть перед отъездом в Ленинград на дом, в котором жил когда-то Р. В. Иванов-Разумник… Оставив в стороне минные поля, мы не без опасения подошли к знакомому мне домику, он был изуродован и необитаем. Стены и крыша сохранились, но ни рам, ни дверей, ни пола не было. От скромной обжитой мебели, книжных шкафов и очень большой библиотеки Разумника Васильевича не осталось и следа, все свидетельствовало о беспощадном и насильственном разорении… В домике Разумника Васильевича в пустой комнате на голой земле, иначе говоря на том месте, где должен был быть пол, лежала огромная бесформенная груда бумаг, набросанных в полном беспорядке. Как на свалке. Спутанных и запачканных. Я нагнулся, поднял первый попавшийся листок и увидел письмо, сразу приковавшее мое внимание, написанное стройным пластичным упругим, свободно льющимся, незабываемым почерком, который безошибочно предполагал подпись — Александр Блок. И эта подпись действительно на нем стояла. Я нагнулся еще раз. Снова знакомый почерк, но совсем другой, нервный, неровный, со строчками, загибающимися книзу — Андрей Белый — рукописные страницы романа «Петербург»… И рядом — гигантские россыпи машинописных копий писем Белого к Разумнику Васильевичу и еще и еще много, много подобного. Среди других спасенных материалов находились пять писем Есенина». («Спасенный архив», Огонек, 1982, № 49 и газета «Вперед» от 3 апреля 1983 г.)
Останки домика Иванова-Разумника сохранялись недолго. Во всяком случае, когда его дочь вернулась в Пушкин в 1954 г., от дома в Ляминском переулке к этому времени не осталось и следа. Сейчас этот район застроен современными домами, хотя и сохранились несколько домиков, очень похожих на тот, в котором жил литератор.
Но вернемся в военные времена. Всю осень и начало зимы 1941 г. Ивановы-Разумники прожили в оккупированном Пушкине, а зимой 1942 г. были высланы немцами в Гатчину, откуда отправлены в лагерь для перемещенных лиц под Данцигом. Там по просьбе берлинской газеты «Новое слово», выходившей на русском языке, он написал несколько статей, в которых писал о своих арестах и ссылках в 30-е годы. В них он пытался прорвать многолетнюю завесу молчания и не стремился сотрудничать с фашистами, как его впоследствии обвиняли.
Он не выставлял себя страдальцем и писал:
«Сравнительно с другими (миллионами) претерпел я очень мало: не сидел в изоляторе, не был в концлагерях, в ссылке был в больших городах. Во время допросов не подвергался веским аргументам следователя — многие ли могли этим похвастаться».
После освобождения из лагеря Разумник Васильевич вместе с женой переселился в Литву и здесь за короткое время успел написать четыре книги. Весной 1944 г. они переселились в Германию. В эти годы Иванов-Разумник много писал, торопясь записать все пережитое и задуманное, но большая часть написанного при трагических обстоятельствах того времени погибла.
Многие его статьи вошли в книгу «Писательские судьбы» [31],
которая была подготовлена Ивановым-Разумником к печати, но издана на русском языке в США только в 1951 г. Там же в 1953 г. была опубликована книга «Тюрьмы и ссылки» [30]. Кроме того, им были написаны «Холодные наблюдения и горестные заметы» (о большевистских и немецких зверствах — эта работа была закончена и уже набиралась в типографии, когда в нее попала бомба — набор и рукопись сгорели), «Письма без адресатов» — большая книга, собрание статей на разные темы — судьба этой рукописи до сих пор не выяснена.
О военном периоде жизни Иванова-Разумника вспоминала писательница Евгения Мор (Сидорова), жительница Пушкина, прошедшая с Ивановым-Разумником путь «прусского изгнания» [32]:
«Разумник перед самой войной опять вернулся в Царское село — Пушкин и перенес вместе со всеми нами ужас сидения на линии действующего фронта под артиллерийским обстрелом и воздушной бомбардировкой, почти умирая с голоду, но все же не теряя окончательно надежд и бодрости. Пока можно было бежать, советчики не разрешали населению покидать город, вывезли все запасы из магазинов и складов и оставили нас на произвол судьбы. Вскоре Царское село было занято немцами. Начался голод, эпидемии, и немцы, боясь заразы, старались всеми способами разгрузить местность. В декабре было объявлено, что все, у кого есть родня в Прибалтике, могут покинуть город. Жена Разумника Васильевича начала хлопотать о выезде, т. к. у них была родня в Литве. Совершенно больного его присоединили к транспорту эвакуирующихся из Пушкина — Царского села.
6 февраля 1942 года мы очутились вместе с Разумниками (как их всегда звали) в одном из переселенческих лагерей в западной Пруссии».
Многие из знавших Иванова-Разумника вспоминают о нем, как о провидце. Еще в начале войны Иванов-Разумник говорил: «Не знаю, выживем ли мы, а Гитлер в этой войне непременно сломает себе шею».
Евгения Мор вспоминала:
«..Я до сих пор помню, как он точно предсказал весь ход войны возлагая огромные надежды на Америку. Так же верно обрисовал он то положение, которое должно было создаться в мире по окончании войны. В продолжительность сотрудничества союзников с Советским Союзом он не верил, и все его прогнозы оправдались полностью».
Иванов-Разумник скончался в 1946 г. в Мюнхене.
Профессор Чернов писал о нем: «С Ивановым-Разумником можно было соглашаться или не соглашаться. Пишущему эти строки часто приходилось спорить с ним и даже бороться в 1917 г. против некоторых его крайних увлечений. Но я не встречал человека, знавшего его и следившего за его работой, кто не признавал бы его светлого ума, его литературной одаренности и, главное, его глубокой безответной преданности тем идеалам свободы и человечности, защите которых он посвятил свою жизнь». (85)

                           Вера Федоровна Панова
                              1905–1973
                        Писатель и киносценарист

Вера Федоровна родилась в Ростове-на-Дону. Она рано потеряла отца, детство ее было трудным. Занималась самообразованием, рано начала писать стихи и уже с 17 лет работала в редакции ростовской газеты «Трудовой Дон». В 1926–1927 годах Вера Федоровна — ведущий отдела фельетона в газете «Советский Юг». До середины 30-х годов она работала в детских газетах и журналах Ростова. Она рано вышла замуж за журналиста Арсения Старосельского, но они быстро расстались, когда их дочери Наташе не было и двух лет. В 1929 году мужем Веры Федоровны стал Борис Вахтин, журналист. В 1930 году у них родился сын, которого назвали Борисом, а в 1932 году второй сын — Юрий. После убийства С. М. Кирова в декабре 1934 г. Вахтин, работавший тогда специальным корреспондентом газеты «Комсомольская правда», был арестован по обвинению в принадлежности к «ленинградской оппозиции» и сослан на 10 лет в Соловки. Там он и погиб. 30-летняя Вера Панова осталась с тремя детьми. Спасаясь от преследований, в 1937 она вместе с детьми и матерью переехала на Украину, в село Шишаки, что под Полтавой. В 1940 г. Вера Федоровна приехала в Ленинград вместе с Наташей, которой было уже 14 лет. Мальчики остались у мамы, на Украине. Наступил 1941 год. Летом Панова собиралась привести детей и маму в Ленинград и в связи с этим сняла дачу в Пушкине. Но семье не суждено было тогда соединиться. Началась война, и все планы изменились. Пушкин был оккупирован и Вера Федоровна решила пробираться к детям и матери. Они с Наташей двинулись в путь в октябре 1941 года. Третьей их попутчицей была Надежда Владимировна Сперанская, хозяйка дачи, где они сняли комнату на лето. Дружба с этой женщиной буквально спасла их. Дело в том, что отец Наташи был евреем и в ней просматривались еврейские черты лица. Их останавливали по этой причине полицейские. Выручало знание Надеждой Владимировной немецкого языка. Дорога привела их в Нарву. Здесь полицейский не разрешил беженкам оставаться на частной квартире, где они нашли приют, и велел идти в барак для пленных, размещенный в здании городской синагоги.
«По узкой лестнице, — вспоминала Панова, — мы поднялись на хоры, там были нары, устланные соломой. Здесь нам предстояло жить сколько-то времени. Потом пришла раввинша, маленькая, страшная, похожая на сверток каких-то траурных лоскутов, вдова раввина, убитого немцами в числе других нарвских евреев. У нее убили всех, вплоть до внуков и правнуков, она одна жила в опустевшей, оледеневшей квартире и просила у всех, в том числе и у нас, чтобы ей привезли дров. Одну из ночей мы ночевали в этой квартире, набитой свалявшейся овечьей шерстью, и всю ночь мне снились те, кого увели отсюда, чтобы убить. А те оборванные люди в синагоге были военнопленные с Эзеля и других островов. Бургомистр Нарвы выпросил их у немецкого командования для городских работ и поселил в синагоге вместе с беженцами». [53]
Их путешествие на Украину продолжалось четыре месяца, большей частью пешком, с котомками за плечами. Шли через Псковскую область, Прибалтику, Белоруссию. Они все же добрались до села Шишаки и жили там до освобождения его Красной Армией в сентябре 1943 года. Отступавшие немцы сожгли их дом, и Вера Федоровна вместе с детьми и матерью решила ехать в Пермь, так как там находился Арсений Старосельский, ее первый муж. В годы войны он был военным корреспондентом, зимой 1941 года отморозил на фронте ступни обеих ног, после чего жил и работал в Перми. С Верой он поддерживал дружеские отношения, а также заботился о Наташе до самой своей кончины в 1953 году. После войны Вера Панова написала повести «Спутники» (1946), «Сережа» (1955), романы «Кружилиха» (1947), «Времена года» (1953), «Сентиментальный роман» (1958). Ее работы были отмечены тремя Государственными премиями. Вера Федоровна не ограничивалась работой над книгами советской тематики. Вместе со своим сыном Юрием Вахтиным она написала очень интересную, серьезную и научно обоснованную художественную биографию основоположника ислама пророка Мухаммеда.

                        Александр Романович Беляев

                        1884 — январь 1942
      Писатель, один из основоположников русской научно-фантастической
                           литературы

Александр Беляев родился 4 марта 1884 года в Смоленске, в семье православного священника. В детстве он увлекался романами Жюля Верна и Герберта Уэллса, играл в путешествия по неведомым странам. Окончив в 1906 году Демидовский юридический лицей в Ярославле, занялся адвокатской деятельностью. В 1914 году оставляет юриспруденцию ради литературы и театра. Он автор более 70 научно-фантастических и приключенческих произведений. Самые известные из них «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Звезда КЭЦ». В возрасте 35 лет А. Беляев заболел туберкулезным плевритом. Лечение оказалось неудачным — развился туберкулез позвоночника, осложнившийся параличом ног. С 1938 года семья Беляевых жила в Детском Селе — городе Пушкине.
Здесь, в просторной квартире, прошли последние годы жизни писателя. Беляев жил в Пушкине в доме 23 на улице 1 мая во дворе кинотеатра «Авангард» . Это был 4-этажный дом. На третьем этаже находилась квартира Беляева с балконом во двор. Во время войны этот дом был разрушен, но после войны восстановлен. Сейчас на нем установлена мемориальная доска.
Все эти годы Беляев тяжело болел. В 1940 году ему сделали тяжелую по тому времени операцию на почках. По просьбе пациента ему разрешили с помощью зеркала следить за ходом операции — писателю было нужно видеть и знать все. Беляев был мужественным и трудолюбивым человеком. Но силы писателя постепенно таяли. Из-за болезни Александра Романовича семья Беляевых не смогла эвакуироваться. Светлана, дочь Беляева, вспоминала:
«У отца много лет был туберкулез позвоночника. Самостоятельно передвигаться он мог только в специальном корсете. Он был настолько слаб, что об отъезде не могло быть и речи. В 1940 году у меня начался туберкулез коленного сустава, и войну я встретила в гипсе.
В городе была специальная комиссия, которая в то время занималась эвакуацией детей. Предлагали вывезти и меня, но и от этого предложения родители отказались. Мама часто повторяла тогда: «Умирать —
так вместе!».
По словам дочери, Беляев до самой оккупации не верил, что немцы придут в Пушкин. Думаю, что организаторы эвакуации жителей города Пушкина не предприняли необходимых мер, чтобы вывезти всемирно известного писателя на Большую землю, где он мог бы еще писать. В Пушкине же после оккупации города он прожил менее полугода. Смерть его окружена мифами и легендами, однако, в первую очередь, наверное, надо доверять воспоминаниям его близких.
Светлана рассказывала:
«Папа умер от голода. В нашей семье не было принято делать какие-то запасы на зиму. Когда в город вошли немцы, у нас было несколько пакетов с крупой, немного картошки и бочка квашеной капусты. А когда и эти припасы кончились, бабушке пришлось идти работать к немцам. Каждый день ей давали котелок супа и немного картофельной шелухи, из которой мы пекли лепешки. Нам хватало и такой скудной еды, а отцу этого оказалось недостаточно… Не знаю, как все это переживал отец, но мне было очень страшно. Казнить без суда и следствия в то время могли любого. Просто за нарушение комендантского часа или по обвинению в краже. Больше всего мы волновались за маму. Она часто ходила на нашу старую квартиру, чтобы забрать оттуда какие-нибудь вещи. Ее могли бы запросто повесить, как квартирную воровку. Виселица стояла прямо под нашими окнами…» [26].
Писатель умер в начале 1942 года. Вот как об этом вспоминала его жена, Маргарита Константиновна:
«Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого он слег, а 6 января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В городе у нас было три гробовщика, но все они умерли. В Городской управе зарегистрировали смерть Александра Романовича, там же я получила гроб. Но отвезти умершего на кладбище было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободиться. Я положила Александра Романовича в гроб, и мы вынесли с мамой его в соседнюю квартиру. Я каждый день навешала его. Через несколько дней его раздели. Он остался в одном белье. Я обернула его в одеяло, вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он сказал: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет». Почти так и вышло. Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждали лошадь, прошло две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как-то прихожу и слышу, кто-то говорит: «Профессор Чернов умер». И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему-то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом. Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказал, временно. За места на кладбище мы заплатили в Управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли. Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с маленькой дочерью, похожей на цыганочку. Позже я познакомилась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчурке кое-что из Светланиной одежды и игрушки. Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комендант пообещал мне». [4]
Место захоронения писателя достоверно неизвестно. Могила его затерялась — никто не может теперь сказать, где именно она находилась на не раз перепаханном взрывами бомб и артиллерийских снарядов кладбище. Сторожиха кладбища сообщила семье Беляева, что он был похоронен в общей могиле. Поэтому памятник фантасту на Казанском кладбище в Пушкине стоит в месте предполагаемого захоронения писателя, рядом с могилой профессора Чернова. Некоторые подробности этой истории узнал Евгений Головчинер. Ему в свое время удалось отыскать свидетельницу, присутствовавшую на похоронах Беляева. Татьяна Иванова с детства была инвалидом, и всю жизнь прожила при Казанском кладбище. Она-то и рассказала, что в начале марта 1942 года, когда земля уже стала понемногу оттаивать, на кладбище начали хоронить людей, лежавших в местном склепе еще с зимы. Именно в это время вместе с другими был предан земле и писатель Беляев. Татьяна Иванова указала и место.
Дальнейшая судьба семьи Беляева печальна. Через месяц после смерти писателя им объявили, что они будут вывезены из Пушкина по списку лиц нерусской национальности (бабушка Светланы была шведкой). Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Семья Беляева была вывезена в Польшу, в лагерь для перемещенных лиц. Затем было еще 4 лагеря: в Западной Пруссии, Померании и Австрии. 7 мая 1945 года их освободила Красная Армия. Это освобождение Светлана запомнила на всю жизнь: «Мы их ждали, встречали, дети кричали: «Наши идут! Наши идут!». А какой-то офицер, спрыгнув с танка, сказал: «Были ваши, а стали не наши». И мы были направлены органами НКВД без суда и следствия в ссылку, в Алтайский край, где пробыли 11 лет».
И только в 1956 году семья Беляева вернулась.

                              Оскар Юльевич Клевер
                                    1887–1975
Мастер акварельной живописи, театральный художник и иллюстратор.

Оскар Клевер — сын и ученик профессора живописи
Ю. Ю. Клевера (1850–1924), выпускник реального училища Царского Села.
Клеверы жили в Царском Селе на улице Широкой напротив дома, в котором жила семья А. А. Ахматовой. На месте этих домов сейчас расположен привокзальный сквер. Анна Андреевна в своих воспоминаниях пишет: «Клеверы были не царскоселы, жили очень уединенно и в сплетнях унылого и косного общества никакого участия не принимали». С семьей Ю. Ю. Кле-
вера дружила заведующая госпиталем дворцового ведомства, хирург и поэт — Вера Игнатьевна Гедройц. Оскар Юльевич был близок к художникам «Мира искусства» и «Голубой розы». Иллюстрировал и оформлял книги, создавал эскизы театральных костюмов и декораций. Он зарекомендовал себя как виртуозный иллюстратор произведений Марины Цветаевой, Салтыкова-Щедрина и особенно сказок Ганса Христиана Андерсена. Во время войны он находился в Пушкине и вместе с Сергеем Голлербахом и многими другими жителями города был угнан немцами в трудовой лагерь. Даже там мастер продолжал рисовать по мотивам сказочных историй Г.-Х. Андерсена, что, по собственному признанию, и спасло его от смерти. И в дальнейшем творчество великого датчанина всегда вдохновляло Клевера к иллюстраторской работе. Всю свою жизнь художник посвятил тому, чтобы познакомить детей со Снежной королевой, Русалочкой, Стойким оловянным солдатиком и другими персонажами сказочника. Но в Советском Союзе книг с его иллюстрациями при жизни акварелиста так и не вышло. Видимо, причиной тому было его «лагерное прошлое». Работы художника находятся в Государственном литературном музее, в музее-усадьбе Н. А. Некрасова «Карабиха», в Музее Российской Академии художеств, в музее Г.-Х. Андерсена в Оденсе (Дания), в Швеции и Германии. Похоронен О. Клевер в Парголово на площадке ветеранов сцены.

                              Семья Голлербахов

Первые Голлербахи приехали в Россию из Баварии в начале XIX века и сначала основали пекарню в Петербурге, а затем в Царском Селе — булочную-кондитерскую, которая была очень популярна и славилась своими вкусными пирожными. Она находилась в самом центре, на углу Московской и Леонтьевской улиц. В ней лакомились царскосельские интеллигенты. Бывали там Николай Гумилев и Анна Ахматова, называвшая кондитерскую источником «самых сладких воспоминаний». Сохранилась старинная фотография булочной Голлербахов.
Внуки основателя булочной не пошли по его пути. Один из них стал инженером, а второй, Эрих Федорович, — литератором. Он нежно вспоминал о доме, где прошла его юность. В стихотворении «К былым годам» он писал:

К былым годам я памятью влеком…
Старинный наш припоминаю дом,
Где в оны дни бывали Пушкин, Пущин.
Его уж нет. Вишневый сад запущен.

Теперь на месте дома Голлербахов разбит сквер.
О царскоселах — Эрихе Федоровиче и его племяннике Сергее Львовиче Голлербахе — наш следующий рассказ.

                              Эрих Федорович Голлербах

                              1895–1942 (1945?)
                           Искусствовед, критик, поэт, библиофил.

Эрих Федорович родился в Царском Селе и жил в юности
в упомянутом доме на углу Московской и Леонтьевской улиц,
а в 1921 г. на ул. Пешковской (сейчас ул. Глинки), 27. В 1904–
1911 гг. он учился в Реальном училище. Там познакомился с поэтом Иннокентием Федоровичем Анненским, директором Царскосельской мужской гимназии. Ему в знак особого уважения Э. Ф. Голлербах впоследствии посвятил второе издание своей книги «Город муз». В 1911–1917 гг. Эрих Федорович учится на общеобразовательном факультете петербургского Психоневрологического института, а также на физико-математическом и историко-филологическом отделениях Петербургского университета. Уже в студенческие годы Голлербах начинает литературную работу: занимается проблемами философии и изобразительного искусства, теорией и историей литературы, пишет стихи. Около года он обучался в граверной мастерской, что позволило ему в дальнейшем выполнять прекрасные графические рисунки и даже иллюстрировать ими свои произведения. После окончания университета Эрих Федорович работал научным сотрудником художественноисторической комиссии в Царском Селе, сотрудником Русского Музея, художественным критиком ряда периодических изданий. С 1923 г. заведовал художественным отделом Петроградского отделения Госиздата. Был одним из организаторов Лениградского общества библиофилов и его председателем. И при этом продолжал активную творческую работу. Голлербах много и серьезно занимался иконографией великих писателей. Он принимал самое активное участие в подготовке альбомов портретов и иллюстраций, посвященных Пушкину, Салтыкову-Щедрину, Некрасову, Лермонтову, Шевченко. В 20-е годы он переселился в Ленинград, но никогда не прерывал связи с городом, в котором провел свое детство и юность. И вся его последующая жизнь была почти поровну поделена между Царским селом и Ленинградом. Тема Царского Села всегда занимала особое место в творчестве Голлербаха. Его достопримечательностям он посвятил более пятидесяти работ. Голлербах писал о Царском Селе: «Затейливый, игрушечный город, сочетавший пышное великолепие дворцовой жизни с безмятежным уютом и простодушием дачного местечка, Царское село с давних пор было приютом муз, колыбелью поэзии. Русская литература обязана ему целой вереницей поэтических произведений от XVIII века вплоть до наших дней. Зеленорунное лоно царскосельских парков, голубые озера и каналы, величественные дворцы — создания Растрелли, Кваренги, Камерона, кокетливые павильоны, беседки, памятники славы, тенистые гроты, античные боги и герои, застывшие беломраморными видениями в тишине вековых алей, —
вся эта сказочная, почти театральная панорама явилась для многих наших поэтов источником вдохновения и радости» [18]. Евгений Голлербах, внук Эриха Федоровича, заметил, что Эрих Голлербах «…был, так сказать, органическим царскоселом, и поэтому его отношения с городом были совсем иными, чем у многих писателей, живших здесь. Они были гораздо глубже и прочнее, гораздо серьезнее и таинственнее. Мало кто в нашей литературе был столь посвящен в жизнь и тайны Царского Села, как Эрих Голлербах». [16] Наиболее ярко его отношение к Царскому Селу выразилось в замечательной книге «Город муз», которая была написана им в 1927 году, а в 1930 году переиздана.
Эту книгу называли «поэмой в прозе», которую Голлербах сумел «…населить живыми тенями от Пушкина и Кюхельбекера до Иннокентия Анненского и Анны Ахматовой». Книга была прекрасно иллюстрирована гравюрами на дереве работы самого автора.
В 1927 г. в прессе против Голлербаха началась кампания обвинений в идеализме и буржуазности. Хотя книга «Город муз» не стоила государству ни копейки, а была издана автором самостоятельно и за свой счет, советская печать отреагировала на ее выход болезненно: стали раздаваться упреки в том, что, вместо печатания коммунистической литературы, типографии занимаются вредной филантропией и используют дефицитные полиграфические мощности для выпуска сомнительных книжек. Все это имело ясную политическую подоплеку, которую откровенно выразил критик А. Михайлов в погромной статье «Апология дворянской культуры». В ней он разоблачал увиденную им в «Городе муз» «весьма земную идеологию — идеологию реакционера, занимающегося апологией Царского Села как памятника дворянско-императорской культуры, ее «души», как верного приюта певцов и ревнителей этой культуры: Гумилева Анненского, Ахматовой и др.» Статья требовала расправы с мракобесием в лице его конкретного носителя — Голлербаха. С кремлевской трибуны, выступая на XVI партсъезде, В. Киршон назвал «Город муз» «враждебной литературой, которой не место в нашей стране в эпоху обостренной классовой борьбы». Сам Киршон, в своих произведениях воспевавший героику созидателей новой жизни, активно участвовавший в утверждении и пропаганде коммунистических идей, состоявший в переписке со Сталиным и Когановичем, несмотря на все это, не избежал печальной участи многих известных людей и в 1937 г. был обвинен в пособничестве троцкизму, исключен из партии, арестован и растрелян.
В январе 1933 года Голлербах был арестован по политическому делу Иванова-Разумника и «Группы идейного народничества». Ему инкриминировали правый уклон в искусствоведении, международные связи — к счастью, не шпионаж и вредительство. «Дело» было сфабриковано властями и описано самим Разумником в его воспоминаниях. Допросы в предварительном заключении привели к нервному срыву и помещению Голлербаха в психиатрическую больницу, что и спасло его от лагерей. Через несколько месяцев он вернулся домой. Его архив не конфисковали, и значительная часть его хранится ныне у внука, Е. А. Голлербаха. В последние десять лет своей жизни Э. Ф. Гол-
лербах работал в музеях и издательствах, организовывал выставки, был художником, критиком, библиографом, коллекционером, переводчиком, серьезным исследователем.
До последнего времени считалось, что Э. Ф. Голлербах погиб во время переправы через Ладожское озеро в феврале 1942 г. Однако из опубликованных недавно свидетельств людей, хорошо знавших его, явствует, что он умер на три года позже. При переезде из осажденного Ленинграда по льду Ладоги, погибла жена Голлербаха (автобус, в котором она ехала, ушел под лед). Узнав об этом, он вошел в острое депрессивное состояние, был доставлен в Москву и помещен в психиатрическую больницу. Там он скончался в 1945 г. [51, 52].
Деятельность Эриха Федоровича была многогранна. Он был искусствовед, литературовед, библиограф, художественный критик, литератор, поэт, философ, художник-график, лектор, издатель, библиофил, собиратель эстампов, рисунков и открыток. Автор сотен статей и десятков книг, в основном очерков истории изобразительного искусства, справочников, биографий художников и писателей.

                           Сергей Львович Голлербах

                                    Художник

Сергей Львович Голлербах, племянник Эриха Федоровича, родился в Детском Селе. Отец его был инженером, мать — преподавательницей.
После убийства С. М. Кирова в ходе «чисток» семья Голлербахов была выслана в Воронеж и возвращается в Детское Село только в 1938 г. С. Голлербах в январе 1941 года уходит из 9-го класса средней школы и поступает в Среднюю художественную школу при Ленинградской Академии художеств. Решению стать художником способствовала его встреча с И. Я. Билибиным.
Учеба в художественной школе продолжалось недолго, всего 5 месяцев — началась война. Занятия закончились, и Сергея сразу же в Пушкине забрали на окопные работы, а затем в отряд ПВХО, где он пробыл около месяца. После начала войны отец ушел на фронт, а мать готовилась к эвакуации вместе с Политехническом институтом, где она преподавала.
Сергей с матерью стремились в Ленинград, но уехать из города не удалось: разбомбили железную дорогу. И семья Голлербахов оказались в оккупированном Пушкине. Сергей Голлербах вспоминал:
«Жизнь в немецкой оккупации — с сентября 41-го по февраль 42-го — было страшным временем. Мы забрались в подвалы. Страшный голод. Мы были в прифронтовой полосе — никакого хозяйства там уже не было… Мы уже потихонечку умирали с голоду. Город был закрыт, началась партизанская война. В феврале 42-го года нам сказали, что население города вывозят на работу в Германию. Так я и очутился в Германии.
В лагере оказалось много интересных людей. Был известный литературовед, друг моего дяди Разумник Васильевич Иванов-Разумник. Мы с ним были в одном бараке. Там же была и внучка поэта Иннокентия Анненского, дочь Валентина Иннокентьевича Анненского (Кривича), моя первая, еще довоенная, подруга — мне было 6 лет, ей — на два года больше. Потом там была вдова стратонавта Васенко (в 1933 году запустили стратостат и все погибли) — Таня Васенко, знакомая моей матери. Таня умерла в лагере. Были там вдова и дочь писателя Александра Беляева, с которыми я познакомился во время немецкой оккупации (сам Беляев уже умер от болезней и голода). Дочь звали Светланой — потом, после войны, она прочла где-то мои воспоминания и написала мне письмо. Да, вот так мы были в том трудовом лагере... Проскочил через всю войну — только зубы болели. Причем так: ложишься спать — зуб ноет, не можешь заснуть, только объявят воздушную тревогу — зуб проходит, отбой — ложишься на свои нары, а зубная боль опять вернулась... Сказать, что я голодал?.. Кормили отвратительно, но вот в чем парадокс: то, что нас вывезли в Германию, оказалось спасением: мы просто погибли бы от голода. Да, в лагере был еще один художник — Оскар Юльевич Клевер, он был прекрасным иллюстратором, иллюстрировал Салтыкова-Щедрина. Они после войны вернулись — не знаю, что с ними стало». [17]
В апреле 1945 года узники лагеря, в котором он находился, были освобождены американскими войсками. После освобождения Сергей бежал на случайном грузовике от «полномочных представителей советского государства», которым должен был быть выдан. Он знал, что Сталин хотел насильственной репатриации бывших советских подданных. Решив не возвращаться в СССР, Сергей Голлербах остался в американской зоне оккупации и в 1946 году поступил в Мюнхенскую Академию художеств.
В 1949 году он переехал в США, в Нью-Йорк. В первые годы в Америке был вынужден зарабатывать на жизнь физическим трудом, затем коммерческой графикой, занимаясь в свободное время живописью в художественной школе. С конца 50-х годов он начал регулярно выставлять свои работы на групповых и персональных выставках, пробовать себя в качестве книжного графика. Первые статьи, касающиеся вопросов искусства, опубликовал в газете «Новое русское слово» (Нью-Йорк). Впоследствии стал печататься в парижской газете «Русская мысль», в «Новом журнале» и «Континенте». Оформлял книжные обложки для многих эмигрантских изданий, в том числе собраний сочинений А. Ахматовой, О. Мандельштама, Н. Клюева, М. Волошина, Е. Замятина и многих других. Сейчас Сергей Голлербах — действительный член (академик) Национальной Академии художеств в Нью-Йорке, почетный президент Американского общества акварелистов, член многих художественных обществ США. Его работы находятся в музеях и частных коллекциях США и Франции, в Русском музее, Третьяковской галерее и Воронежском художественном музее в России. Кроме того, Сергей Голлербах — автор более сотни статей и эссе по искусству и литературных набросков мемуарного характера. В Америке его считают одним из крупнейших русских художников современной Америки. Его имя известно как автора книг «Заметки художника», «Жаркие тени города», «Мой дом», «Свет прямой и отраженный».

                        Сергей Николаевич Чернов
                              1887–1942
               Русский, советский историк, профессор.

С. Н. Чернов окончил в 1912 г. историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1917–1927 гг. работал в Саратовском университете, затем в Ленинграде и Средней Азии. С 1937 г. он профессор кафедры истории СССР Горьковского педагогического института, а с 1940 г. — зав. кафедрой Института народов севера. Он был учёным энциклопедического размаха. Его работы охватывали широкий круг проблем отечественной и всемирной истории, источниковедения, археологии, краеведения, музейного дела, истории российской науки и техники, биографий ученых, общественных и политических деятелей, педагогики, психологии. Его основные работы посвящены истории России периода феодализма, проблемам движения декабристов, народничеству, Н. Г. Чернышевскому. В августе 1939 г. С. Н. Чернов поселился в г. Пушкине. Здесь его застала Великая Отечественная война. Не успев из-за болезни эвакуироваться, ученый остался с семьей в оккупированном городе. Немцы пытались привлечь его к сотрудничеству, на что он ответил резким отказом. Тогда его вместе с женой и 15-летним сыном выгнали из квартиры на улицу. Но и в этих тяжелейших условиях он пытался сохранить все свои рукописи и продолжал работу над историей декабристов. Вся семья голодала и 5 января 1942 г., в самый канун своего 55-летия, Сергей Николаевич умер от дистрофии. Его похоронили на Казанском кладбище в одной могиле с его другом, писателем Александром Беляевым. Жена С. Н. Чернова Маргарита Алексеевна и сын Константин были угнаны немцами в Германию. И если Маргарите Алексеевне после войны удалось вернуться на родину, то сын бесследно исчез, и все попытки матери разыскать его не увенчались успехом. Во время немецкой оккупации города Пушкина погибли рукописи и бумаги личного архива Чернова, среди которых была рукопись книги «После декабристов» и другие труды, так и оставшиеся неизвестными.
Недавно, в 2004 г., одна из основных работ С. Н. Чернова «Павел Пестель. Избранные статьи по истории декабризма» была опубликована издательством «Лики России».

                              Холокост в Пушкине

История геноцида евреев в г. Пушкине еще мало изучена. Это можно объяснить двумя факторами. Во-первых, во время оккупации города, длившейся с 17 сентября 1941 г. по 24 января 1944 г., были истреблены почти все евреи, а остальное население Пушкина было в значительной степени уничтожено и вывезено за пределы города. Поэтому свидетелей Катастрофы почти не осталось.
Во-вторых, изучение этого вопроса началось очень поздно. Первые немногочисленные свидетельства о геноциде еврейского населения были отражены в 1944 году в «Материалах работы Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений фашистов в г. Пушкине», но доступ к ним в послевоенное время был ограничен. Серьезное изучение трагедии пушкинских евреев началось только в 1986 году, когда первые исследователи (Геннадий Фарбер, Александр Френкель, Леонид Колтон и др.) стали записывать свидетельства об актах геноцида в Пушкине, а в 1991 г. вышла книжка «Формула скорби» [79].
В 2004 году НПРО «Новая еврейская школа» издала книгу историка Константина Плоткина «Холокост у стен Ленинграда» [56], в которой приведены материалы и документы, связанные с историей геноцида евреев в оккупированных городах Ленинградской области и, в том числе, в Пушкине. Материалы о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков и их сообщников, учиненных над гражданами г. Пушкина во время оккупации города, сохранены и в институте «Яд Вашем» (Иерусалим). После публикации этих документов появилась возможность более полного описания событий, связанных с трагедией евреев в этом городе. В указанных материалах приведены свидетельства жителей города, данные представителям Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний в 1944–1945 гг., то есть спустя 3–4 года после начала оккупации города. Поэтому в памяти очевидцев сохранились, в основном, общие впечатления и отдельные факты.
С приходом немцев в Пушкин выявилась разница между еврейским и остальным населением города, и это было продемонстрировано немцами с первых дней оккупации. Если русское население города вывозилось немцами из Пушкина для очистки прифронтовой зоны, то еврейское население истреблялось. При этом осуществлялось изуверское выявление принадлежности к евреям, не только по документам, но и по внешнему виду. Имеется ряд свидетельств о том, что многих мужчин и мальчиков раздевали догола, чтобы убедиться, что они обрезаны по еврейской традиции. Об этом, например, рассказал после войны
К. В. Мусатов:
«Моих двух сыновей, заподозрив их как евреев, избили, заставили 6 октября на сквозняке, на мраморном полу раздеться донага и упрятали в подвал. Очевидно, обнажение тела требовалось для установления обряда обрезания». [56]
В сохранившихся свидетельствах событий при указании на многочисленные случаи учиненных немцами убийств фамилии конкретных погибших лиц в большинстве случаев не приводятся. Интересно, что свидетели событий указывают часто на убитых людей, известных им по сфере их деятельности. Так, многие свидетельствуют о том, что среди повешенных была Роза, работавшая на рынке в рыбном магазине. Ее там часто видели, и поэтому она запомнилась. Свидетельница Анна Блинова вспоминала, что Розу повесили вместе с ее пятнадцатилетней дочерью у ворот Александровского парка.
Из немногочисленных рассказов людей, оказавшихся в оккупированном городе, складывается впечатление, что, начиная со дня вступления в Пушкин, немцы приступили к целенаправленному истреблению еврейского населения, которое продолжалось менее месяца и было завершено в первой половине октября 1941 года. Не ожидая, что все евреи явятся на регистрацию, с первых же дней оккупации немцы проводили облавы, пытаясь найти прячущиеся еврейские семьи. Люди все время жили в страхе. Имелись случаи, когда местные жители выдавали евреев или запугивали тем, что выдадут. С целью устрашения немцы вешали мирных жителей.
Основываясь на рассказах очевидцев и собранных материалах, можно предполагать, что в первые две-три недели немецкой оккупации проводился поиск и расстрелы отдельных групп евреев, а в период с 4 по 8 октября была завершена их регистрация и осуществлено массовое уничтожение всего еврейского населения. Многие свидетели утверждают, что после 8 октября евреев в Пушкине не встречали. Они все были уничтожены.
Об обстановке в первые дни оккупации города можно судить из собранных рассказов свидетелей, которые в сокращенном виде приводятся ниже.
Жительница Пушкина Антонина Сергеевна Дадыченко в 1990 г. рассказала, что за несколько дней до прихода немцев части Красной Армии покинули Пушкин, и город оказался ничейным. Опасаясь бомбежек и артиллерийских обстрелов, многие жители переселились в подвалы домов. Особенно много людей скопилось в лицейских подвалах. Среди них были и евреи. Однажды утром разнесся слух, что вечером будут забирать евреев на расстрел. Вечером всех находившихся в подвалах выстроили в шеренгу. Мимо шеренги проходил немецкий офицер, смотрел каждому в глаза и ударял стеком по левому плечу тех, кого он считал евреем, и говорил «юдо». Этих людей отводили в сторону. В подвале поднялся страшный шум и плач. Одна из евреек (Литманович), умоляя спасти маленького внука, передала его одной русской женщине из семьи Дадыченко. Немецкий офицер обошел каждого из этой семьи, всех посчитал русскими, а на мальчика указал стеком и подчиненный ему солдат вырвал ребенка из рук женщины. Всех евреев вывели на улицу. Они там простояли часа полтора. Затем их увели, а русским разрешили выйти из подвалов. Группу этих евреев повели мимо Екатерининского дворца, мимо Розового поля и расстреляли, по всей вероятности, у Черных болот (прудов) Баболовского парка. Всех людей, которые сопровождали колонну, отогнали выстрелами из автоматов. [22]
По-видимому, перед расстрелом евреев раздевали, потому что на следующее утро немцы раскидывали со второго этажа Лицея вещи. Среди этих вещей Антонина Сергеевна увидела и чепчик грудного ребенка, которого не смогла спасти русская женщина.
Рассказывали, что еще одну партию евреев расстреливали на следующий день где-то на границе Пушкинского военного аэродрома и болот. Перед расстрелом евреев положили во рвы, которые были подготовлены заранее.
На глазах у С. Бересневой, прятавшейся в лицейских подвалах, расстреляли еврейскую семью — мать с четырьмя детьми. [6] В статье Евгении Шейнман [88] подробно рассказывается о мучениях еврейской семьи Клугман, которые она перенесла в первые же дни после оккупации Пушкина. Приведенные в статье воспоминания подтверждают тот факт, что население города не знало о происходящих событиях и не представляло, что немцы в середине сентября 1941 г. уже находились в непосредственной близости от города. О том, что немцы вошли в город, многие жители узнали вообще только 17 сентября в 12 часов дня из сводки последних известий, а некоторые только тогда, когда увидели из окон домов проходящих по улице немецких солдат. Семья Клугман старалась из дома не выходить, но одна из соседок донесла о том, что в доме живут евреи, и к ним нагрянули немцы. Всю семью забрали в гестапо, располагавшееся в дальнем от Лицея крыле Екатерининского дворца. Вход в гестапо был из Собственного садика, у Агатового павильона. Семья спаслась благодаря помощи переводчика, который убедил немцев в том, что это был ложный донос с целью поживиться имуществом. Для принятия окончательного решения немецкий офицер приказал развернуть ребенка и, убедившись, что он не обрезан, разрешил отпустить семью. Переводчик дал им котелок каши, пакет с галетами и порекомендовал быстрее уходить из города. Узнать бы имя этого человека!
Житель города Валентин Сергеевич Червяковский рассказал, что на второй день после прихода немцев их семью и многих других людей переселили в подвалы Гостиного двора, где они провели ночь. На следующее утро всем велели выйти во двор. Там собралось около ста человек. Немецкий офицер, хорошо говоривший на русском языке, приказал людям разделиться на две группы: русским вправо, евреям влево. После этого он объявил: «Русским придется скоро уйти отсюда, так как здесь военная зона. Евреям поданы машины. Их отвезут на новое место жительства». Этим местом стали могилы в пушкинских парках.
По сведениям Ксении Дмитриевны Большаковой 20 сентября 1941 г. в Пушкине на площади перед дворцом было расстреляно из автоматов 15 человек взрослых и 23 ребенка еврейской национальности. Трупы валялись на площади примерно 12 дней, а затем по приказанию немцев свидетельница и несколько других жителей г. Пушкина зарыли воняющие трупы в воронках прямо на площади, а часть трупов — в траншее в Собственном садике. Кроме того, Большакова сообщила, что 23 сентября 1941 г. немцы привели на площадь перед дворцом, а затем расстреляли в парке еврейскую девушку, лет 22, проживавшую по Комсомольской улице в доме № 8/2.
По свидетельству Софии Петровны Павловой, данному
4 февраля 1945 г., там же, перед дворцом, в сентябре 1941 г. было расстреляно 300 евреев.
Сразу же после освобождения Пушкина 19–22 февраля 1944 г.
Петр Матвеевич Мансуров дал следующие показания представителям Чрезвычайной комиссии:
«В 20-х числах сентября 1941 г. в гор. Пушкине от имени военной комендатуры были вывешены объявления на русском и немецком языках, в которых предлагалось жителям города еврейской национальности явиться в комендатуру якобы для перерегистрации. По этому приказу в течение 3-х дней явилось в комендатуру более 100 человек еврейской национальности, причем в большинстве своем среди них были женщины, дети, старики-инвалиды. Никто из явившихся в комендатуру домой не возвратился и, как потом стало известно от лиц, проживавших в районе Екатерининского парка, все эти евреи были расстреляны немцами под руководством коменданта Роота в период с 18 по 22 сентября на Розовом поле парка, где и захоронены» [10].
Екатерина Сергеевна Мохова свидетельствовала:
«Когда я проживала в Пушкине, числа 25 октября (по-видимому, сентября — В.Ц.) 1941 года на моих глазах немцы вытащили из убежища гражданку Миронович с двумя маленькими ребятами, не дали ей одеться и погнали без пальто неизвестно куда, только за то, что она была еврейкой. Больше Миронович с детьми не возвращалась».
Вот что рассказал о первых днях оккупации Пушкина Павел Базилевич, которому в 1941 году было 11 лет:
«Питание наше состояло из капусты и конины. Капусту собирали в брошенных огородах. А мясом пользовались убитых лошадей, которое было уже несвежим. Хлеба не было. За водой я ходил в парк к роднику памятника «Девушка с кувшином». Я шел через Треугольную площадь, Собственный садик и далее вниз. Каждое утро видел страшную картину. Из дворца выходил немец и вел перед собой людей. Часто это были женщины с детьми. Фашист подводил их к воронке вблизи Вечернего зала и стрелял им в спину или в затылок из пистолета, а потом сталкивал в яму. Так немцы расправлялись с евреями. На меня они не обращали внимания. Запомнилось мне это: немец-палач, всегда одетый в черный свитер с закатанными до локтей рукавами. Однажды один старик-еврей выполз из воронки и приполз к нам во двор. Что было с ним дальше — не знаю». [1]
В городе было много виселиц с повешенными по Комсомольской улице, напротив улицы Коминтерна и у Александ-ровского дворца с надписями: «За связь с партизанами», «Еврей». За свою помощь евреям некоторые люди расплачивались собственной жизнью.
Свидетельство Григория Сергеевича Чемодеева:
«Немцы вели по Московской улице по направлению от улицы Труда арестованного судью, руки у него были связаны назад, одет он был в демисезонное пальто без головного убора. Впереди судьи шел немец и нес фанеру с надписью по-немецки. Что было написано на фанере, я не знаю. Судья молодой, в возрасте примерно двадцати пяти лет. Фамилию судьи не знаю».
Свидетельство Анны Михайловны Александровой:
«Я видела, в парке валялась фанерная дощечка с надписью на плохом русском языке: «Судья Дулинский расстрелян за то, что покровительствовал жидам».
Светлана Беляева считает, что казнь судьи происходила недалеко от их дома:
«Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну, и сердце у меня сжалось — вместо стрелки «переход» на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. Около столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать взгляд от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня, мама каким-то неестественно спокойным голосом ответила мне, что тоже видела. За что его, за что? — спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону: «На доске написано, что он плохой судья и друг евреев». Повешенного не снимали почти целую неделю, и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась из разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами». [4]
Дулинский был совсем молодым человеком. Он только в 1940 г. окончил ленинградский институт и был назначен судьей в г. Пушкин.
Несколько человек рассказали об убийстве доктора Канцеля, работавшего глазным врачом. Иван Алексеевич Серегин вспоминал, что среди повешенных видел сторожа городской больницы — еврея 65–70 лет, фамилия которого ему неизвестна. Лебедев Иван Алексеевич видел, как повесили еврея, работника булочной. Фамилия его тоже неизвестна.
В некоторых свидетельствах упоминается о том, что немцы повесили известного пушкинского адвоката. Кто был этот адвокат?
Ольга Игнатьевна Цильковецкая вспоминала, что немцы убили учениц 3-й школы Зак и Лурье вместе с их матерями, а также еще 40 евреев.
Анна Алексеевна Гинзбург, находившаяся в оккупации
2 года и 8 месяцев, рассказала, что немцы расстреляли Фаину Захаровну Козевицкую, ее сестру Рахиль Захаровну, сына Олега Яковлевича, трех лет и дочь Иду Яковлевну, четырех лет, а также паспортистку Анну Красикову и две еврейские семьи, в том числе семью Церлюк из трех человек: главу семьи, Софию, его жену и Алика, их сына.
А. К. Аверина вспоминала:
«Когда я пошла за картошкой в первых числах октября 1941 г., видела на Октябрьском бульваре повешенных... В Лицейском садике видела убитых — еврейскую семью, отец, мать — мертвые, мальчик лет десяти лежал, но еще дышал, а девочка лет двенадцати выползла из ямы вся в крови».
Возможно, эта и была семья Церлюк.
Немцы убили и сожгли на костре Ефима Шевцова. Анна Федоровна Гроздинская рассказала о том, что фашисты повесили Хану Красную, 18 лет, и Анну Красикову.
Вот что рассказал о судьбе Ани Красиковой К. Иванов:
«А. Красикова, жена коменданта Екатерининского дворца, работала паспортисткой в дворцовой жилищной конторе. Перед оккупацией Пушкина она участвовала в работах по консервации дворца и павильонов. Вместе с другими сотрудниками изготовляла щиты, заполняла песком мешки, укрывала ими скульптуры, оконные проемы. Возглавляла команду по противовоздушной обороне и помогала раненым. Добрые отношения связывали семью Красиковых с А. М. Кучумовым, в ту пору главным хранителем Александровского дворца. Он когда-то и рассказал о трагической судьбе Анны Алексеевны.
С вечера 16 сентября сотрудники музея и местные жители укрывались в подвале Екатерининского дворца. Вступив в город, немцы сразу же оцепили дворцы и парки, перекрыли и вход в подвал дворца со стороны Лицейской арки. Укрывавшихся в нем людей выводили по чугунной лестнице в коридор первого этажа и оттуда в Собственный садик. По Рамповой аллее «плененных» под опекой немцев увели в сторону Орловских ворот. С сотрудниками музея обходились иначе: при выходе из дворца по сигналу предателя их выделяли из толпы и препровождали в бывший кабинет Александра Второго, где разместилось гестапо. Там их допрашивали и принуждали к даче информации о том, куда вывезены и где укрыты музейные ценности. Уклонявшихся от дачи показаний спускали в подвал Зубовского флигеля, превращенного в тюрьму. Сюда доставляли и патриотов, арестованных по доносам предателей. Там, в фашистском застенке оказалась и Анна Красикова.
В начале 1944 года подвал, ставший местом страданий и смерти, осмотрел А. М. Кучумов. В одном из писем, отправленных им в Новосибирск сотрудникам дворца, сопровождавшим эвакуированные туда ценности дворцов, есть такие строки:
«Множество адресов было оставлено на этих стенах, пропитанных слезами. Сколько человеческих трагедий, разыгравшихся здесь, мы могли бы «прочитать», узнать имена людей, которых не могли сломить никакие допросы и пытки, людей, оставшихся верными своему долгу и своей Родине. Здесь сидела и не вернулась после очередного допроса наш друг комсомолка Аня Красикова, начальник унитарной команды дворца (МПВО). Жизнь ее оборвалась под дулом фашистского автомата у сиреневой куртины Собственного садика». Труп Ани бросили в воронку вместе с телами расстрелянных красноармейцев. Имена разделивших участь А. Красиковой, к сожалению, неизвестны. Надписи на стенах застенка могли бы заговорить и оживить полные трагизма события. Вскоре после освобождения города один из бдительных местных начальников приказал уничтожить все надписи. Даже не записав, их стерли тряпками с непокрашенной маслом стены». [28]
Дальнейшие события проходили быстро.
Светлана Беляева вспоминает о подготовке «еврейской акции»:
«Через несколько дней после нашего прихода в подвал пришел немецкий офицер спросил, есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозвалось, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам следующего дня. После его ухода в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знакомые евреи из нашего двора подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их. Скажу несколько слов о бабушке. Она была на редкость волевым и рассудительным человеком. Умела, как никто другой, успокоить и, конечно же, помочь делом. Всю жизнь к ней приходили люди за советом, доверяя ей самое сокровенное. Никто не видел ее растерянной, унывающей, раскисшей. Бабушке было шестьдесят пять лет, но никто не давал ей столько. Небольшого роста, сухопарая, смуглолицая, с шапкой густых седых волос, она была сама энергия, сама жизнь. А сколько доброты, сколько ласки было в ее словах! Но что она могла им сказать лишнее?
На другой день ровно в девять часов явился тот же офицер, но уже в сопровождении солдата. Евреи были уже наготове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Среди них была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полувопросительно, полуутвердительно:
— Нас куда-то повезут…
Попрощавшись со мной, она побежала догонять родителей». [4]
Точная дата расстрела евреев в Пушкине неизвестна. Осуществлялась она вероятнее всего в середине первой декады октября следующим образом. В соответствии с приказом немецкого командования 4 октября во дворе комендатуры (ул. Московская, 24, на углу ул. 1 Мая) собралось несколько сот человек. По некоторым сведениям людей собирали у кинотеатра «Авангард», где по Московской улице проходит аллея, недалеко от того места находилась виселица. Свидетели говорили, что там собралось около 800 человек. В основном это были женщины и дети, потому что почти всех мужчин уже забрали... Люди пришли, захватив с собой все ценные вещи. Им сообщили, что после регистрации их отведут в другое место для жительства. Фашистские солдаты с автоматами в руках погнали евреев по Комсомольской улице по направлению к Екатерининскому дворцу. Рассказывают, что люди пели какую-то печальную песню. Пели и дети, не подозревая того, что с каждым шагом они приближаются к смерти. Однако, ощущение страха было и у них, и у тех, кто за этим наблюдал... Евреев отвели в подвалы Екатерининского дворца, там их продержали несколько дней без пищи и воды, а затем отдельными группами выводили и расстреливали в парках. Дети кричали и плакали [25, 56].
Историк города Н. А. Трофимова, собиравшая свидетельства о действиях немцев во время оккупации г. Пушкина, рассказывала, что ее знакомая А. С. Иванова, работавшая комендантом Александровского дворца, видела, как огромную толпу евреев, человек 800, женщин, стариков, детей, фашистские солдаты с автоматами в руках, гнали по Комсомольской улице в направлении Екатерининского дворца [78].
Митрофан Гаврилович Кресс свидетельствовал 5 ноября 1945 г. о том, что с 17.09.1941 г. по 01.01.1942 г. в Екатерининском парке было расстреляно 250 евреев.
Анна Михайловна Александрова в феврале 1944 г. сообщила:
«…Примерно 5 октября 1941 г. был вывешен приказ немецкого коменданта о явке еврейского населения на регистрацию. Местом было бомбоубежище Екатерининского дворца. Туда явилось более тысячи евреев, которые немцами частями расстреливались в вечернее время в садике Екатерининского дворца и возле «Каприза». Захоронение трупов производилось здесь же. Частичные расстрелы производились и в Пушкинском садике». [10]
Из числа расстрелянных евреев Анна Михайловна знала Натана Яковлевича Ласкевича, его жену Татьяну Иосифовну, доктора Канцель.
Екатерина Ивановна Фомина (находилась в оккупации в г. Пушкине с 17.09.1941 г. по 31.12.1941 г.) в первых числах октября лично видела человек 15–20 евреев, которые были собраны во дворе по Московской ул., 24. Куда они пропали, ей неизвестно.
Евдокия Яковлевна Морешина свидетельствовала, что примерно 6 октября 1941 г. около кинотеатра было собрано человек 50 евреев, женщин, стариков и детей. Они простояли на холоде часов 12 и были вывезены на машинах в неизвестном направлении.
Пелагея Яковлевна Сизова вспоминала:
«…мне известно, что массовые расстрелы были у Московских ворот и у Павловского моста, всех убитых свозили в Пушкинский садик, зарывали в щелях. Евреев расстреливали, и трупы сваливали в воронку в Екатерининском парке у Малого Каприза, причем там были и дети. Я могу указать эти места».
Свидетельства очевидцев о местах расстрела евреев разноречивы. Называют несколько мест: Розовое поле, Лицейский садик, Каприз, Александровский и Баболовский парки, Черные болота, военный аэродром.
Наиболее полно места расстрелов указала Валентина Литвейко, которая проживала в оккупированном Пушкине до августа 1943 года и была свидетельницей многих зверств, учиненных немцами. Она, в частности, видела, как вели на расстрел еврея, адвоката (к сожалению, первые буквы его фамилии в свидетельстве сохранились нечетко, и ее еще предстоит восстановить). Валентине приходилось непосредственно участвовать в работах по закапыванию трупов повешенных, расстрелянных и умерших от голода, и в своих показаниях она указывает на следующие места захоронений:
— во дворе бывшей 3-й школы закопано около 670 человек;
— в Александровском парке у Белой башни — около 500 человек;
— у Орловских ворот, в саду бывшего туберкулезного санатория — большое количество стариков и инвалидов;
— в Екатерининском парке около ул. Радищева зарыты повешенные и умершие от голода;
— в Пушкинском садике старики и инвалиды, а также 30 человек расстрелянных за то, что направлялись в Гатчину для того, чтобы добыть себе продукты для пропитания;
— на территории городского кладбища;
— в Екатерининском парке около Малого каприза — большая группа расстрелянных евреев.
Точные места расстрела немцы скрывали и никого близко к ним не подпускали. Очевидцы рассказывали, что даже легко раненых евреев сбрасывали живыми в заранее выкопанный ров, и что даже на другой день шевелилась земля на месте расстрела.
После главной акции немцы продолжали уничтожать уцелевших, вылавливая их по подвалам, квартирам и в окрестных деревнях.
Кто же осуществлял зверства в Пушкине?
Сохранились лишь немногие имена нацистов и их помощников, осуществлявших акции по уничтожению евреев. При оккупации города Пушкина немецкими войсками в нем сменилось несколько военных комендантов. Первым из них до ноября месяца 1941 г был немец по фамилии Роот, в возрасте
30 лет, высокого роста, блондин, со светлыми глазами, длинноносый, весь бритый, типичный пруссак с хищным взглядом. Под руководством коменданта Роота была произведена регистрация и расстрел проживавших в г. Пушкине евреев. Помощником коменданта Роот в тот период времени был немец Оберт,
в возрасте 25 лет, среднего роста, блондин, носил маленькие усы, в декабре месяце 1941 года он куда-то исчез. Непосредственные исполнители обысков, арестов, облав, избиений, изъятий теплых вещей, ценностей были работники комендатуры, сотрудники гестапо Рейхель и Рудольф. Рейхель — немец 25 лет, высокого роста, блондин, бритый, зверское выражение лица, всегда ходил с плеткой в руках. Рудольф — немец в возрасте 25 лет, полный, среднего роста, брюнет, широкоплечий, в очках.
П. М. Мансуров рассказал, что пособниками немцев в их зверских расправах над евреями являлись Глазунов, Тихомиров, Подлевский, которые знали немецкий язык и с первых же дней прихода немцев в г. Пушкин стали сотрудничать с гестапо и военной комендатурой. Глазунов Борис Федорович уже в марте — апреле 1942 года стал открыто носить форму сотрудника гестапо. Тихомиров, он же Михель, до войны был директором одной из средних школ Пушкина. Подлевский Игорь, бывший военнослужащий Красной Армии, в ноябре месяце 1941 года был назначен гестапо заместителем бургомистра Уржаева. В декабре 1941 г., после смены Уржаева, он стал доверенным Политического отдела г. Пушкина, а с января 1942 г. — начальником гражданской вспомогательной полиции. В октябре месяце 1941 г.
Подлевский вместе с немцами участвовал в облаве и проверке документов жителей Пушкина, проживавших в подвалах Гостиного двора. Подлевский сам лично проверял документы и задержал тогда пять человек, из которых трое в тот же день возвратились обратно, а двое не вернулись. В декабре месяце 1942 г.
ему от гестапо было поручено провести регистрацию всех жителей города Пушкина, что он и сделал. В результате проведенной им проверки около 30 человек жителей Пушкина были высланы. Тихомиров и Подлевский в октябре 1941 г., в разговоре среди работников Городской Управы хвалились тем, что они первыми встретили немцев с цветами в руках и привлекли для этой встречи школьников. О судьбе Глазунова ничего неизвестно. Тихомиров и Подлевский в конце февраля 1942 года выехали в Германию.
В материалах Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков имеются и другие свидетельства. Валентина Литвейко назвала следующие фамилии русских, перешедших на сторону немецким властей:
— Селезнев В. Н., городской голова,
— Васильев, полицейский,
— Шрамко, полицейский,
— Яблоков, полицейский,
— Абрамов С. Н., работник городской управы.
Прохор Степанович Ступаков заявил, что среди русских предателей, убивавших мирных жителей были:
— Ермаков Василий Васильевич
— Егоров Алексей Николаевич.
В числе предателей, служивших у немцев, Нина Филиппова называет Владимира Баскакова-Богачева и Сашу (фамилия неизвестна) из Новой деревни. [81]
Сохранился очень интересный документ — текст протокола допроса одного из участников расстрела евреев в Пушкине, захваченного партизанами Латвии в 1943 году. [61]
Привожу его с некоторыми сокращениями:
«Вопрос: Находясь в составе «Айнзатцгруппа А», Вы участвовали в расстрелах?
Ответ: Находясь в составе «Айнзатцгруппа А», я принимал косвенное участие в расстрелах советских граждан… В октябре месяце 1941 г.
в г. Пушкине было расстреляно 47 евреев. Расстрел производился в 80 метрах от южной стороны Екатерининского дворца. Мое участие в этом расстреле выразилось в том, что я стоял у дверей помещения, где содержались выводившиеся на расстрел, и подсчитывал их количество.
Вопрос: Как проводились эти расстрелы?
Ответ: Расстрелом 47 евреев в г. Пушкине руководил начальник Пушкинской команды «Айнзатцгруппа» унтерштурмфюрер Юнкер. Расстреливали немцы, из латышей в этом расстреле участвовали Баудерс (из Риги) и Васильев Николай. Эти же Баудерс и Николай Васильев участвовали в допросах и избиениях арестованных. Так в октябре 1941 года они избивали двух советских мальчиков лет 14–15, которые были проводниками советской воинской части, наступавшей на Пушкин, а потом этих мальчиков расстреляли. Особенно отличался в этом избиении немец Френцис.
Вопрос: В перебросках немецких шпионов в тылы Советского Союза Вы участвовали?
Ответ: Да, участвовал. Делал я это по поручению начальника Пушкинской команды «Айнзатцгруппа А» Юнкера.
Вопрос: Кого и когда Вы перебросили из немецких шпионов на Советскую территорию?
Ответ: Первую переброску немецкого шпиона на советскую территорию я производил в октябре 1941 года в районе г. Пушкина. Что это было за лицо, я не знаю. Называли его «комиссаром». Прибыл он из штаба «Айнзатсгруппа А». О нем говорили немцы, что он комиссар одной из советских частей, заброшенный в тыл немцев, пойманный немцами и завербованный ими для работы против советских войск. Его по поручению Юнкера я три раз перебрасывал через линию фронта, иногда он возвращался обратно с советской стороны. Фамилии этого шпиона я не знаю. Кроме этого «комиссара» в том же месяце я перебросил через линию фронта на советскую сторону двух мальчиков лет 14–15 и двух женщин. Их фамилий я также не знаю, но знаю, что один из мальчиков вернулся, а другой не вернулся».
Сколько же погибло евреев в Пушкине? Сведения противоречивы. Константин Плоткин в своей книге «Холокост у стен Ленинграда» утверждает, что количество погибших, несомненно, составляло несколько сотен человек. [56] В первичных актах их число оценивается в 250–300 человек. По другим источникам (Альтман, Трофимова), в Пушкине погибло от 250 до 800 и даже 1000 человек [12]. В 2008 году правительство Германии дало согласие выплатить через Claims Conference компенсации евреям — жителям блокадного Ленинграда, что стало первым признанием преследования нацистами 300 тысяч евреев Ленинграда и его пригородов. При этом указывалось, что наиболее известным является массовое убийство 800 евреев, жителей Пушкина.
Перед оккупацией города, после ухода в армию большинства мужчин часть еврейского населения успела переехать в Ленинград или осталась там, не сумев возвратиться в Пушкин. Затем они там погибли от голода или частично были эвакуированы. Основная же часть евреев осталась в Пушкине и погибла от рук немцев.
Многие евреи пропали без вести или погибли во время эвакуации и нахождении в других населенных пунктах, которые позже были оккупированы немцами. Фамилии евреев, погибших непосредственно в г. Пушкине, приводятся в конце книги в Приложении 4.
Перечень евреев, погибших в рядах Красной Армии, включен в общий список Книги памяти.(34) Большинство жертв фашистского геноцида остаются неизвестными. Несмотря на тотальное истребление, не все евреи погибли. Некоторым из них удалось спастись благодаря помощи знакомых и соседей.
Например, Анна Германовна Кенигсберг получила спасительное предложение от медсестры санатория Грабовской уничтожить свои документы и уйти в деревню вместе с нею и сыном, подростком Сережей. В конце концов каким-то образом они оказались в Кингисеппе, где Анна Германовна и прожила до конца войны, а Сережу немцы застрелили на улице...[11]
Немцы, войдя в город, вешали евреев на столбах. Когда они ворвались в убежище, где скрывалась семья Койфман и потребовали, чтобы коммунисты, комсомольцы и евреи вышли, соседи их не выдали. Через месяц семья в общей толпе эвакуированных ушла в Гатчину, где содержалась в концлагере с ноября 1941 г. по апрель 1942 г. [Из сообщения Койфман Полины Иосифовны, 2001 г.]
Можно ли было спасти евреев Пушкина?
Пушкин захватили 17 сентября, то есть почти через три месяца после начала войны. К этому времени руководству СССР уже хорошо было известно о событиях, связанных с геноцидом евреев в Европе и на оккупированных территориях Советского Союза. Казалось бы, что эти сведения должны были заставить государственные органы провести экстренную эвакуацию евреев из районов, на которые немцы наступали наиболее активно. Но это не было осуществлено. Евреев, как национальную группу риска, которой грозило уничтожение, не эвакуировали ни из Пушкина, ни из других пригородов Ленинграда.
Официальной статистики о числе эвакуированных и оставшихся на оккупированной территории не существует. Можно полагать, что уехало несколько больше половины из примерно 10 000 евреев, проживавших в окрестностях Ленинграда, которые были оккупированы фашистами [56]. Это близко к сведениям, которые можно почерпнуть из работы А. И. Солженицына «Двести лет вместе» [68]. По всей вероятности, следует считать, что не удалось эвакуироваться и половине евреев Пушкина и в городе ко времени его оккупации их оставалось более тысячи человек.
Сейчас в ряде исследований говорится о том, что эвакуация евреев ставилась, как приоритетная задача и что евреев вывозили в первую очередь. Говорят и о том, что эти указания не были гласными, ибо могли вызвать возмущение у людей других национальностей. Думаю, что это пропагандистские выдумки. Не сохранилось ни одного документа или свидетельства, говорящего об организованной эвакуации еврейского населения. Нет таких документов и в материалах, собранных и опубликованных Константином Плоткиным в книге «Холокост у стен Ленинграда». Наоборот, он утверждает, что «у евреев, находившихся в прифронтовых районах, было достаточно времени, чтобы эвакуироваться. Однако из-за отсутствия точной информации, медлительности властей в организации эвакуации и отказов в разрешении на эвакуацию в индивидуальном порядке врачам и другим категориям служащих, а также обывательских иллюзий, семейных обстоятельств и других причин этой возможностью воспользовались далеко не все». [56]
Думаю, что сложившееся мнение о том, что власти эвакуируют прежде всего коммунистов и евреев, было ошибочным, а, может быть, и результатом специально распространявшихся слухов.
Советские и партийные органы накопили большой опыт пропагандистской работы и, если бы посчитали нужным, то могли бы оперативно довести до сведения еврейского населения, на что они будут обречены в случае оккупации города. Но они этого не делали и даже скрывали имеющиеся сведения о геноциде евреев в странах Европы и на занятой фашистами территории СССР. Не говоря уже о том, что не приняли активных мер для вывоза еврейского населения. Сделать это в условиях Пушкина, который связан с Ленинградом железной дорогой и хорошими шоссе, мне кажется, было не так уж и сложно. Но этого не сделали. В результате к середине сентября все оставшееся население города, включая и еврейское, оказалось в капкане. С юга наступали немцы, а проезд в Ленинград осуществлялся только по специальным разрешениям. Трудно сейчас говорить о том, что стало бы с евреями, если бы их вывезли в Ленинград и не отправили на Большую землю. Там их ждал голод. Д. С. Лихачев в своих мемуарах рассказывает, что люди, бежавшие из пригородов, очутились еще в более ужасном положении, чем коренные жители. Они оказались без жилья и, главное, без продовольственных карточек. Эти люди умирали в первую очередь. [46]
Трудности следовало ожидать и в связи с нагнетанием антисемитских настроений с обеих сторон. В этой связи следует обратиться к книге «Неизвестная блокада» [43], в которой приводится ряд документов германских спецслужб и НКВД о продовольственном положении населения Ленинграда и его настроениях. В большинстве своем эти документы и донесения составлены на основании данных немецкой разведки и сведений, полученных от диверсантов, перебежчиков и военнопленных. Эти сведения включались немцами в доклады, направляемые командованием 18-й армии Генеральному штабу.
В этих документах сообщалось, что в первые месяцы войны была проведена частичная эвакуация гражданского населения Ленинграда, в том числе, вероятно, нескольких десятков тысяч евреев. Однако большинство евреев (около 150 тыс., по немецким оценочным данным от февраля 1942 г.) оставались в осажденном городе.
Осуществление эвакуации наталкивалось на транспортные трудности, а также на пассивное сопротивление населения, которое было очень обеспокоено судьбой первых транспортов с детьми, эвакуированных из города. Детей эвакуировали в неизвестном направлении, при этом им выдали на семь дней пути лишь сгущенное молоко и сухари. Говорят, что в местах назначения к их приему ничего не было готово. Поэтому большая часть населения уклонялась от эвакуации, хотя из-за этого оно лишалось хлебных карточек.
С момента полной блокады города эвакуация осуществлялась лишь в очень ограниченных размерах. Речь идет только о специалистах для работы на эвакуируемых предприятиях, чиновниках и партийных функционерах высокого уровня.
Немцы в своих донесениях командованию постоянно подчеркивают о растущих антисемитских настроениях среди населения в осажденном Ленинграде. Складывается впечатление, что их доносители активно участвуют в распространении этих слухов. Постоянно подчеркивается, что в наибольшей степени в укреплении воли населения города к сопротивлению заинтересованы евреи, которые уверены в том, что в случае взятия города их ждет смерть.
Зимой 1941–1942 гг. в Ленинграде умерли от голода около миллиона человек, среди них десятки тысяч евреев. Лишь массовая эвакуация в 1942 г. и частичный прорыв блокады в январе 1943 г. спасли оставшихся в живых от подобной же участи. И все же у евреев Ленинграда был шанс выжить и перебраться на Большую землю. У пушкинских евреев этого шанса не было. Их истребили всех, до одного.

                     Вывоз художественных ценностей

В течение всего периода оккупации немцы осуществляли непрекращающиеся грабежи и мародерство. Вывоз похищенных ценностей проводился централизовано специально подготовленными людьми и по определенному плану. В районе действия группы армий «Север» имел хождение особый перечень, подготовленный по указанию Гитлера Нильсом фон Хольстом 24 июня 1941 года. Перечень включал в себя 55 объектов с точным указанием их местонахождения. 24 июля вышел специальный указ Гитлера о том, что «прерогатива фюрера» по отбору произведений искусства распространяется «…на все оккупированные немецкими войсками области… и на те русские территории, которые еще предстоит занять». Отношение к предметам искусства и историческим памятникам народов СССР очень четко выразил и фельдмаршал фон Рейхенау, который с одобрения самого Гитлера, в секретном приказе призывал немецкие войска к разгрому и уничтожению всех культурных ценностей в Советской стране. «Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения», — цинично заявил он. Для более успешного планомерного и организованного грабежа культурных ценностей в СССР гитлеровское правительство учредило в составе своей армии специальные формирования, так называемые батальоны особого назначения. Эти подразделения, как показывали пленные, были созданы по инициативе министра иностранных дел Риббентропа и существовали при министерстве иностранных дел, то есть при германском правительстве. Захваченный в плен нашими войсками оберштурмфюрер министерства иностранных дел доктор Норман Ферстер в заявлении от 10 ноября 1942 г. так охарактеризовал задачи этого батальона: «Задача батальона особого назначения состоит в том, чтобы немедленно после падения крупных городов захватывать культурные и исторические ценности, библиотеки научных учреждений, отбирать ценные издания книг, фильмы, а затем отправлять все это в Германию». [3]
Норман Ферстер также пишет, что и при штабе Альфреда Розенберга существовали специальные команды по изъятию музейных и антикварных ценностей в оккупированных странах Европы и восточных областях. Во главе этих команд стоят штатские компетентные лица. Как только войска занимают какой-нибудь крупный город, немедленно, туда приезжают начальники этих команд со специалистами разного рода. Они осматривают музеи, картинные галереи, выставки, культурные и художественные учреждения, устанавливают, в каком они находятся состоянии, и конфискуют все, что представляет ценность».
С первых же дней оккупации Пушкина и там появились немецкие искусствоведы-эксперты, которые отбирали наиболее ценные предметы и экспонаты музеев. Предметы искусства из Екатерининского и Александровского дворцов вывозились в несколько этапов в разное время, разными ведомствами и разными воинскими соединениями, но основная часть художественной коллекции была вывезена осенью 1941 года. Эрих Кох, гауляйтер Восточной Пруссии, предоставил 18-й армии большую колонну грузовых машин, подвозивших на фронт боеприпасы, а обратно в Пруссию эти грузовики в сентябре-октябре 1941 года возвращались с грузом награбленного имущества.
С особой активностью занимался вывозом ценностей спецбатальон СС, руководимый Эберхардом фон Кюнсбергом, штурмбанфюрером СС. По приказу Риббентропа этот батальон конфисковывал архивы и библиотеки из Екатерининского и Александровского дворцов. Спецбатальон располагал грузовыми машинами, упаковочным материалом, своей рабочей силой. Риббентроп в 1942 г. сообщает Гитлеру о вывозе предметов из Царского Села: «Из Екатерининского замка в безопасное место осенью 1941 г. был вывезен Янтарный кабинет, подарок прусского короля».
Имеются документальные свидетельства о появлении в Царском Селе и представителей департамента рейхсмаршала Германа Геринга, который создавал свою коллекцию. Немцы вывозили из дворцов мебель, картины, фарфор, ковры. Со стен дворцовых залов снимались китайские шелковые обои и золоченые резные украшения, разбирались паркетные полы со сложным рисунком. Были вывезены тысячи книг на французском и русском языках, а также книги греческих и римских классиков, являющихся библиографической редкостью. Обшивку стен в залах дворца и мебель, которую почему-либо не могли вывезти, тут же варварски уничтожали. У всех бюстов были отбиты носы, портреты протыкались штыками. Тогда же, осенью 1941 г., немецкие бандиты содрали желтый штоф в Лионском зале Екатерининского дворца, украли и увезли в Германию паркет наборного дерева с перламутровой отделкой из того же зала, а также сняли и вывезли все бронзовые и позолоченные украшения. Не пощадили немецкие варвары и павильонов парка с их художественными ценностями. Знаменитый плафон «Пир богов на Олимпе» работы Валериани в главном зале павильона Эрмитаж немцы также увезли в Германию. Был украден знаменитый Готторпский глобус, находившийся в Адмиралтействе. Чтобы демонтировать этот глобус, немецкие воры разломали пол верхнего помещения.
В нижних помещениях дворцов со сводчатыми перекрытиями, музейные работники сосредоточили около пяти с половиной тысяч предметов. Там были особенно ценные гарнитуры резной золоченой мебели, которые когдато украшали дворцовые залы. Кроме мебели, оставалось шестьсот предметов художественного фарфора, изготовленных в конце XIX и в начале XX веков, большое количество мраморных бюстов и мелкой скульптуры. Там же оставались библиотеки Александровского и Екатерининского дворцов, насчитывавшие около 35 тысяч томов. Все эти ценности, которые не смогли вывезти, были расхищены немцами.
«Из рассказов моих товарищей мне известно, — пишет Ферстер, — что 2-я рота нашего батальона изъяла ценности из дворцов в пригородах Ленинграда... В Царском селе рота захватила и вывезла имущество Большого дворца-музея императрицы Екатерины. Со стен были сняты китайские шелковые обои и золоченые резные украшения. Наборный пол сложного рисунка увезли в разобранном виде. Из дворца императора Александра вывезена старинная мебель и богатая библиотека в 6–7 тысяч книг на французском языке и свыше 5 тысяч книг и рукописей на русском языке. Среди этих отобранных книг было очень много исторической и мемуарной литературы на французском языке и большое количество произведений греческих и римских классиков, являющихся библиографической редкостью».
Это же подтверждает и военнопленный Хельмут Антее. «Мне известно, рассказал он, что в 1941 г., в Германии была создана специальная комиссия «Кунстко миссион». В функции этой комиссии входило изымать дворцовое имущество в оккупированных районах России и все изъятое перевозить в Германию. Эта комиссия в 1941 и 1942 годах все ценное имущество пушкинских дворцов грузила в эшелоны и вывозила в Германию.[57, 3]
Имеются сведения, что вывоз основных художественных ценностей дворцов был осуществлен немцами очень быстро — в течение 2–3 недель со дня оккупации города.
Вдоль Большого пруда стояли колонны автомобилей, на которые грузились сокровища. Затем они отправлялись через Павловск и Гатчину в Германию. Вывозились вещи и по железной дороге. Характерным в период оккупации был стук ударов молотка — немцы сколачивали ящики для почтовых посылок с награбленными вещами, отправляемыми в Германию. [67]
Гитлеровцы топили печи книгами и музейной мебелью; памятник Пушкина у Египетских ворот приспособили как мишень для упражнений в стрельбе из пистолета. Уникальные памятники истории русского флота — старинные шлюпки — немцы использовали для катания по прудам. Для этой же цели гитлеровцы срывали с петель двери дворцовых комнат.
Жителям города запомнился немецкий полковник, живший в здании санатория на углу Парковой и улицы Слуцкого (теперь Павловского шоссе). Он собирал ковры и изделия из цветных металлов и отправлял их в Германию. К нему приводили женщин, которые битым кирпичом натирали медные изделия до блеска. [81]
Фашистов интересовал вопрос: куда большевики спрятали все, что не успели увезти? Они искали места захоронений металлических скульптур, которые собирались переплавить и использовать металл для изготовления снарядов.
Но захоронения эти были произведены настолько тщательно, и знал о них такой узкий круг лиц, что за все время оккупации фашисты нашли всего лишь несколько скульптур.

                           Царскосельские храмы

Царское Село всегда было крупным центром христианства. В начале XX века в Пушкине было двадцать православных церквей, одна католическая и одна лютеранская. Храмы города, построенные в XVIII–XIX веках, представляли различные архитектурные стили. Это и елизаветинское барокко (церковь Екатерининского дворца), и монументальный русско-византийский стиль (Екатерининский собор), и греко-византийский стиль (церковь при Николаевской мужской гимназии), и древнерусский стиль (Феодоровский Государев собор), и московско-ярославский стиль XVII столетия (церковь Лейб-гвардии Кирасирского полка), и стиль северного деревянного зодчества (церковь на Братском кладбище). Инославные храмы также были выдержаны в традиционных для них стилях классицизма (католический костел) и европейской готики (лютеранская кирха). Их строили любовно и не скупились на содержание. Существовала и еврейская молельня. Ее закрыли в довоенные времена, и сейчас даже никто не может показать, где находилось ее здание. Двадцатый век принес царскосельским храмам закрытие, разорение, разрушение и уничтожение. Начали этот процесс воинствующие безбожники в 20-е — 30-е годы, а завершили военные действия обеих сторон во время Великой Отечественной войны. При описании судьбы пушкинских храмов я в основном пользовался материалами прекрасно изданной книги М. Ю. Мещанинова. [47]

                        Софийский собор

Его величественное классическое здание строилось по повелению Екатерины Второй c 1782 по 1788 гг. (арх. Ч. Камерон, И. Старов). С 1817 года собор стал полковым храмом Лейб-гвардии Гусарского полка и в нем хранились боевые трофеи России. После 1917 года храм подвергся разорению. В 1933 году собор был закрыт, а находившиеся в нем иконы переданы в Русский музей, откуда они бесследно исчезли. После закрытия собор служил складом и неоднократно горел. Во время войны он получил ряд серьезных повреждений от артиллерийских обстрелов. В послевоенные годы собор был превращен в место свалки, в центральной части которой сооружался гигантский костер, где утилизировались отходы производства.
В Екатерининском дворце до Великой Отечественной войны хранилась модель Софийского собора в Царском Селе, изготовленная в 1780-х годах. Она была изготовлена из дерева, холста и железа и расписана — и, конечно же, помогла бы при реставрации собора. К сожалению, во время оккупации она исчезла. В 1989 году собор был передан церкви. С этого времени началось его возрождение.

                     Феодоровский собор

Феодоровский Государев собор, построенный в 1912 году, считался полковым храмом Сводного пехотного полка и Собственного его величества конвоя, а также был «приходом семьи императора». Храм был действующим до 1933 года, когда было принято решение Леноблисполкома о его закрытии. Церковное имущество закрытого собора было поделено между несколькими музеями. Верхний храм был
приспособлен под кинозал. В нижнем был устроен архив кинофотодокументов и склад кинопленки. Во время оккупации города немцы разобрали входную лестницу из розового песчаника, спилили часть дубков, посаженных у собора членами царской семьи, сломали царские врата и т.д. Во время войны здание собора сильно пострадало от артобстрелов, особенно в период наступления Красной Армии, а архивные материалы, занимавшие большую часть здания и в период оккупации, сгорели. Во время войны протоиереем
А. Кибардиным предпринимались попытки возобновить богослужения в храме, но они были запрещены оккупантами. После войны в нижнем помещении храма сельскохозяйственный институт устроил овощехранилище. В 1962 году была предпринята попытка взорвать собор, однако в результате взрыва были уничтожены только пристройки к собору.
Весной 1991 г. Феодоровский собор в полуразрушенном состоянии был передан Русской Православной Церкви. В настоящее время заканчивается реставрация храма.

                              Знаменская церковь

Церковь строилась с 1734 по 1747 годы по проекту архитектора М. Г. Земцова. До революции она служила малой придворной церковью. Перед войной Знаменская церковь оставалась единственной действующей в Пушкине. Там происходили богослужения и во время войны, вплоть до августа 1942 года. Ее настоятелем долгие годы служил протоиерей Феодор Забелин.
В своем рапорте митрополиту Алексию от 1 мая 1944 г.
Ф. Забелин так описывал тяжелейшие условия служения в оккупированном городе:
«17 сентября 1941 г. немцы заняли г. Пушкин, и я перешел на жительство в ризницу Знаменской церкви. На другой день, 18-го числа, дом, в котором я жил на Песочной ул., как и 14 других домов по той же улице, был сожжен немцами, и я лишился всего своего имущества. Службы в Знаменской церкви совершались по воскресеньям и праздничным дням, а в великом посту 1942 г. и по средам и пятницам. Совершались они и в морозные дни, как например, 14 января 1942 г., когда температура в церкви снизилась до 12 градусов мороза. Несмотря на холода, всегда ходили верующие и молились. Церковь никогда не пустовала. Знаменская церковь находилась на расстоянии 11,5 км от окопов и часто обстреливалась. Особенно интенсивный огонь был в ночь на 1 января 1942 г. Снаряд попал в косяк церковного окна, выходящего на северную сторону, выбил железную решетку и раму. Окно было зашито досками, что дало возможность продолжать службы, хотя много стекол выбито, особенно в верхних рамах, а застеклять их не было возможности. [89]
Факты, приводимые в рапорте о. Феодора, подтверждают и дополняют сохранившиеся свидетельства прихожан. Лидия Осипова в своем дневнике писала:
«15 февраля. …Люди умирают от голода, вшей, тифа, жестокого и подлого обращения с ними немцев, так и тех русских, которые стоят у власти над ними, и все же у них достаточно духовных сил для того, чтобы отдаться мыслям о Боге и религии...
2 апреля. Страстной Четверг. Ни в церковь, ни свечки. 5 апреля. Пасха. С утра не было ни крошки хлеба и вообще ничего... Мороз около 20 градусов. Служба была... в 10 часов утра. Кое-кто святил «куличи». Что это за жалкое зрелище! И ни одного яйца». [50]
Особенно подробно описала церковную жизнь в оккупированном Пушкине в своих письмах военного времени Наталия Китер. В 1939 — феврале 1942 гг. она пела и читала на клиросе в Знаменской церкви. В письме от 6 февраля 1943 г. Н. Китер сообщала:
«Немцы заняли Царское 16–17 сентября, и большевики день и ночь до самого отъезда моего стали осыпать город всевозможными снарядами и бомбами. Ежедневно были пожары, так как много было зажигательных бомб. Население жило в подвалах. Я тоже, но лишь ночевала. Работая сестрой милосердия, я привыкла к снарядам настолько, что по звуку определяла: близко ли упадет, и если да, то мы просто бросались на землю. Население очень пострадало. Всюду валялись трупы, которые, за невозможностью хоронить из-за мерзлой земли, бросали в покинутые окопы, а то складывали в заброшенные дома. Голод был такой, что люди пухли и умирали массами... У Знамения служба была до самого моего отъезда (5-го февраля 1942 года). Это — единственная сохранившаяся церковь. Образ Пресвятой Девы был цел. Мы его особенно любили и чтили. Батюшка у Знамения был старенький и болезненный — о. Федор, за 70 лет ему было. Дом, в котором он жил, сгорел. Он все потерял и перебрался с хворой матушкой жить в ризницу. Мужественно служил и в самую отчаянную бомбардировку, когда все сидели в подвалах. Бывало, стреляют во всю, а бежишь к Знамению — 15 минут скорым шагом. И только думаешь: добежишь ли? Да молитву Иисусову шепчешь или 90-ый псалом. Прибежишь, а там уже многие из друзей собрались. Прямо — на клирос. Церковь трясется, стекла звенят и сыпятся, оглушительные взрывы заглушают службу, пение наше. Думаешь: только бы успеть причаститься! И подъем какой-то духовный, и радостно было бы умереть в храме, сразу после причастия. Но сберег Господь. Видно еще не готова. Конечно же, не готова! Повреждена церковь была немного. Если не ошибаюсь, только в одном месте
— брешь, да стекла вылетели. А ведь стоит на самом опасном месте». [89]
Отец Феодор часто проповедовал, постоянно старался помогать прихожанам и пользовался их любовью и уважением. Н. Китер так писала о нем в своих воспоминаниях:
«Все знавшие его называли «Филаретом Московским». Целый ряд бедняков состоял у него на постоянной пенсии. Каждую бездомную голодную кошку или собаку он, бывало, подберет и выкормит. Знали об этой его деятельности только самые близкие друзья, т. к. он строго запрещал о ней рассказывать. По виду это был очень скромный и незаметный старец. И он, несмотря на запрещения, неуклонно продолжал проповедовать... Во время боев, в самые страшные бомбардировки, он также спокойно, как и в обычное время, ежедневно служил у «Знамения» литургии, на которые собиралось много верующих. Бывало, звенят разбитые стекла и сыплется штукатурка, а о. Феодор бестрепетно предстоит св. Престолу, словно и не слыша потрясающих храм оглушительных взрывов. Когда отступавшие немцы предложили ему с его парализованной матушкой эвакуироваться (уже из Гатчины) вместе с больницей, значит, с максимальными для того времени удобствами, он отказался наотрез, заявив: «Никуда не поеду, пока хоть кто-нибудь из моей паствы тут останется». Добрый пастырь не оставил стада своего».
Отец Ф. Забелин был принудительно вывезен из Пушкина в Гатчину 12 августа 1942 г. Эта «эвакуация» была проведена в грубой насильственной форме, большинство вещей протоиерея, в том числе митра, иконы, крестики, остались в Пушкине и были разграблены оккупантами. На посту настоятеля Знаменской церкви о. Феодора сменил протоиерей И. Коляденко. В октябре 1942 г. богослужения в храме были прекращены, и о. Иоанн перенес часть святынь (в том числе чтимые Знаменскую, Казанскую иконы Божией Матери, образы свт. Николая, свт. Георгия, свт. Димитрия Ростовского) и церковной утвари во дворец князя Кочубея, где устроил часовню. Здесь он служил, как и в храмах Павловска, до осени 1943 г. Значительная часть бывших прихожан Знаменской церкви в 1942–1943 гг. проживала в Гатчине, и они неоднократно ходатайствовали о временном перенесении царскосельских чтимых икон в Гатчинский собор, но получали категоричный отказ со стороны городского главы Пушкина Селезнева. А в ноябре 1943 г. перед отступлением нацисты при содействии Селезнева похитили и вывезли в Прибалтику большую часть как остававшихся в Знаменской церкви, так и перенесенных в часовню предметов утвари и икон, среди них чудотворный образ Божией Матери «Знамение», обнаруженный в Риге в 1945 г. (История царскосельской святыни загадочна. Интересующихся я отсылаю к Приложению 6 книги М. Ю. Мещанинова). Территория лицейского садика вокруг Знаменской церкви во время оккупации города была превращена в кладбище, на котором были захоронены как немецкие солдаты, так и местные жители. Само здание церкви во время войны действительно мало пострадало. Внутри даже сохранился иконостас, правда, без икон. После вой-
ны здание церкви использовалось под хранилище книжного фонда царскосельского музея, а затем для размещения реставрационных мастерских. В 1991 году Знаменская церковь была возвращена Русской православной церкви.

   Церковь Воскресения Христова Екатерининского дворца

Церковь, построенная по проектам знаменитых архитекторов Чевакинского и Растрелли в 1756 г., была закрыта в 1922 г. Во время Великой Отечественной войны в помещении дворцовой церкви был устроен гараж, а ее внутреннее убранство было разграблено или сильно повреждено. Девяносто восемь икон, остававшихся в храме, были похищены. В послевоенные годы помещение церкви было превращено в склад всего, что уцелело во дворце, и лишь с 1957 года в нем начались восстановительные работы. Внутреннее убранство церкви до настоящего времени не отреставрировано. Храм пока не возвращен церкви.

   Церковь Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка

Церковь, выполненная в традициях московского и ярославского зодчества XVI–XVII веков, была построена в конце XIX века. В 1924 году храм был закрыт и превращен в склад воинской части. Во время Великой Отечественной войны в казармах полка расположилась Испанская дивизия. Здание церкви во время оккупации серьезно не пострадало. Первоначально после войны церковь превратили в склад обмундирования, а затем в производственные мастерские, что привело здание в плачевное состояние. В 1992 г. храм был передан верующим, однако богослужения в нем не ведутся, так как здание требует капитального ремонта и реставрации.

               Церкви Лейб-гвардии 4-го Стрелкового полка

На территории нынешнего Военно-морского инженерного института всегда располагались церкви. Одна из них первоначально принадлежала Царскосельскому лицейскому благородному пансиону, а после его упразднения в 1830 г. была передана кадетскому корпусу. Затем, после ремонта здания, она была перенесена в другое место и передана 4-му стрелковому батальону.
В 1913 г. во дворе казарм полка была заложена новая полковая церковь. К 1917 г. она была возведена только до куполов и в таком виде сохранялась вплоть до Великой Отечественной войны. В начале 1944 года во время наступления Красной армии она вместе с несколькими корпусами зданий бывших полковых казарм была частично разрушена. Ее остатки были окончательно снесены в начале 1950-х годов. [41, 47] Говорят, что в настоящее время во дворе Военно-морского института еще можно обнаружить частично сохранившиеся фрагменты фундамента этой церкви.

Церковь Благовещения пресвятой Богородицы

Церковь была построена в селе Большое Кузьмино в 1785 году по проекту Джакомо Кваренги.
Главной святыней церкви была казанская икона Божьей Матери, прославленная многочисленными чудесными исцелениями. Она была изъята из церкви в первые годы совесткой власти. Во время Великой Отечественной войны в селе Кузьмино находились немецкие войска. В начале 1944 г. в результате обстрелов немецких позиций советской артиллерией церковь была разрушена до основания. Сейчас на месте храма частично сохранился фундамент. [47]
Во время войны серьезно пострадали от бесчинств гитлеровцев и от обстрелов советской артиллерии и другие культовые сооружения города: усыпальница под Казанской кладбищенской церковью была превращена немцами в бомбоубежище, помещение церкви Александровского дворца было разрушено в результате советского артиллерийского обстрела.

                           Сопротивление

Известны несколько случаев сопротивления жителей Пушкина оккупационному режиму. Все они закончились печальным исходом.
Уже в 1944 году после освобождения Пушкина стал известен подвиг девушки, которая убила немца в Екатерининском парке. Перед смертью она успела чернильным карандашом написать на Кагульском обелиске: «Товарищи, за этим поворотом я убила фашистского солдата. Меня окружают, прощайте.
Л. Черняева. 26 июня 1943 г.». [78]
Ленинградская поэтесса, Елена Рывина, жившая в Пушкине, посвятила подвигу девушки стихотворение:

Надпись на обелиске
Есть памятник.
Сражений давних гулом
Еще живет торжественный гранит.
О знаменитой битве
при Калуге
Преданья он для правнуков
хранит.

Стоит он в парке светлом
и старинном,
Как очень долго живший
человек,
Он видел дальний век
Екатерины,
И он вошел в иной,
бессмертный век.

Он с детства мил мне.
Но в сорок четвертом,
Вернувшись в парк,
где в детстве я жила,
Меж надписей,
веками полустертых,
Одну я надпись новую нашла.

Начертана карандашом
чернильным,
На вечность сохранит она
права,
Как прежние,
на обелиске пыльном
Прорезанные золотом слова.

Шумит листвы сверкающая пряжа,
Ребячий смех несется
от пруда.
Одни деревья могут — но не скажут
О той,
что обратилась к нам тогда.

И вот стоит он —
памятник Победы,
Двойной Победы,
подвигов двойных, —
Тех,
что когда-то совершили деды,
И правнучки,
навек достойной их!

За саботаж распоряжений германских властей в сентябре 1941 г. гестаповцы на фонарных столбах Советского бульвара повесили группу воспитанников пушкинского ремесленного училища. С возгласами «Смерть оккупантам» приняли мученическую смерть шесть безвестных юношей. Схвачены они были при попытке подложить мину под здание фашистской комендатуры на углу улиц 1-го мая и Московской.
В памяти жителей Пушкина сохранилась казнь комсорга детского дома № 2 г. Пушкина Нины Фридман, которая была повешена на площади у Екатерининского дворца при большом стечении народа за то, что взорвала склад с продуктами, которые могли достаться немцам. [75]
Вот что об этом писала учительница биологии детского дома Л. Г. Хмырова:
«Наш руководитель приказал мне, нашему комсоргу Нине Фридман и воспитанникам — пионерам Вове Жукову, 10 лет, Але Новиковой, 12 лет, Зое Петровой, 12 лет, и Рае Зыбиной (Забкиной?), 12 лет — по возможности перетащить продукты из склада и сложить их у Китайского мостика. Мы взялись за дело. Всю ночь носили и передавали продукты, но последний рейс наш был неудачен: немцы уже оказались в том районе, где находился склад. Мы укрылись в подвале одного из домов по улице Коминтерна, неподалеку от нашего склада. Все очень переживали, что продукты достанутся немцам. И Нина предложила взорвать склад. Мы бросили жребий. Он достался Нине. Она знала, где партизаны спрятали гранаты. Мы попрощались с ней, и она пошла делать свое дело. Когда Нина взорвала склад, немцы заметили ее и схватили. Обшарив дома и подвалы, они схватили наших пионеров. Тут же они привязали Нину к хвосту лошади, к ее рукам и ногам привязали пионеров и поволокли их к Екатерининскому дворцу. На второй день немцы согнали на площадь жителей города. Пригнали туда и нас… У Екатерининского дворца была поставлена виселица. Площадь заполнилась жителями города, которые стояли с глазами, полными слез. Казнь началась с десятилетнего Вовы Жукова. Его трудно было узнать: один глаз был выколот, другой висел на ниточке, на лбу немцы вырезали ему звезду, руки были выворочены. Немцы повесили его, а остальных снова начали допрашивать. Но пионеры попрежнему молчали. Немцы набросили Нине на шею веревку. Она попрощалась с пионерами, гордо и смело подняла голову и крикнула: «Прощайте, подруги! Умираю от рук людоедов. Громите их ради спасения Родины»… Но тут петля затянулась, и Нина, верная комсомолка, ни слова не сказав немцам, умерла. Когда Нину вешали, я сильно закричала; женщины, стоявшие рядом, тоже закричали. Немцы стали нас разгонять, а один офицер размахнулся хлыстом и рассек мне руку. Я упала и потеряла сознание. Когда я очнулась, возле меня стояла одна наша воспитательница».
По другим сведениям подверглись истязаниям и были повешены все дети, участвовавшие в этой операции. [12]
27 сентября 1941 года фашисты ожидали в Пушкине какого-то важного генерала. Все население загнали в подвалы, по улицам шныряли усиленные наряды патрулей. Наконец, во второй половине дня показалась генеральская машина. Неожиданно из-за калитки выскочил восьмилетний сын банщика Женя Олейников. С удивительной смелостью он подскочил к машине и ловко швырнул «лимонку». Взрывом гранаты немецкий генерал был убит наповал, сидевшего рядом с ним офицера ранило. Один из генеральских телохранителей схватил Женю Олейникова и со злобой ударил его о дерево, размозжив мальчику череп. Отца и мать Жени фашисты тут же расстреляли, а дом облили бензином и сожгли. После этого случая гитлеровские бандиты совсем озверели. [67]
                              Освобождение города

Все долго ждали его освобождения. Это тревожное ожидание наиболее ярко выразила в ноябре 1943 г. Ольга Берггольц в своем стихотворении «Желание» [5].

Я давно живу с такой надеждой:
вот вернется
город Пушкин к нам,
я пешком пойду к нему, как прежде
пилигримы шли к святым местам.

Незабытый мною, дальний-дальний,
как бы сквозь войну обратный путь,
путь на Пушкин, выжженный, печальный,
путь к тому, чего нельзя вернуть.

Милый дом с крутой зеленой крышей,
Рядом липы круглые стоят...
Дочка здесь жила моя Ириша,
рыжеватая была, как я.*

Все дорожки помню, угол всякий
в пушкинских таинственных садах:
с тем, кто мной доныне не оплакан,
часто приходила я сюда.

Я пешком пойду в далекий Пушкин
сразу, как узнаю — возвращен.
Я на черной парковой опушке
положу ему земной поклон.

Кланяюсь всему, что здесь любила, —
сердце, не прощай, не позабудь!
Кланяюсь всему, что возвратила,
Трижды — тем, кого нельзя вернуть.

После захвата Пушкина, немцы придавали ему большое значение, как узлу главнейших коммуникаций, как удобному месту расположения своих осадных батарей, обстреливавших Ленинград. Вынужденные перейти к обороне, они лихорадочно укрепляли свои позиции в городе и организовали в нем сильно укрепленную, долговременную оборону, состоящую из железобетонных дотов, бронированных колпаков, дзотов и ходов сообщения, прикрытых минными полями, проволочными заграждениями и противотанковыми препятствиями. Эти укрепления, были насыщены до предела огневыми средствами.
Фашисты опоясали город оборонительным кольцом: на всем фронте отрыли по 4–8 траншей, на каждом километре установили свыше 40 орудий и минометов, оборудовали от 10 до 30 дзотов и минировали запретную зону, на дорогах установили противотанковые надолбы. Каждый дом, каждая канава, железнодорожные насыпи, парки и дворцы были превращены в укрепленные узлы сопротивления. Свои оборонительные сооружения гитлеровцы называли «Северным валом» и считали их сильнее линии «Мажино». Они хвастливо заявляли, что нет такой силы, которая могла бы сокрушить их оборону [59,72].
Линия немецкой обороны проходила в нескольких километрах от Пушкина. Она начиналась от станции Александровская, по железнодорожной ветке к Египетским воротам, затем по окраине Пушкина через товарную станцию Детское Село и за заводом дорожной техники пересекала дорогу, идущую на Колпино. По Октябрьскому бульвару, от Советского бульвара до Египетских ворот проходила вторая линия немецкой обороны, укрепленная бронированными дотами.
За нейтральной полосой на полях совхоза Шушары и Детскосельский, Пулковских высотах и в деревне Московская Славянка с нашей стороны находились 72-я стрелковая дивизия, 267-я отдельная артиллерийская батарея и другие части, которые более двух лет вели здесь активную оборону и уничтожили более 7000 оккупантов.
Командование Ленинградского фронта, учитывая мощную долговременную глубоко эшелонированную оборону немцев на подступах к городу Пушкину со стороны Пулково и Колпино, решило брать город с тыла, т. е. с юго-запада, что не ожидало немецкое командование. Преимуществом такого варианта являлось и то, что в этом случае не подвергались разрушению дома, оставшиеся в городе.
Освобождение городов Пушкин и Павловск было поручено 110-му стрелковому корпусу под командованием генерала И. В. Хазова, в который входили три дивизии: 56-я, 72-я и 85-я, а также другие войсковые соединения.
Войска, руководимые генералом Хазовым, успешно справились с поставленной задачей и 24 января 1944 г. Пушкин и Павловск были освобождены от немцев. К сожалению, самому генералу недолго удалось провоевать после освобождения города. 13 апреля 1944 г. при прорыве нашими войсками укрепленного района между Псковом и Островом генерал-лейтенант
И. В. Хазов был смертельно ранен. Перед кончиной он просил похоронить его в Пушкине — первом городе, который освободил его корпус. Просьба генерала была выполнена. [48]
В Александровском парке, недалеко от разрушенного Китайского театра, на его могиле установлен памятник со словами: «Генерал-лейтенант Хазов Иван Васильевич. 1899–1944. Погиб смертью храбрых в боях за Родину».
Как уже говорилось, гитлеровцы создали в районе г. Пушкина мощную зону минирования. Были заминированы Октябрьский бульвар, улицы Коммунаров, Революции и Московская. Часто мины были установлены в два яруса и замаскированы под булыжник.
Поэтому во время наступления вместе с пехотой в город входили инженерные батальоны, бойцы которых одними из первых ворвались в горящий Екатерининский дворец. В комнатах первого этажа дворца, под церковью и в Камероновой галерее они обнаружили несколько мощных авиационных бомб, соединенных электросетью.
Такие же фугасы оказались и в Александровском дворце. Мощный заряд взрывчатки был обнаружен также в здании сельскохозяйственного института. Не понятно было, почему немцы, серьезно подготовившись к подрыву дворцов и других сооружений, не осуществили этого. Ответ был найден Ю. М. Лебедевым, опубликовавшим заметку «Почему обер-лейтенант Мерле не взорвал церковь в Екатерининском дворце?». В ней рассказывалось о том, что начальник штаба батальона, оборонявшего город, обер-лейтенант Мерле 23 января 1944 г. имел приказ от командования своей 215-й пехотной дивизии подорвать авиабомбу весом в тонну, подложенную под церковь Екатерининского дворца. Но он это не сделал, так как получил почти одновременно другой приказ: бесшумно под покровом ночи оставить Пушкин. Так была спасена Дворцовая церковь. [44]
В дальнейшем во время встречи с автором заметки Марле разъяснил:
«Получилось так, что приказы взаимно исключали друг друга. Один был нелепым, второй являлся долгожданным. В случае исполнения первого приказа из-за взрыва неминуемо возник бы переполох, противник тотчас же перешел бы к активным действиям. Другой приказ был более чем своевременным. Он имел целью бесшумно и незаметно покинуть свою позицию и скрытно оторваться от врага. К тому же мы эту авиабомбу вообще не видели, в подвал церкви не спускались. До нас все к взрыву уже подготовили саперы. Но мы сразу же решили, что не будем устраивать шума. Речь шла о выживании в критической ситуации, так как мы уже были окружены русскими с трех сторон. В общем-то, мы ощущали себя обреченными на смерть, потому что перед этим от Гитлера последовало строжайшее указание, ни при каких обстоятельствах не сдавать Пушкин. На свой страх и риск, командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Кюхлер в последний момент его нарушил, позволив тем самым выровнить линию фронта, иначе в окружение попала бы крупная немецкая группировка, истекавшая кровью по всему фронту от Пушкина до Любани. За это он в конечном итоге поплатился отставкой».
Марле также рассказал, что их позиции находились рядом с дворцом, так как советская артиллерия вела огонь прямо по дворцу. Поэтому немцы гораздо спокойнее себя чувствовали в отрытых траншеях и блиндажах на территории парка. Когда много времени спустя после войны Марле побывал на экскурсии в Пушкине, он обратил внимание на известную фотографию, изображающую штурм дворца советскими солдатами с автоматами наперевес. Он усомнился в правдивости этого изображения, потому что дворец они покинули ночью скрытно, и никакого боя и автоматной стрельбы в помине не было.
Несмотря на то, что саперами были предприняты необходимые меры по полному разминированию Екатерининского дворца и предотвращению его дальнейшего разрушения, оказалось, что не все взрывные устройства были сразу обнаружены. Выявлено это было через неделю после освобождения города при странных и удивительных обстоятельствах. В ночь на 1 февраля 1944 г. в Екатерининском дворце внезапно вспыхнул крупный пожар, принявший сразу же большие размеры [60].
Водопровод в это время в Пушкине не работал. Здание пушкинской пожарной команды было разрушено авиабомбой, а оборудование — разграблено. Небольшой пушкинский пожарный отряд не мог справиться с пожаром, и поэтому по решению Военного совета Ленинградского фронта ему на помощь был направлен сводный отряд в составе десяти команд, сформированных из самых квалифицированных экипажей Ленинграда.
Когда пожарные автомобили подъезжали к Екатерининскому дворцу, через решетчатые ворота был виден столб пламени в дальнем углу здания, пламя вырывалось из окон его северной части и местами поднималось через обрушившуюся кровлю. Огонь полыхал во втором этаже двусветного зала. Горели Арабесковый и Леонский залы, а также чердак Зубовского флигеля. Пламя выбивалось из окон второго этажа в сторону Собственного садика.
Тушение пожара во дворце оказалось очень сложным делом. 18-метровый пролет между стенами дворца был перекрыт деревянными балками очень крупного сечения. Подшивка, черный пол и пол чердака представляли собой массу хорошо просушенной древесины, которая с треском горела, поднимая тучи искр. Большие пустоты в перекрытиях, достигающие полуметра, служили путями распространения огня, скрытыми и трудно доступными для тушения.
Внезапно раздался грохот и треск в одной из антикамер, ближайшей к Большому залу. Это рухнули два звена перекрытий вместе с боевым расчетом пушкинской 31-й команды. Весь расчет оказался в завале. Людей с трудом удалось спасти.
В это время в первом этаже Зубовского флигеля пожарные обнаружили три тысячекилограммовые авиабомбы. Второй этаж в это время горел и появились проходы в первый. Если бы огонь ушел в первый этаж, то мог бы произойти взрыв такой силы, что ни от корпуса, ни от людей, тушивших пожар, ничего бы не осталось! Только самоотверженная работа саперов спасла положение.
Сохранились свидетельства о том, что непосредственное участие в этом принимала группа саперов 2-й инженерной бригады во главе с комсоргом 192-го саперного батальона лейтенантом Юдиновым, которые, не обращая внимания на пожар, при помощи веревок и салазок вытащили бомбы через окна из помещения, погрузили их на сани и увезли в глубь парка.
Лишь на третьи сутки операция была завершена полностью. Огонь был остановлен у стен хоть и разграбленного, но частично сохранившего фрагменты архитектурно-декоративной отделки Большого зала дворца, что оставляло надежду на его будущее восстановление.
О причинах пожара можно только догадываться. Некоторые специалисты выдвигали версию, что немцы оставили во дворце какой-то «сюрприз» с приспособлением замедленного действия, приведшим к возникновению пожара.
Это утверждение весьма сомнительно. Последние дни января 1944 г. были очень морозными. Температура воздуха достигала минус 20 градусов. Поэтому, вероятнее всего, причиной пожара было неосторожное использование открытого огня в помещениях со стороны дозорных, охранявших дворец.
Немцы настолько быстро покидали город, что оставили большое количество минных полей даже с неубранными указателями на незакрытых проходах с надписями на немецком и испанском языках. Были оставлены сотни мин, снарядов и других боеприпасов вокруг дворцов и в парках. Взрывчатка была установлена у входов в дома и квартиры, а мины-ловушки — около столов, стульев и брошенных вещей (например, у лыж). Их прикрепляли к чернильным приборам, авторучкам, часам, к лопатам, топорам, пилам и др. Все это саперы обнаруживали и умело обезвреживали, что дало возможность нашим воинам избежать потерь и ранений от случайных взрывов. Для ускоренного разминирования города в Пушкин был прислан специальный саперный батальон с собаками. Саперы ежедневно снимали сотни пехотных и противотанковых мин. Они вывозили мины на окраину города, загружали в фашистские окопы и траншеи и взрывали их. [54] Только в первые дни после освобождения Пушкина в городе было убрано около четырех тысяч мин. Пушкинцы, возвратившиеся в город сразу же после его освобождения, еще долгое время не могли ходить по улицам, которые были заминированы немцами. Массовый же въезд в город населения еще долго был закрыт в связи с необходимостью тщательного проведения работ по разминированию.
Известно, что еще 27 мая 1945 г. проводились работы по разминированию и уничтожению снарядов, гранат и других взрывоопасных предметов. Они находились в земле в течение нескольких лет и подвергались атмосферному воздействию. Это не давало возможности увозить их для уничтожения на специальные площадки. Поэтому их подрыв производился на месте обнаружения, зачастую поблизости от жилых домов.
27 мая, с 8 утра до 2 часов дня, подрывные работы проводились по Октябрьскому бульвару, Новой улице и улице Карла Маркса на всем протяжении. Все население должно было покинуть дома и удалиться за Колпинскую улицу к паркам, взяв с собой питание и одежду. Больные эвакуировались. В покидаемых домах снимали оконные рамы или открывали окна.
При своем поспешном отступлении немцы не успели даже снять с деревьев веревочные петли. Оставили они и кладбища своих солдат. Жительница города Ксения Сергеевна Росяк рассказывала:
«Много пушкинцев было захоронено в Лицейском садике. А своих солдат, настигнутых возмездием, гитлеровцы хоронили у самого Екатерининского дворца и вдоль Комсомольской улицы вплоть до Красной пекарни. Здесь всюду белели березовые кресты с надетыми на них касками. У Александровского дворца были захоронены высшие чины фашисткой армии. Только одним награжденным железными крестами гитлеровцам принадлежало здесь около ста могил…» [65]
Сохранилась фотография большого камня, на котором были написаны фамилии погибших немецких солдат. Этот камень был где-то в парке, но на точное место его установки никто указать не может. Неизвестно, что стало с ним после войны.
К сожалению, места гибели наших соотечественников почти нигде не отмечены.
После освобождения города жители увидели его в руинах. В Пушкине из 1557 домов было уничтожено 957, остальные дома стояли полуразрушенными. На улице Карла Маркса, где до войны было свыше 180 жилых домов, оставалось лишь 18 каменных коробок, на Пролетарской улице из 67 домов — 8, на Октябрьском бульваре — 13. Фашисты разгромили Гостиный двор, сожгли каменные здания на центральной площади. В развалинах лежали все промышленные предприятия, школы, больница, поликлиника, бани, магазины. Был выведен из строя водопровод. Дорожный ремонтно-механический завод превращен в развалины. Вокзал был сожжен и разрушен.
В городе сразу же была создана военная комендатура, которая кроме своих непосредственных задач выделяла солдат для охраны оставшихся ценностей, помогала в расчистке завалов и обезвреживании мин, но категорически запрещала взрывать мины в парках. Необходимо было проверить все ранее занимаемые немцами дома и землянки. Солдаты принимали участие и в сборе книг, разбросанных вокруг сожженной городской библиотеки. Все найденное собиралось и сдавалось под охрану. [54]
Немцы не смогли полностью разрушить пушкинские дворцы, но вывезти художественные ценности они успели. До вой-ны в Екатерининском и Александровском дворцах — музеях числилось 72554 предмета. После войны сохранилось только 19775 предметов, то есть около 30%. Остальные пропали, и большинство из них не возвращено до сих пор.
Фашисты сожгли значительную часть Екатерининского дворца. Вместо позолоченных куполов церкви сохранились только стропила. Крыша центральной части дворца была разрушена, окна и двери разбиты, скульптурные фигуры сломаны, вывезена Янтарная комната. Были уничтожены уникальные плафоны работы крупнейших итальянских и русских мастеров, содран шелк со стен гостиных и спален, погибли наборные паркеты, выполненные по рисункам Ринальди. Разгрому подвергся и Александровский дворец.
В городе были разрушены многие памятники.
Памятник А. С. Пушкину работы А. Бернштама во время оккупации города служил мишенью для развлекающихся немцев. Он получил более 180 повреждений от пуль и осколков. [66] Некоторые из них можно увидеть и сейчас.
После освобождения города начался поиск пропавших экспонатов из пушкинских музеев и извлечение закопанных в начале войны скульптур. Историк, специалист музейного дела М. А. Тихомирова, побывавшая в Лицейском саду 6 июня 1944 года, в день рождения Пушкина, вспоминала:
«И вот, наконец, Лицейский сад, вернее, то место, где он был, так как узнать его невозможно... В левом углу сада фашистское кладбище... Несколько могил, видимо заготовленных заранее, остались пустыми ямами. И одна из них вырыта почти рядом с пьедесталом юного Пушкина-лицеиста. Пьедестал покосился, осел, покрылся мхом, и большая трещина рассекла выбитые на нем пушкинские слова «Отечество нам Царское Село»... Но самое главное — пьедестал был пуст, и казалось, что именно из-за этого Лицейский сад неузнаваем... В сад не хотелось входить, но нас упорно приглашали зайти туда. Заходили по одному, нехотя, но потом бежали и наклонялись над чем-то... Толпа склоненных к земле людей становилась все больше. Юный Пушкин был здесь! Справа от пьедестала, в неглубокой яме, в земле виднелась его кудрявая голова. Он был цел и невредим. Но вынуть его из укрытия еще не решались».
Почти четыре года памятник Пушкину пролежал в земле — его достали из укрытия только 24 апреля 1945 г., а в мае памятник был поставлен на прежнее место.
Сразу же после взятия города в Пушкин была направлена группа известных писателей и работников ленинградского радио, которые оставили свои воспоминания о том, что они увидели в освобожденном городе.
Ольге Берггольц удалось увидеть Пушкин, оставленный немцами, одной из первых, вместе с репортерами лениградского радио. 28 января 1944 г. она писала об этом в письме своей младшей сестре Марии:
«…25-го я ездила с нашей репортажкой в Пушкин, через 22 часа после занятия его нашими войсками. Он был весь заминирован, весь начинен адскими машинами, особенно почти разрушенные дворцы, при нас адские машины разряжали. Мы ходили очень этак опасливо, но все же ходили, потому что нельзя было не обойти и не поглядеть любимые места. Ох, дорогие мои, до чего же страшное зрелище — Пушкин. Видимо, особенно горько видеть его таким, что уж слишком хорошо знал до войны каждый его закоулок. Екатерининского дворца, по существу нет. Погиб. Остались одни стены. Вообще город разрушен полностью, так, кое-где коробки от домов остались — а вообще одни развалины, обугленные деревья и абсолютное, ужасающее безлюдье: из ста тысяч жителей в городе при его освобождении не было обнаружено ни одного человека.*
Ехали к Пушкину по полю боя, видела много трупов — наших и немецких. Очень похожи убитые друг на друга — что немцы, что наши… Но наших все же жальче, вернее, их-то и жалко — за все человечество. Видала много трупов, наших, все разные, каждый страшен по-своему, и еще раз поняла, что нельзя перед ними лгать ни словом, ни делом, ни помышлением. Грех перед ними лгать».
После этого посещения Ольга Берггольц написала статью «Мы пришли в Пушкин» (см. Приложение 2). Статья заканчивается стихотворением «Возвращение»

Вошли — и сердце дрогнуло: жестоко
зияла смерть, безлюдье, пустота...
Где лебеди? Где музы? Где потоки?
С младенчества родная красота?

Где люди наши — наши садоводы,
Лелеявшие мирные сады?
Где их благословенные труды
на счастье человека и природы?

И где мы сами — прежние, простые,
Доверчиво глядевшие на свет?
Как страшно здесь!
Печальней и пустынней
селения, наверно, в мире нет…
И вдруг в душе, в ее немых глубинах
опять звучит надменно и светло:
«Все те же мы: нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село».

Поэт Николай Тихонов писал в газете «Красная звезда»
30 января 1944 г.:
«Поваленные деревья вековых парков лежали, как мертвые великаны. Обрывки старинной парчи, бархата и шелка носил ветер над дымом пожарищ. Картины и фарфор, растоптанные сапогами гитлеровцев, лежали в грязи разбитых аллей. Статуи без голов валялись в кустарнике. Огонь пожирал остатки домов. Горело вокруг все, что могло гореть».
Елена Рывина откликнулась на освобождение Пушкина стихотворением «Пушкин у Египетских ворот».

Когда последний поворот
Машина сделает упруго,
Ты у Египетских ворот
Внезапно повстречаешь друга.

Да, он стоит, как прежде, тут,
Расправив бронзовые плечи,
Как будто несколько минут
Он просто шел к тебе
навстречу.

Внезапной думой поглощен.
Он тут замешкался у входа, —
И ты поймешь:
недаром он
Был в одиночестве два года.

И сразу ты заметишь их,
Остановившись у дороги, —
Следы ранений пулевых,
Следы печали и тревоги.

И вдруг покажется тебе
В нем небывалое упрямство,
Как будто он тогда в борьбе
Сказал, как ты:
«Ну нет, не сдамся!»

И вышел к этим воротам,
И той скалы плечом коснулся,
И молча ждать остался там,
Чтоб победил ты
и вернулся.

С таким доверием земным,
Как будто знал все годы эти,
Что где-то тут,
под Кузьминым,
Ты за него лежишь в секрете.

И что он испытал в тот миг,
Услышав шаг
красноармейский?
Услышав вновь родной язык,
А может быть, свой стих
лицейский!

Фасад горящего дворца
Лизали языки заката…
Всем сердцем русского певца
Он позавидовал солдатам.

И посмотрел вперед, вперед,
Туда — в грядущее России…
А у Египетских ворот
Лежали отблески косые.

Подробно, с большим знанием дела и очень прочувственно описал в своих письмах близким состояние пушкинских дворцов и парков Анатолий Михайлович Кучумов, который с 1938 г. был заведующим Александровским дворцом-музеем в Пушкине. В 1941 г. он возглавил работы по эвакуации музейных коллекций Пушкина в Горький, а затем в Новосибирск. Вернувшись в Ленинград, он участвовал в создании Центрального хранилища музейных фондов (ЦХМФ) и стал его первым директором, входил в Комиссию по розыску похищенных гитлеровцами ценностей и при его содействии было найдено и возвращено в музеи свыше 12 тыс. экспонатов. Письма А. М Кучумова своим близким приводятся с незначительными сокращениями в Приложении 3. [38]
Во время оккупации был нанесен огромный ущерб личному имуществу жителей города, личным библиотекам и архивам.
В одной из предыдущих глав подробно рассказывалось о потерях уникального литературного архива Р. В. Иванова-Разумника. Погиб и архив знаменитого писателя Вячеслав Шишкова
В сентябре 1941 г. Шишковы, спасаясь от приближающихся гитлеровцев, «махнув рукой на все имущество» перебираются в Ленинград. При эвакуации из города Пушкина потерялись двенадцать записных книжек писателя, в которых было заключено огромное количество заметок и наблюдений над сибирской жизнью и другие ценные материалы
Здание Лицея внешне не пострадало. Ни бомбы, ни снаряды не причинили ему вреда. В залах Лицея была устроена казарма для солдат. Нары, солома, грязь, тряпье, загрязненные бинты, пустые бутылки — вот что оставили немцы в Лицее.
Оккупанты разгромили весь Пушкинский сельскохозяйственный институт. Сохранившиеся помещения немцы определили под конюшни. Часть зданий была сожжена, часть превратилась в груды развалин. Оставшиеся строения серьезно повреждены: окна без стекол, полы уничтожены, печное отопление разрушено, крыши всюду отсутствовали, двери и рамы либо выломаны, либо приведены в негодность. Фашисты почти полностью уничтожили учебно-опытные поля института: вегетационные домики, сетки, посевы и посадки испорчены и погибли. Кроме того, поля были изрыты множеством ходов и сообщений, воронками, заминированы. Институт остался без всего. [49]
За годы войны немцы превратили в руины военный городок. Будущему Высшему военно-морскому училищу достались обгоревшие и разрушенные корпуса зданий, требовавшие значительных работ по их восстановлению. Большинство зданий были совершенно непригодны для размещения личного состава. Некоторые из них были настолько повреждены, что имели предостерегающие надписи: «Не подходить. Возможен обвал». Посреди территории стояла полуразрушенная часовня. [41] Сразу после освобождения города на территории городка был расположен лагерь военнопленных.
Здания для училища отстраивались много лет. Мест для размещения курсантов не хватало, и в начале 50-х годов часть из них одно время приходилось размещать даже в Александровском дворце.
Общий ущерб, нанесенный городу Пушкину по данным Чрезвычайной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков составил 5, 4 млрд рублей.
Ниже приводятся несколько фотографий, свидетельствующих о страшных разрушениях в городе.

                                 Горечь обид

К людям, оказавшимся в оккупированном Пушкине и эвакуированным позже немцами из него на запад, советские власти отнеслись с большим подозрением. Этим людям пришлось привыкать жить долгие годы с ощущением собственной вины, хотя никаких преступлений, кроме жизни «под оккупантом», за ними не числилось. Люди, не по своей воле оказавшиеся на занятой врагом территории были преданы государством. Даже краткосрочное пребывание за линией фронта стало поводом лишить доверия многих советских граждан и пометить их на всю оставшуюся жизнь клеймом предателя. Вопрос «Были ли Вы или ваши родственники на оккупированной территории?» исчез из кадровых анкет только в перестроечные годы. Еще
18 февраля 1942 г. было издано указание НКВД СССР, в котором было подробно расписано, с какими конкретно категориями жителей освобожденных районов следует работать органам внутренних дел, основываясь на результатах опросов агентуры, заявителей и местных жителей. Им предписывалось устанавливать и брать на учет подозреваемых и проводить за ними наблюдение.
К таким лицам, в частности, относились:
— все, служившие в созданных немцами учреждениях и предприятиях, вне зависимости от рода обязанностей (исключая насильно мобилизованный контингент) и все лица, добровольно оказывавших услуги немцам, какой бы характер эти услуги ни носили;
— добровольно ушедшие с немцами, члены их семей, а также связанные с ними и оставшиеся на нашей территории.
Отношение к людям, попавшим в немецкую оккупацию, долгие годы после войны было негативным, а участь незавидной. Среди них искали немецких приспешников и предателей.
Несколько примеров, относящихся к судьбе коренных пушкинцев.
Семья писателя А. Беляева после возвращения из лагерей для перемещенных лиц была отправлена органами НКВД в ссылку в Алтайский край на целых одиннадцать лет. В Пушкин они уже никогда не вернулись.
Семья художников Клевер, оказавшаяся в оккупированном Пушкине, была высланы немцами на Запад в польский город Коница. После окончания войны из-за этого им было отказано в прописке в Ленинграде. Три года они жили во Всеволожске под надзором милиции в холоде и голоде. И только потом им дали комнатку в Ленинграде, в доме на ул. Некрасова, на седьмом этаже. [21]
Я уже рассказывал о судьбе отца нынешнего директора кинотеатра «Авангард» Юрия Васильевича Алексеева, которому из-за того, что его выслали немцы на принудительные работы в Германию, долгие годы не разрешали проживать ни в Москве, ни в Ленинграде, ни даже в Пушкине.
В трудные послевоенные годы Ирину Разумниковну Иванову долго не принимали на работу, как дочь врага народа и изменника родины, которым ее отец Иванов-Разумник никогда не был.
Болью и горечью проникнуты письма в газету «Вперед»
К. С. Сретенцевой и Е. Г. Сироткиной, опубликованные И. Ивановой. В частности, К. С. Сретенцева писала:
«Когда проходило организационное собрание по созданию в Пушкине общества жителей блокадного Ленинграда, сколько гадкого было сказано бывшими блокадниками в адрес людей, попавших в оккупацию. Разве это справедливо? Разве мы виноваты в том, что нас до последнего дня не выпускали из города и оставили немцам. При всех трудностях блокады в Ленинграде там была советская власть, не было виселиц и расстрелов. Могло быть что-либо страшнее, чем жизнь в блокированном Ленинграде? Оказывается, могло. Когда не было вот этого нетопленного, промозглого, но своего дома, из которого никто тебя не прогонит, когда вместо привычной жилконторы, где ты получал продовольственные карточки — фашистская комендатура, когда ты не человек, а рабочая скотина… После снятия блокады у многих осталась крыша над головой, а в Пушкине из 1555 домов 900 было полностью разрушено, а целых осталось только 20... Нас освободили в Эстонии в сентябре 1944 года. Вернулись голые и босые, жили и спали, где придется. В фашистском «раю» никаких школ не было, нам пришлось учиться вечерами заочно, чтобы догнать своих сверстников. 45 лет прошло после войны, и не стоило бы выяснять, кто из нас больше пережил, если бы не обвинения в предательстве всех, кто оказался в оккупации. Разве не было предательства на фронтах и даже в блокадном Ленинграде? Были они и в оккупированных местах, но ведь это единицы. В основном люди в оккупации остались преданными Родине и не заслужили злых обвинений. Мы не были после войны репрессированы, но до сих пор носили пятно недоверия со стороны сограждан. Мы, как были, так и остались самой бесправной категорией людей...» [29]
Некоторые люди, получившие информацию о том, что их ждет на родине после возвращения, предприняли меры, чтобы остаться на Западе. Так поступили Ивановы-Разумники и Сергей Голлербах. Можно ли их судить за это?

                                 Память о погибших

Об увековечении памяти жителей Пушкина, погибших во время немецкой оккупации, задумались только спустя 50 лет после освобождения города.
Первоначально в Пушкине, на месте, где в годы Великой Отечественной войны фашисты проводили массовые казни, планировалось установить светский памятник. Средства собирались жителями города. Был объявлен конкурс, победу на котором одержал проект в виде монолитной фигуры, увенчанной православным крестом. Однако этот проект не был осуществлен, и по инициативе настоятеля Софийского собора было решено построить часовню. 9 мая 1994 года состоялась ее закладка. Строительство благословил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский о. Иоанн, но из-за недостатка средств возведение часовни было приостановлено. В 1997 году работы были возобновлены, в основном, силами и на средства «Балтийской строительной компании». И 2 июля 1998 года часовня была освящена во имя святого благоверного князя Игоря Черниговского, погибшего во время междоусобной княжеской борьбы в Киеве. Судьба князя трагична. 19 сентября 1147 г. восставшие киевляне ворвались в храм во время литургии, схватили молившегося там Игоря и потащили его на расправу. Ожесточение толпы было столь велико, что даже его мертвое тело подвергли избиению и поруганию. Думаю, что память о мученической смерти князя и стала поводом для присвоения его имени часовне, установленной на месте гибели многих пушкинцев. Закладной камень с надписью был уложен в основание часовни. В 2001 году в часовне был утроен престол, началось регулярное богослужение.
Здание храма выполнено одноэтажным, в форме креста.
В барабане находится звонница. Колокола привезены из бельгийского города Мехелен. Автоматизированную систему работы колоколов помогли установить специалисты из Франции. В храме хранится Книга памяти города Пушкина, подготовленная Советом ветеранов Великой Отечественной войны.
В этой книге перечислены имена, фамилии воинов-пушкинцев. Все они поминаются во время богослужений. Ежегодно 17 сентября, в день годовщины начала оккупации города Пушкина, который почти совпадает с днем смерти князя, к основанию часовни возлагаются цветы.

                              Формула скорби

Советская пропаганда многие годы замалчивала трагедию еврейского народа. В сотнях городов и местечек инициатива евреев по увековечению памяти погибших наталкивалась на упорное сопротивление властей. Там же, где памятники были установлены на еврейских братских могилах (на средства родных и близких), с них часто сбивали шестиконечные звезды и надписи на идише и иврите. Нелегкой была история создания памятника евреям, расстрелянным в оккупированном городе Пушкине.
Для того чтобы установить памятник в Пушкине, еврейским активистам пришлось преодолеть немало преград и, в первую очередь, прорвать блокаду замалчивания трагедии евреев в городе. Для этого были подготовлены публикации в пушкинской газете «Вперед» и ленинградской газете «Смена». Инициаторами была проделана огромная работа для того, чтобы заручиться поддержкой общественных организаций, получить разрешение пушкинского горсовета на установку памятника, согласовать место установки с инспекцией по охране памятников, получить одобрение проекта, собрать средства на создание монумента, заключить договоры с исполнителями работ и многое другое. Необходимо отметить, что вся работа велась на общественных началах. Основными исполнителями этой благородной работы были члены Группы исследования Катастрофы, входящей в Еврейскую ассоциацию Санкт-Петербурга: Геннадий Фарбер, Александр Френкель и Леонид Колтон. Лишь полвека спустя евреи Петербурга смогли увековечить память своих соплеменников, погибших в Пушкине и установить достойный памятник. Основу мемориала составила работа выдающегося российского скульптора Вадима Сидура «Формула скорби», которая существовала в виде модели из алюминия, выполненной Сидуром в 1971 г. размером 17,5х10,3х16,5 см и представлявшей собой стилизованную фигуру скорбящего человека в форме цифры «2». Явно обозначена сутулая спина и поникшие плечи. На коленях — руки, на них опущена голова.
Напоминает фигура и первую букву еврейского алфавита, «алеф», символ начала. В еврейской традиции не принято изображение человека в скульптуре. Нет их и на израильских памятниках. Обычно эти скульптуры абстрактны и символичны. Они призывают думать и размышлять. И производят не меньшее впечатление. Скульптуры Сидура, по-видимому, следуют этой традиции. Они лаконичны, просты по изображению, вызваны глубоким чувством и взывают к памяти и состраданию. Вдова скульптора Юлия Сидур писала: «Формула, знак, символ, состояние — для Сидура это был созданный им художественный язык нашего времени, язык лаконичный, емкий, современный, внешне скупой, внутренне напряженный до нестерпимости, до физического ощущения боли и безмерного страдания…». [79]
Поэтому одна из его работ и была выбрана в качестве основы для создания мемориала. Архитектурное решение памятника, выполненное архитектором Борисом Бейдером, было одобрено 15 марта 1991 г. Градостроительным советом города, после чего все размеры мемориала были проверены на месте, с помощью специальных макетов. После этого Александр Позин вылепил скульптуру в натуральную величину. Огромная работа по осуществлению проекта была проделана Романом Савельевичем Свирским, который не только разместил заказ на заводе «Монументскульптура» для отливки памятника в бронзе, но и руководил всеми работами по сооружению мемориала, привлекая для выполнения работ, как вспоминал Борис Бейдер, в основном рабочих-евреев.
Средства на сооружение памятника приходили от многих организаций и от частных лиц, а также от благотворительных концертов певца и композитора А. Я. Розенбаума, камерного ансамбля «Солисты Петербурга» и многих других.
Открытие монумента в сквере вблизи Александровского дворца состоялось 13 октября 1991 г. в присутствии еврейских делегаций из Израиля, США, Германии, Финляндии и многочисленных соотечественников. Наряду с другими при открытии памятника с трогательной речью выступила петербургская писательница Мария Рольникайте — узница Вильнюсского гетто, судьба которой очень похожа на судьбу Анны Франк.
На торжественном открытии памятника выступил один из инициаторов его создания Александр Френкель:
«Сегодня,13 октября 1991 года, мы открываем памятник пушкинским евреям, расстрелянным 50 лет назад. По всем человеческим законам, по всем законам справедливости этот памятник должен был быть поставлен, как минимум 45 лет назад. Более четырех десятилетий тема еврейской Катастрофы, тема судьбы евреев в годы войны была объектом тотального замалчивания в этой стране, стране, в которой погибла почти половина из шести миллионов евреев, павших жертвами гитлеровской политики геноцида, в стране, в которой в значительной степени это удалось. Свидетельством этому сегодня — тысячи еврейских братских могил, заброшенных, заросших, забытых, часто подвергшихся надругательствам.
Со свидетельством беспамятства мы столкнулись и при создании этого мемориала. Год назад, в октябре 1990 года мы начали сбор пожертвований на этот памятник… Большинство пожертвований пришло от кооперативов и других коммерческих организаций. Но для них этот памятник — колокол. Дело в том, что прошло маленькое психологическое исследование. Его результаты страшны. В огромном 5-миллионном городе со 100-тысячной еврейской общиной за год нашлось лишь двести человек, кто откликнулся на призыв помочь поставить этот памятник.
Мне очень не хотелось, чтобы эта выдающаяся работа Вадима Сидура стала лишь еще одной достопримечательностью города Пушкина. Мне бы очень хотелось, чтобы Формула Скорби по пушкинским евреям, расстрелянным в 1941 году, стала формулой нашего возвращения к исторической памяти, формулой нашего возвращения к совести».
С тех пор каждое первое воскресенье октября здесь, у памятника жертвам гитлеровского геноцида, проходит строгий и скорбный ритуал, посвященный памяти 800 евреев, которые жили в этом городе и были расстреляны нацистами. Звучат песни на идише и на русском, читается поминальная молитва.
В создании и сохранении памятника «Формула скорби» принимали участие не только евреи. В статье Э. Лебедевой, хранящейся в институте «Яд Вашем» (дело М-33), рассказывается, в частности, о русской женщине Ларисе Рябовой, принимавшей активное участие в сооружении памятника евреям в Пушкине, сначала как сотрудник комиссии по культуре Пушкинского исполкома, а потом по велению сердца. Она хранила материалы, собранные инициаторами установки памятника, она выступала в Ленинградской Хоральной синагоге с призывами к сбору средств на его сооружение.
После установки памятника, во время немыслимого разгула антисемитизма, Лариса Рябова обращалась в черносотенную организацию «Память» с просьбой о христианском великодушии. Памятник не тронули, но в ее квартире устроили погром, зафиксированный в милиции как политическое преступление. К ней не раз обращались жители соседних домов с просьбой убрать памятник, так как он им мешает. «Чем? — спрашивала Лариса. — Он шумит? Нарушает экологию?». «Почему евреям?» — следует вопрос граждан. «Русские люди! — обращается Лариса. — Соберите деньги, как это сделали евреи, дайте благотворительные концерты, как это сделал Александр Розенбаум, и мы поставим памятник русским людям, погибшим в Пушкине».
После открытия монумента он неоднократно подвергался осквернению и надругательству с нанесением фашистской свастики и оскорбительных надписей.
Правда, в последние годы такие случаи происходят реже.
В заключение хочется привести стихотворение Абрама
Соббакевича «Баллада о секонд хенде», прочитанное 6 октября 2002 г. в Пушкине у памятника «Формула скорби»:

На этом месте или чуть левее
Стояли молча голые евреи.
Одежда в кучах и расстрельный ров
Слезам не верят и не слышат слов.

Холодный панцирь осени надев
На голое измученное тело,
Они следили, как над купами дерев
Душа народа медленно летела,

Как птица перелетная, на юг.
В глазах с уже нездешней поволокой
Она прощальный совершала круг
В безмолвии над местностью пологой.

И может, только улучив момент,
Пока хохочут палачи на перекуре,
Пока соседи разбирают секонд хенд
Прикидывая в спешке по фигуре,
Они шептали Шма Израиль! Шма!
И милосердно наступала тьма.

Когда придут по нашу душу снова,
Я, лично, тоже не скажу ни слова
Бритоголовой пляшущей шпане
И с нею заигравшейся стране,
В которой вольно дышат отморозки,
Одетые в фашистские обноски.

                                                   Мартиролог
Каждый год 17 сентября, в день начала оккупации Пушкина немецкими захватчиками, многие жители города собираются у места, где в годы войны казнили ни в чем не повинных людей, а сейчас в память о погибших установлена памятная плита и сооружена часовня. В этот скорбный день говорят о расстрелянных, повешенных, умерших от голода, угнанных в концентрационные лагеря и на каторжные работы, но почти не упоминают имена погибших. Не упоминают потому, что большинство из них забыто. Мне могут возразить и сказать, что издана Книга Памяти и люди, включенные в эту книгу, поминаются священником во время воскресного молебна в часовне. Это действительно так, и начинание православной церкви достойно глубокого уважения. Но в упомянутой Книге Памяти приведены фамилии только 2733 убитых на фронтах сражений воинов, которые были призваны Пушкинским райвоенкоматом, и совершенно не учтены гражданские лица, погибшие в результате оккупации города, в память о которых и воздвигнута часовня.
Их общее количество составляет более 20 тысяч человек. Мы же сейчас знаем не более тысячи имен.
Прискорбно, что, говоря о количестве погибших, мы применяем слова: «около», «не более» или «приблизительно». А надо знать как можно точнее — и каждого!.. Иначе на бессмертные слова Ольги Берггольц «Никто не забыт. Ничто не забыто» мы должны с горечью признаться: «Забыли! Не помним!»
В другой скорбный день, в начале октября каждого года на другом конце Московской улицы в городе Пушкине у памятника «Формула скорби» собираются люди, чтобы почтить память евреев, погибших от рук нацистов осенью 1941 г. Говорят трогательные слова, звучит печальная музыка, читают поминальные молитвы, приносят цветы и оставляют по еврейскому обычаю камушки. И тоже почти не произносят имен. Не произносят потому, что их не знают…
Так уж принято у людей, что на самом скромном памятнике человеку, ушедшему из жизни, выбиты его фамилия и имя, годы рождения и смерти. У погибших евреев города Пушкина мы знаем только год смерти — 1941-й и место захоронения — Пушкинские парки. Подвиг совершили инициаторы создания памятника «Формула скорби», пройдя через все препоны и добившись такого зримого результата. Но, к сожалению, их инициативу не продолжили, и мы до сих пор не знаем не только большую часть имен погибших, но и их количество. В различных публикациях называют от 250 до 800 жертв пушкинского Холокоста. В своей книге «Холокост у стен Ленинграда» Константин Плоткин приводит 22 имени пушкинских евреев. [56] В настоящее время на основании официальных документов, свидетельских показаний, хранящихся в мемориальном институте «Яд Вашем», и воспоминаний земляков и родственников удалось установить всего более ста имен евреев, погибших в Пушкине.
В то же время необходимость составления наиболее полного мартиролога становится все более актуальной.
Мы упускаем время, потому что уходят из жизни последние свидетели тех страшных событий. Уже возраст детей войны переваливает за 75. Но есть еще надежда на данные, которые могли сохраниться в архивах, а они в наше время все шире открывают свои двери. Есть надежда на пытливых и энергичных молодых людей, которые, проявив трудолюбие и настойчивость, смогли бы решить эту проблему и найти имена людей всех национальностей, погибших, как в Пушкине, так и в местах их ссылки в концентрационных лагерях и на принудительных работах. Или во всяком случае большинство этих имен. Какие же есть пути поиска имен жертв войны?
Во-первых, это поименные списки, приложенные к материалам Чрезвычайных комиссий по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Эти материалы были составлены в конце войны, когда память о произошедших событиях была еще свежа и приведенная в них информация наиболее правдива.
Я привожу здесь фрагмент только одного листа этих списков,
в которых имеются официальные сведения только о 584 жертвах и отдельных группах погибших, которые еще требуют раскрытия.
Во-вторых, это послевоенные акты инвентаризации жилой площади, в которых наряду с прочим указывались фамилии жильцов и их судьба. Один из таких актов я обнаружил в Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга на Варфоломеевской улице.
Можно пойти по пути Израиля, где создан мемориальный институт «Яд Вашем», занимающийся вопросами увековечения памяти евреев, погибших во время Второй мировой войны. Там каждому человеку, владеющему информацией, предлагается заполнить специальные опросные листы на известного ему погибшего еврея.
Необходимо изучить мемуарную литературу и воспоминания ветеранов, в которых содержится много интересующих нас сведений. Просматривая царскосельскую прессу, я нашел немало ссылок на известные авторам заметок фамилии погибших пушкинцев, которые не внесены ни в какие списки. Поразительно, но даже знаменитый писатель Александр Беляев, о судьбе которого имеется большое количество публикаций, не внесен в список погибших в г. Пушкине во время оккупации. К сожалению, таких списков я не нашел ни в Пушкинской районной библиотеке, ни в Историко-литературном музее г. Пушкина.
Одно время было очень развито движение поисковиков, которые разыскивали останки погибших, их обмундирование, оружие и награды. Это правильная и очень благородная работа. Поисковики пытались установить и имена погибших, но это редко когда удается.
Ну и конечно, следует внимательно и очень осторожно опросить здравствующих свидетелей страшных военных событий. Я говорю о внимательности, потому что это люди весьма почтенного возраста и очень ранимые. К сожалению, их становится все меньше и меньше.
Работа над поиском забытых имен жертв войны очень нелегка и требует большого усердия, внимательности и кропотливости, тем более, что сохранившиеся сведения, как правило, написаны от руки и не очень четким почерком. Это приводит к многочисленным ошибкам в правильном написании фамилий и имен.
Пока эта работа проводится отдельными инициативными людьми, и к ней не подключены ни работники государственных, архивных, библиотечных и музейных учреждений. Выполнить же ее можно, только приложив совместные усилия и при руководстве государственного органа.
Но важно не только найти имена, но и увековечить их. Увековечить каждое имя! Сделать это можно по-разному.
В ряде стран, например, в Польше и Чехии, имена погибших евреев написаны на стенах сохранившихся синагог. В Германии и Чехии даже ставят памятники на месте разрушенных синагог.
В Иерусалиме в мемориальном институте «Яд Вашем» есть удивительный зал, проходя через который в полной темноте, посетители видят звездное небо, на котором среди звезд расположены фотографии детей, погибших во время Холокоста. Диктор называет их имена постоянно. И днем и ночью. Говорят, что за годы существования этого зала зачитано не более половины известных имен погибших. Без слез никто не выходит из этого зала.
Есть в музее «Яд Вашем» и специально построенный зал имен, в котором хранятся свидетельства об уничтожении нацистами почти трех миллионов евреев в период Второй мировой войны. Эти свидетельства о погибших заносятся в специальный банк данных, к которому есть широкий доступ с использованием компьютерной техники. Имена еще трех миллионов убитых евреев до сих пор не установлены, но работа по их поиску не прекращается.
Однако на территории бывшего Советского Союза иногда даже не решаются не только написать имена убитых на месте их расстрела, но и указать национальность жертв нацизма. Долгие годы мне не удается добиться того, чтобы имена погибших евреев Мстиславля, среди которых были и мои родственники, появились на обелиске, установленном на месте их расстрела. Я не могу добиться, чтобы на памятнике появилась надпись о том, что здесь осенью 1941 года было расстреляно еврейское население города. Говорят, что там погибли люди и других национальностей. И это правда. Так давайте же укажем всех погибших или хотя бы число погибших каждой национальности. С этим тоже не соглашаются.
Город Пушкин является одним из немногих городов на территории России, в котором установлен памятник погибшим евреям. Честь и хвала его руководителям и жителям за их благородство и интернационализм!
Еще в 1990 г. жительница Пушкина Кира Сергеевна Сретенцева, перенесшая все тяготы немецкой оккупации, обратилась к читателям газеты «Вперед» с призывом принять участие в создании Книги Памяти, в которую предполагалось включить жителей г. Пушкина, погибших на фронтах, замученных в концлагерях, убитых немцами во время оккупации города, умерших от голода и пострадавших при проведении разминирования. [70]
За создание такой книги активно выступает коренной пушкинец, доктор биологических наук Эрнст Трускинов: «Было бы в высшей степени справедливо и гуманно, если бы все жертвы фашистского оккупационного режима были объединены в едином мартирологе и Книга Памяти стала бы достойной не только их, но и нас, ныне живущих, до конца еще не исполнивших свой гражданский и человеческий долг перед ними». [77]
В качестве первого этапа этой большой и крайне необходимой работы я обработал имеющиеся в моем распоряжении сведения (главным образом материалы Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков и института «Яд Вашем»), распечатал их и расставил фамилии погибших в алфавитном порядке, что позволяет выявить повторы и облегчает поиск разыскиваемого лица. Я привожу этот список в Приложении 4. Имена пушкинцев, угнанных в рабство и дальнейшая судьба большинства которых неизвестна, приведены в Приложении 5.
Сейчас в этих списках погибших и угнанных в рабство около 600 человек. А погибло в годы войны более 20 тысяч пушкинцев. Кто же остальные? Как их звали?
Списки проживавших в Пушкине евреев, судьба которых к концу войны была неизвестна, я опубликовал в 2009 г. в еврейской газете «Ами» («Народ мой»), издаваемой в Санкт-Петербурге. [83] Я просил откликнуться и сообщить сохранившиеся сведения об этих людях. Пока со мной связался только один человек. Сам-то я предполагаю, что большинство из них погибли во время оккупации, но официальных сведений об их смерти нет.
Фамилии и имена многих пушкинцев других национальностей можно и нужно искать, например, в Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга на Варфоломеевской ул., 15.
Среди архивных документов мне удалось познакомиться с Актами-списками, составленными 25 января 1945 г. официальной комиссией об ущербе, причиненном жителям г. Пушкина при его оккупации фашистами. Там приведены данные нескольких тысяч пушкинцев.
Поиск имен жителей города, не приведенных в этих списках, может стать задачей для последующих исследователей. Хочу отметить, что эта нелегкая, но благородная работа требует не только физического, но и большого психологического напряжения.
Надеюсь, что выполненная мною работа послужит началом для проведения дальнейшего поиска, что найдутся родственники, знакомые, соседи или земляки, которые дополнят или внесут свои коррективы в публикуемый скорбный список.
В связи с 300-летним юбилеем города Пушкина и 65-летней годовщиной со дня окончания Великой Отечественной войны я предполагаю опубликовать список пушкинцев, погибших во время войны и угнанных в неволю, чтобы его можно было найти во всех пушкинских библиотеках. Было бы также правильно и своевременно установить памятные стелы в известных местах массового уничтожения и захоронения горожан в годы войны и создать в городе доски памяти погибшим. У меня перед глазами постоянно встают погибшие молодые девушки и школьники 9–10-х классов, которыми были укомплектованы отдельные взводы истребительных батальонов.
Я плохо знаком с программой курса истории, которую проходят сейчас в школе, но думаю, что в него можно было бы включить и время для поиска имен этих молодых людей и увековечения их памяти.
В этой связи мне очень импонирует благородный почин директора кинотеатра «Авангард» Юрия Васильевича Алексеева и его помощницы Елены Жановны Кузьмичевой, создавших в Пушкине, в Лицейском переулке, в небольших помещениях самодеятельный, но очень трогательный музей — «Реликвии войны. 1941–1945 гг.».
Пример должного отношения к останкам своих соотечественников показывают нам немцы. В конце 2009 г. в Екатерининском парке были полностью завершены работы по эксгумации останков иностранных военнослужащих, захороненных здесь в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.
По данным Народного Союза Германии, проводившего раскопки в октябре — ноябре 2009 г. на участке перед Гранитной террасой, было выявлено и эксгумировано 104 военнослужащих. Эти работы велись в соответствии с Женевской конвенцией о защите жертв войны от 12 августа 1949 г. и международными соглашениями Правительства Российской Федерации.
Ранее, осенью 2007 г., эта же организация совместно с российской Ассоциацией международного военно-мемориального сотрудничества «Военные мемориалы» произвела эксгумацию 72 воинских захоронений перед Александровским дворцом и 17 захоронений вдоль Сиреневой аллеи Екатерининского парка.
Я попытался на основании известных мне свидетельств очевидцев и материалов, приведенных в книге Константина Плоткина «Холокост у стен Ленинграда» [56], составить перечень и план мест, где осуществлялись убийства жителей г. Пушкина и их захоронения. Думаю, что он недостаточно полон, но даже и в таком виде позволяет представить масштаб массового уничтожения населения города. Мне представляется необходимым с осторожностью относиться к строительным работам в районе захоронений, оградить места массовых захоронений и установить там памятные знаки.

                     Места расстрелов

Район хлебозавода
Московские ворота
Павловский мост
Улица Жуковского-Волынского
Военный аэродром
Екатерининский парк
Зубовский флигель
Вечерний зал
Лицейский садик
Розовое поле
Площадь перед Екатерининским дворцом
Александровский парк
Малый Каприз
Баболовский парк
Черные болота
                                       Места установки виселиц
Московская ул.
Советский бульвар
Площадь перед Екатерининским дворцом
Ворота Александровского парка
Ул. Комсомольская
Ул. Васенко
                                             Места захоронений
Александровский парк
Белая башня.
Малый каприз.
Лицейский садик
Академический проспект. Общежитие студентов.
Двор больницы Семашко
Двор школы №3 (ныне ДТЮ)
У ограды Екатерининского парка, вдоль Парковой ул.
Орловские ворота, у бывшего туберкулезного санатория.
Казанское кладбище.

                                    Заключение

Эту работу я начал после того, как увидел памятник евреям, погибшим в г. Пушкине, и прочел слова им посвященные. Мне захотелось узнать подробнее о том, что происходило здесь в годы войны, и продолжить работу, начатую в 90-е годы группой изучения Катастрофы и завершившуюся сооружением памятника «Формула скорби» и выходом небольшой книжки с таким названием. Мне показалось целесообразным объединить все появившиеся за последнее время материалы и сведения, связанные с годами оккупации, под одной обложкой. Очень хочется, чтобы собранные в этой книге сведения послужили отправной точкой для дальнейшего поиска материалов о произошедших здесь событиях и имен пушкинцев, погибших во время оккупации города, а, может быть, и написания наиболее полной истории города Пушкина первой половины
XX века.

Приложения

Приложение 1

В. В. Лемус. Эвакуация музейных ценностей из г. Пушкина (1941–1945 гг.)
Историческая справка (подготовка к печати Г. Д. Ходасевич)*

<...>Мне довелось участвовать в эвакуации музейных ценностей из дворцов и парков г. Пушкина. С тех пор прошло почти 40 лет, но многое запомнилось навсегда, тем более, что впоследствии не раз вспоминали об этом в музейных кругах, рассказывая друг другу, каждый о своем, так как война разбросала нас в разные стороны: одних в Новосибирск, других в Сарапул (Удмуртской АССР); третьи работали в хранилище, организованном в Исаакиевском соборе в Ленинграде; наконец, некоторые музейные служащие, оставшиеся на временно оккупированной территории, явились свидетелями грабежа и разрушения музейных зданий.<...>
Проблема вывоза из дворцов художественных сокровищ в случае военной опасности возникла задолго до 1941 г. и в спец. отделах дворцов-музеев хранились списки произведений искусства, подлежащих эвакуации в три очереди. Списки были составлены в 1936 г. заведующими дворцами при участии авторитетных искусствоведов, представителей администрации и членов Ленгорисполкома. Но перечень вещей в них был очень коротким, т. к. включали только те экспонаты, которые считались тогда абсолютно уникальными. По всем ленинградским пригородным музеям — 4871, по дворцам-музеям
г. Пушкина в списках числилось всего 276 предметов из Екатерининского дворцамузея (ЕДМ) и 7 предметов из Александровского дворца-музея (АДМ). Позднее эти планы были пересмотрены в связи с тем, что в результате первой научной инвентаризации, проведенной в 1938–1940 гг., появились новые критерии оценки отдельных произведений (были обнаружены авторские подписи и другие данные для наиболее правильной атрибуции вещей). Перечень предметов, подлежащих эвакуации, значительно расширился. Однако к моменту возникновения реальной необходимости вывоза ценностей из Пушкина, ввиду нападения на Советский Союз фашистской Германии, эти списки оказались затерянными. А то, что входило в перечень 1936 г., было упаковано в первые 2 дня. Дальше, по ходу работы, хранители музейных коллекций сами отбирали наиболее ценные вещи, в соответствии с инструкцией, разработанной Управлением культуры просветительных предприятий Ленсовета (УКППЛ).
Упаковка, эвакуация и захоронение музейных ценностей г. Пушкина продолжались в течение 83 дней, с первого дня войны до захвата города гитлеровскими войсками.
Эвакобазы, количество железнодорожных вагонов, упаковочная тара — все как будто было предусмотрено заранее, но реальная потребность значительно превысила предварительные планы.
В воскресенье, 22 июня 1941 г., когда привлеченные солнечной погодой (наступившей после периода дождей) ленинградцы и приезжие из других городов веселой нарядной толпой заполнили аллеи парков и музейные залы, мирная жизнь советских людей продолжалась только до полудня. <...>
Этот страшный день, положивший начало неисчислимым бедствиям нашей страны, глубоко врезался в память. Совершенно случайно я узнала о вражеском вторжении чуть раньше официального сообщения (от зятя, приехавшего проститься перед отъездом на фронт) и, проходя после разговора с ним по дворцовой анфиладе, со всей остротой ощутила коварную суть внезапного перехода от мира к войне. На лицах людей еще сияли улыбки. Экскурсоводы, показывая музейные залы, говорили о творческих достижениях талантливых мастеров и художников, о вечном значении подлинной красоты искусства. А мне было страшно смотреть на этих спокойных людей, еще не знающих, какое обрушилось на них несчастье.
С первых слов правительственного сообщения, обращенного к народу с призывом встать на защиту Социалистического отечества, все сразу изменилось. Люди, охваченные общей тревогой, торопливо покидали музеи и парки, направляясь в сторону вокзала.<...>
Пушкинские парки обезлюдели и затихли. Дворцы-музеи закрылись. В 14 часов на площади перед дворцом состоялся митинг. Директор Владимир Иванович Ладухин призвал всех работников дворцов и парков к исполнению своего гражданского долга (сам он вскоре ушел на фронт).
В тихую белую ночь с 22 на 23 июня в кабинете Ладухина решались организационные вопросы, связанные с эвакуацией музейных коллекций. В три часа утра меня и других сотрудников музея, ночевавших в служебном помещении на 3-м этаже Екатерининского дворца, разбудил громкий, тревожный голос А. М. Кучумовой, донесшийся в открытые окна из парка: «Лемус, Лемус!» — кричала она, и это звучало как призыв к действию. Стоя на дорожке перед дворцом, Анна Михайловна передавала приказ — сейчас же, сию минуту идти в кабинет директора: начинается эвакуация. <…>
С этого дня содержанием и смыслом нашей жизни стала работа по отбору, упаковке и отправке вглубь страны старинных картин, мебели, обивочных тканей, фарфора и множества других предметов историко-художественного значения. В Пушкинских ансамблях их было более 72 тысяч (72 554 единиц хранения).
Эвакуация музейных ценностей производилась по указанию центральных партийных и правительственных органов. Вся документация, связанная с этим ответственным мероприятием, была засекречена, да и сама работа по подготовке к вывозу экспонатов велась при закрытых дверях. В Объединенном архиве Главного Управления культуры Ленгорсовета сохранился первый приказ УКППЛ, связанный с началом войны (подписанный начальником Управления Семеном Львовичем Беспрозванным).
«На основании решения исполнительного Комитета Ленинградского Городского Совета депутатов трудящихся (№ 46 11/о и 12/о) от 24-го июня 1941 г.), приказываю:
Закрыть для общественного пользования все дворцы-музеи, выставки, павильоны музейного значения в пригородах: г. Пушкин, Петергоф, Павловск, Ораниенбаум, Гатчина; Летний дворец Петра I в Летнем саду, домик Петра I на Петроградской стороне и Антирелигиозный музей (бывш. Исаакиевский собор).
Директорам предприятий на основе указаний, данных Управлением (совещание директоров в УКППЛ 22/VI с. г.), приступить к консервации музеев и музейных вещей, скульптуры, фонтанов, павильонов, с принятием мер по предохранению их от последствий бомбардировок (перевод в особые хранилища, подвалы, нижние этажи зданий, устройство ставен, укрытие мешками с песком и т. д.).
Установить бесплатный вход во все сады и парки УКППЛ за исключением Зоосада и Госнардома. Парки закрывать для гуляющих в 23 час. 30 мин.
Запретить в садах и парках устройство массовых гуляний, карнавалов, митингов, шествий и сосредотачивания больших масс гуляющих на открытых площадках...»
Во дворцах и парках г. Пушкина спешная и напряженная работа, связанная с эвакуацией музейных ценностей, проводилась одновременно с консервацией архитектурных памятников.
С первого дня войны приступили к снятию в дворцовых залах картин, драпировок, люстр, штор, а также к выносу в служебные помещения первого этажа всего движимого имущества (за исключением особо громоздких малоценных предметов мебели, больших картинных рам и тяжелых скульптур копийного характера, не подлежащих эвакуации). Упаковка экспонатов Екатерининского дворца производилась в Предцерковном зале и в южной половине здания (где находились центральные реставрационные мастерские).
В опустевших залах бельэтажа особенно гулко отдавались звуки шагов и стук молотков при заколачивании ящиков.
Интерьеры по-прежнему украшали живописные плафоны, шелковые обои, зеркала в резных золоченых рамах, наборные паркеты и другие элементы декоративной отделки. Однако теперь ненужно парадный вид этих залов только усиливал впечатление их беззащитности. Тем не менее, демонтирование фрагментов декора, неразрывно связанного с архитектурой, не входило в задачу их консервации.
В это время еще не возникала мысль о возможности захвата г. Пушкина гитлеровскими полчищами. В основном ориентировались на защиту музейных помещений от пожаров и сотрясений во время бомбежек, от осколков снарядов дальнобойных орудий. Чердачные перекрытия над большим залом и церковью смазали суперфосфатом. Ценные наборные паркеты закрыли ковровыми дорожками ворсом вниз и засыпали песком. Окна сначала заклеивали бумагой; позднее марлей и плотной материей, предохранявшей от осыпания стекол.
По мере обострения военной опасности, приемы защиты дворцовых зданий изменялись. В конце августа до 50 % окон парадной анфилады забили с наружной стороны толстыми досками. А стены Янтарной комнаты оклеили сверху папиросной бумагой. Такие же предохранительные меры были приняты и в отношении стеклянной облицовки спальни Екатерины Второй.
Во всех залах были установлены ящики с песком и бочки с водой, а к ним лопаты, щипцы, совки. В качестве дополнительных резервуаров использовали большие японские вазы — «бочонки».
Подобные мероприятия проводились и в Александровском дворце.
В парковых павильонах окна успели забить только частично, находившиеся в них ценные предметы убранства укрыли в дворцовых подвалах.
В Концертном зале мозаичные полы закрыли рубероидом, мраморные бюсты захоронили на территории «Собственного садика». В Китайском театре были вынуты из лож лаковые китайские панно XVIII в.; их вывезли в два приема: в Горький и в Ленинград.
Часто спрашивают: почему не спасли Янтарную комнату? Этот вопрос решала специальная комиссия Ленгорисполкома, выехавшая в Пушкин во главе с председателем Евгенией Тихоновной Федоровой. Демонтировать хрупкие мозаичные янтарные панно двухсотлетней давности без специалистов-реставраторов казалось варварством. Попытка вынуть их из стен силами неквалифицированных рабочих угрожала осыпанием янтарных пластин и разрушением всего художественного произведения. При этом до последней минуты оставалась надежда на то, что вражеские войска будут задержаны вдали от Пушкина. Однако остановить врага удалось лишь у стен Ленинграда.
Параллельно с консервацией музейных зданий велось захоронение парковых статуй. При помощи лебедки их поднимали с места и опускали в вырытые поблизости ямы глубиной от одного до 2-х метров; укладывали на досках, засыпали песком, а сверху землей вровень с окружающим грунтом.
Так были укрыты 34 мраморные скульптуры, стоявшие в Екатерининском парке, и бюсты из Концертного зала. Из числа монументальных скульптурных памятников, отлитых в бронзе, удалось схоронить под землей только три — «Девушку» от фонтанной композиции «Молочница», статую А. С. Пушкина работы Р. Р. Баха и статую Ниобеи в Цветочном садике у Камероновой галереи. Предварительно их покрыли тавотом для сохранения металла от окисления. (Четвертая зарытая в землю статуя «Леда с лебедем», выполненная из металлического сплава, разрушилась под воздействием сырости.)
На первом этапе подготовки к эвакуации музейных экспонатов в работе участвовали все сотрудники научного отдела: зам. директора по научной части Т. Ф. Попова, зав. Екатерининским дворцом Г. Д. Нетунахина, зав. Александровским дворцом А. М. Кучумов, хранитель парковых павильонов Е. Л. Турова, хранитель научно-вспомогательных материалов музея 3. М. Скобликова, методист по экскурсионной работе В. В. Лемус, штатные экскурсоводы М. М. Мышковская, А. И. Черно, Е. В. Абрамович; наиболее опытные музейные служители и некоторые сотрудники дирекции, всего до 30 человек. Но вскоре, в связи с закрытием для посетителей дворцов и парков, штаты были сокращены.
Успех работы, связанный с эвакуацией музейных ценностей, зависел не только от уменья бережно обращаться с разнообразными произведениями изобразительного и прикладного искусства и упаковывать их с расчетом на то, что останутся сохранными даже в не совсем благоприятных условиях дальнего путешествия. Эти навыки вырабатывались в процессе работы. <...> Руководили работой наиболее опытные музейные хранители, опиравшиеся на данные специальной инструкции по переноске и перевозке музейных ценностей, разработанной директором Русского музея М. В. Фармаковским (изданной в 1941 г.).В начале было страшновато, что не сумеешь сделать так как нужно, но страх этот необходимо было преодолевать, не снижая темпов работы. Принцип отбора вещей для эвакуации заключался в выявлении экспонатов наибольшей историко-художественной и материальной ценности, вне зависимости от их местонахождения. Из каждого интерьера брали экспонаты по выбору, а не все подряд; но вместе с тем не было и разграничения в смысле очередности вывоза различных видов искусства, поэтому одновременно упаковывали самые различные предметы: картины, мебель, посуду, одежду, оружие, осветительные приборы, графические материалы и т. п.
Несмотря на спешку при упаковке строго соблюдались правила музейного хранения экспонатов…
Запомнился, как уникум, огромный ящик для резного, по рисунку Растрелли, дивана, этот ящик долго стоял у крыльца, загораживая проход, как вдруг исчез из поля зрения: оказалось, что опрокинутый на бок и устланный сеном он превратился на время в место отдыха для бригады упаковщиков из пяти человек. Вот в этом обширном и прочном футляре растреллиевский диван был доставлен в полной сохранности в Горький, а оттуда в Новосибирск, для того, чтобы через 40 лет он вновь занял свое историческое место в Портретном зале Екатерининского дворца.
…В число предметов, эвакуированных в первую очередь, вошли все изделия из драгоценных металлов, хранившиеся в особой кладовой и частично экспонированные в витринах дворцовых залов: янтарные ларцы, шкатулка, шахматы и прочие предметы из коллекции Янтарной комнаты (92 предмета); восточное оружие, отделанное серебром, бирюзой, кораллами, — из Турецкой комнаты Александра II (246 единиц хранения); единственная в ЕДМ русская шпалера по рисунку худ. И. Гроота; две итальянских мозаики XVIII века из Агатовых комнат.<...>
Из Александровского дворца в первую очередь, кроме изделий из драгоценных металлов, эвакуировали картины Н. Рериха, Брюллова, Нестерова, Маковского, Сурикова, Репина и других известных русских и западноевропейских художников. Гобелены и шпалеры (6 шт.), ковры, миниатюры (92 предмета), ценные художественные ткани, в том числе 2 костюма из лебяжьего пуха.<...>
Загружать транспорт мебелью было запрещено, т. к. одной из главных задач являлся вывоз изделий из цветного металла. <...> А предметы из стали и бронзы особенно тяжелы и громоздки: многоярусные люстры и торшеры, которые можно упаковывать только в разобранном виде; каминные решетки и таганы, часы и канделябры с литыми фигурами, скульптурные бюсты и т. п. По мере обострения военной ситуации все меньше становилось в музеях сильных рук и выносливых плеч, а женщинам, до конца остававшимся во дворцах, многое было не под силу: но оставлять не считали возможным.<...>
После отправки первой партии экспонатов, для которых были заранее заготовлены упаковочные материалы, положение осложнилось. Теперь приходилось, помимо ценностного значения музейных предметов, считаться с наличием упаковочной тары. Если не было ящиков необходимых размеров, следовало заменять подготовленные к вывозу экспонаты другими.
В связи с этим, например, живописные полотна Картинного зала были эвакуированы в шесть приемов, хотя они составляли единую исторически сложившуюся коллекцию. В партию 1-й очереди вошли 16 картин (Остаде, Наттье, Ян Бот и другие); в следующие три очереди всего 14 холстов, преимущественно небольшого формата, большинство картин вывезли в 5-ю очередь в г. Сарапул — 76 вещей, в том числе произведения известных мастеров кисти (Д. Тенирса, Э. де Витте, Ф. Воувермана). И, наконец, в последнюю очередь — в Исаакиевский собор 5 больших картин, занимавших центральные места в декоративной композиции. Таким образом, из 130 произведений эвакуировали 111; 19 больших холстов вывезти не успели, эти картины были похищены оккупантами (в 1946 г. четыре из них найдены в Берлине).
Изготовлением тары для упаковки столяры были заняты днем и ночью. В то же время музейные рабочие косили в парках траву и наскоро готовили сено, т. к. стружка была полностью израсходована.
Во 2-ю и 3-ю очереди эвакуации продолжалась отправка объемных экспонатов большой художественной и материальной ценности, а наряду с ними — плоскостных материалов иконографического характера. В эти партии включили наиболее ценные бронзовые изделия, в том числе бюст М. В. Ломоносова, отлитый по модели Ф. Шубина; часы Томира и Рентгена; торшеры из цветного стекла с бронзой; ампирные люстры из Екатерининского и Александровского дворцов. <...> А также образцы стульев и кресел из разных мебельных гарнитуров.
При подготовке 4-й и 5-й партий эвакуации особое внимание уделили бронзовым и стальным вещам. Теперь полностью была вывезена коллекция бюстов античных философов, военных и политических деятелей, размещенная в Камероновой галерее. <...> В 5-ю очередь удалось включить такие своеобразные предметы мебели, как лазуритовые столы, оправленные в золоченую бронзу и тульские стальные кресла. Из Александровского дворца отправили все ценные ковры. Из Китайского театра — Коромандельские лаки. Тогда же вывезли архивные планы дворцовых и парковых объектов, фотографии интерьеров и отдельных вещей, музейную картотеку, архивные инвентарные описи.
Первую партию ценностей отправили через неделю после начала войны, 30-го июня 1941 г. Экспедицию возглавил А. М. Кучумов.
Еще через неделю, 6-го июля, следом за ним отправилась
Г. Д. Нетунахина, а 13-го июля 3. М. Скобликова. Вместе с ними в качестве помощников уехали в эвакуацию научные сотрудницы с детьми. Они числились прикомандированными к музейной экспедиции и выехали налегке в надежде скоро вернуться обратно. Но это оказалось уже невозможным.
Работников в дворцахмузеях стало значительно меньше. Пополнения взять было неоткуда. А между тем возникали новые обязанности. <...>
Оставив на время работы, связанные с эвакуацией, сотрудники музея, по распоряжению Пушкинского райисполкома, приняли участие в рытье окопов в районе Антропшино и у станции Варшавской железной дороги «Александровская».<...> Огромные трудности ожидали тех музейных сотрудников, которые были направлены с 3-мя эшелонами в г. Горький. По прибытии туда ящики с ценностями разместили в старинной Строгановской церкви на высоком берегу Волги. Началась проверка сохранности вещей и частичный ремонт тары. Но после форсированной бомбардировки Горького вражескими самолетами, 8 ноября 1941 г., пришлось снова грузиться в вагоны и ехать дальше на восток — в Томск, а оттуда в Новосибирск.
В Пушкине к отправке в эвакуацию 4-й и 5-й партии экспонатов готовились с середины августа. К этому времени в дворцах осталось только 3 научных работника — Т. Ф. Попова, Е. Л. Турова и В. В. Лемус. Упаковочный материал был полностью израсходован, приходилось довольствоваться газетами, соломой и едва просохшим сеном.
Впоследствии, при раскрытии ящиков в тыловых хранилищах (в Новосибирске и Сарапуле), научные работники тщательно фиксировали в актах те промахи и недостатки, которые обнаруживались в системе первичной упаковки, стремясь улучшить условия хранения экспонатов и обеспечить их безопасность на обратном пути. Но в скоротечные дни того страшного лета, когда казалось каждый день может стать последним, большего трудно было добиться.
Ввиду приближения линии фронта заполучить свободную машину стало крайне трудно, часами дежурили у ворот, чтобы не пропустить эту возможность. Но вот у дворца остановился грузовик, водитель крикнул нам: «Несите вещи!» А мы заметались — ничего упакованного больше не было, хотя вдоль стен центрального коридора, протянувшегося во всю длину дворца, и в бывших комнатах ожидания, стояли вплотную друг к другу диваны, кресла, столы, стулья — золоченые и цветного дерева, барочные и классические, с шелковой или кожаной обивкой. Что взять? Нужно было решать без промедления. Вынесли стулья и кресла, образцы разных гарнитуров, единодушно решив, что «потом по ним можно будет восстанавливать!» (сомнений в том, что это время придет, у нас не возникало). Но когда машина вернулась с вокзала за следующей партией груза, мы увидели в кузове кусочки обломанной золоченой резьбы и восприняли их как заслуженный укор. <...> Впрочем, горевать было некогда, и новая партия мебели, прикрытой только холщовыми чехлами, заполнила с верхом последнюю машину, отправленную на железнодорожный вокзал. Очередные вагоны с музейным грузом были отправлены 20 и 22 августа, но уже не в Новосибирск, а в Сарапул (Удмуртской АССР). Ответственными за перевозку ценностей назначили членов партийной организации дворцов-музеев: заведующего жил. сектором В. И. Иванова (4-я очередь) и экскурсовода Александровского дворца Е. Н. Матвееву (5-я очередь).
В конце августа железнодорожная связь Ленинграда с «большой землей» оборвалась.<...> Наступил короткий перерыв в нашей эвакуационной деятельности. Оставшиеся вещи прятали в подвалах и под сводами центрального коридора.
В безлюдных просторах парков буйно разрослись кустарники, цветы. Заботливый, убеленный сединами садовод Владимир Иванович Степанов ежедневно присылал нам пышные букеты астр и георгинов. Ночи стали темными. Яркие звезды светились сквозь щели забитых оконных проемов. Голода еще не было, и мы не ведали, что нас ждет впереди. В минуты боевого затишья просыпалась надежда на благополучный исход. Но стонущие звуки вражеских самолетов (редко встречавших в тот период противодействие) возвращали к действительности. Каждое утро начиналось с громового удара пушки и мы спешили распахнуть окна для предохранения от разрушения стекол, судорожно отворачиваясь при этом, как от пощечин, от гулкого эха стрельбы.<...> Через неделю эвакуация музейных ценностей возобновилась, хотя и приняла несколько иной характер: возможность вывоза их за пределы Ленинградской области исчезла. С 1-го по 10-е сентября на грузовых машинах вещи доставляли в Исаакиевский собор (Антирелигиозный музей, входивший в систему УКППЛ).
Многие крупные предметы вывозили без упаковки; парковую скульптуру в сколоченных из деревянных брусков клетках, мебель, укрытую рогожей; фарфор, картины, гравюры, бытовые предметы и прочее, попрежнему в ящиках. Всего туда перевезли 2508 предметов и 29 ящиков с учетной документацией. <...>
Отзвуки боев в Гатчине 8–9 сентября (грохот орудий, огненные вспышки) свидетельствовали о непосредственной близости врага и о его варварских действиях. 10 сентября было последним днем вывоза ценностей из Пушкина.
С 13-го сентября началась непрерывная бомбежка г. Пушкина, в течение двух следующих дней она сопровождалась артобстрелами. При коротких переходах из главного здания дворца в служебный корпус приходилось неоднократно распластываться на земле во избежание ранений осколками. Сердце замирало, когда, стоя на посту, бойцам МПВО приходилось слышать вой пролетающих снарядов, похожий на свистящий удар огромного хлыста.
Неожиданно тяжелое впечатление произвела оборудованная в подвале дворца комната медпункта: белоснежные простыни и запах йодоформа неотвратимо напоминали о возможном ранении, о крови и страданье. От страха спасало единение в работе и бытовом устройстве: оставшись в группе из нескольких человек музейных работников (а научных сотрудников только трое), мы чувствовали себя неразрывно связанными и нужными друг другу.
Днем, 15-го сентября, в центральную часть дворца со стороны плаца попал первый снаряд, пробивший стену и разрушивший два зала в бельэтаже: Малую столовую и Рабочий кабинет Александра I. Почти одновременно была сбита золоченая металлическая обшивка одной из глав дворцовой церкви, а вслед за тем сорвана часть кровли с левого полуциркуля. Огромное здание Екатерининского дворца содрогалось как от землетрясения. Грохот осыпающихся оконных стекол достигал оглушительной силы. <...> Нужно было уходить: в сложившейся обстановке, когда уже невозможно стало заниматься эвакуацией, нам незачем было оставаться на передовой линии фронта. <...> Но покидать дворец, как раненого друга на поле боя, казалось вероломством. Однако из райкома партии прислали нарочного с сообщением о необходимости покинуть город. Мы быстро собрались, но в этот момент узнали, что среди людей, укрывшихся под сводами дворца, как в бомбоубежище, вспыхнула тревога (возможно, в связи с распространившимся известием об отъезде в Ленинград членов дворцовой администрации).
Внезапно возникла версия о якобы существующем приказе взорвать дворец в случае возможности его захвата врагами. Сняв с себя рюкзаки, мы все трое спустились в подвал. Т. Ф. Попова от имени дирекции заверила людей, взволновавшихся зловещими слухами, в их необоснованности. Предпринятые нами меры по ликвидации начавшейся в бомбоубежище паники, задержали нас и лишили последней возможности уехать в Ленинград на лошадях дворцово-паркового хозяйства.<...> К рассвету последнего дня перед захватом гитлеровцами города Пушкина составилась группа из молодых работниц дворцовой охраны (на руках у которых были дети) и оставшихся на своем посту научных сотрудников музея (Поповой, Туровой, Лемус), решившихся идти пешком в Ленинград. Это было 16 сентября в шестом часу утра. Не рискуя приблизиться к вокзалу, где особенно яростно бушевал огонь обстрелов, мы почти бегом пересекли город по диагонали и, выйдя в поле, направились в сторону Средней Рогатки (ныне поселок Шушары). Добрались до Купчино обессиленными от физического и морального напряжения, упали в траву, испуганные воздушным боем (поединком). А подняв головы, неожиданно увидали поезд, состоящий из четырех вагонов, медленно продвигавшийся в сторону Ленинграда. Это было как чудо: на наши жалобные крики — просьбы подвести, машинист остановил состав, и мы почувствовали себя спасенными. На пути к городу этот сказочный поезд еще много раз останавливался и подбирал всех, кому удалось вырваться из сжимавшихся вражеских тисков.
С Витебского вокзала прибыли в Исаакиевский собор. Это огромное величественное здание стало не только хранилищем музейных фондов, но и своеобразным штабом УКППЛ. Здесь собрались музейные работники всех пригородных дворцов, принесшие с собой ключи от запертых музейных дверей и документы, связанные с эвакуацией ценностей. <...> С 16-го сентября 1941 г., согласно приказу Управления культуры, работников пригородных музеев зачислили в качестве прикомандированных к Главку для проверки и переупаковки наскоро вывезенных из дворцов экспонатов. В подвале собора оборудовали общежитие.
С 1 октября 1941 г. во время очередного налета вражеской авиации перед зданием Исаакия были сброшены зажигательные бомбы.
Впоследствии неоднократно были отмечены прямые попадания снарядов, но неприступные стены собора явились надежной защитой.
Конец 1941 г. и первый квартал 1942 г. оказались самым тяжелым периодом блокады Ленинграда. Еще не было Ледовой трассы через Ладожское озеро. Снабжение населения продовольствием было крайне затруднено. Для поддержания сил музейных работников, <...> изнуренных голодовкой, принимались такие чрезвычайные меры, как выдача из запасов Зоосада небольших доз конопляного семени и моржового жира, а также устройство наиболее истощенных людей в открывшиеся в то время специальные стационары. <...>
Летом 1942 г. металлическими осколками была убита на месте Ирина Константиновна Янченко, а стоявшему рядом с ней десятилетнему сыну оторвало ноги. В начале 1942 г., после неудачной попытки выехать из Ленинграда, я оказалась в стационаре. <...> Необходимые лекарственные средства, ежедневные порции горячего супа и хлеб в достаточном количестве через десять дней поставили меня на ноги и я вернулась в Исаакий, как в родной дом. <...>
В середине января 1942 г., при попытке эвакуироваться я оказалась в эшелоне со студентами Агропедагогического института; железнодорожный состав отправлялся с Финляндского вокзала в сторону Ладожского озера. <...>
В Горьковской области, куда я доехала лишь к середине марта 1942 г., начальник эвакопункта, посмотрев на меня, сокрушенно спросил: «Что же это, все такие теперь в Ленинграде?» и выписал мне для укрепления сил «дополнительное питание» — 400 гр. масла, 500 гр. сахара и по 1/2 литра молока в день в течение месяца.<...>
В Горьковской области началась для меня новая жизнь, не прифронтовая, и не музейная, а работа в подсобном хозяйстве знаменитого Сормовского завода. <...>
Но вот, в один из холодных серых дней поздней осени на мое имя пришла телеграмма (как блеск молнии среди снежной зимы) — «Сообщите согласие перевода по специальности музейную работу хранения коллекций дворцов-музеев в Сарапуле». Мне хотелось тотчас ответить: «Да, да, я согласна, могу даже пешком дойти, если нет другой возможности!». Но никаких жертв и никаких героических действий не понадобилось. Только пропуск оформлялся очень долго. Наконец пришел официальный вызов и 3-го июня 1943 г., с началом навигации, я отплыла на волжском пароходе (в каюте 1-го класса) из Горького в Сарапул.
С июня 1943 г. я вновь стала музейным работником — научным сотрудником Ленинградского хранилища музейных фондов. В течение двух с половиной лет (до возвращения в Ленинград) на моей ответственности находились ценности Екатерининского и Александровского дворцов-музеев, в количестве свыше пяти тысяч предметов (живопись, скульптура, мебель, ткани, фарфор, бронза и другие произведения декоративно-прикладного искусства).
В Сарапуле хранились ценности, вывезенные из разных музеев системы УКППЛ: там полностью были сконцентрированы фонды Гатчинского дворцамузея; 4-я и 5-я партии эвакуации из Пушкина, Павловска и Петродворца, а также значительная часть фондов Музея истории Ленинграда, Летнего дворца, Домика Петра I и Антирелигиозного музея.
Всего в Сарапульском хранилище находилось свыше 90 тыс. единиц хранения. <...> В период перевозки ценностей обязанности заведующего хранилищем в Сарапуле временно исполнял зам. начальника УКППЛ т. Костин. С мая 1943 г. директором был назначен демобилизованный из армии М. А. Легздайн (возглавлявший до войны Музей истории Ленинграда). В составе хранителей художественных коллекций находились опытные музейные работники: М. В. Дергачева из Гатчинского дворца, И. Д. Карпович из Павловска, Н. Д. Соколова и Н. И. Васильева — из Музея истории Ленинграда, а также кооптированные из числа находившихся в эвакуации ленинградцев, специалистов других областей культур (Н. А. Елыпина и И. В. Лемус). Мне было поручено хранение фондов Екатерининского и Александровского дворцовмузеев (190 упаковочных мест). <...> Так шли годы — 1943-й, 44-й, начало 45-го. Ждали с нетерпеньем вестей из Ленинграда, хотя иногда они были очень горькими: девятисотдневная блокада унесла многих родных и близких. Страшные описания разрушений пригородных дворцов и парков (в письмах ленинградцев) повергали в уныние. <...> Годы, проведенные в эвакуации, показались бесконечно долгими, но вера в победу не иссякала и помогла перенести трудности военных лет. Наконец пришла настоящая радость: весть об освобождении г. Пушкина 24-го января 1944 г. Товарищи из Ленинграда телеграфировали «Поздравляем. Отечество нам Царское Село». Эти пять слов прозвучали, как гимн победы. Известные пушкинские строки, обращенные к лицейским друзьям, задолго до войны стали нашим музейным девизом. Теперь они передавали огромную общую радость от сознания того, что город великого поэта очищен от вражеских войск и перед нами вновь раскрывается возможность работать в нем; в послевоенных условиях это означало — бороться за восстановление прекрасных памятников старины и искусства, варварски изуродованных фашистами.
По решению правительства осенью 1944 г. музейные ценности Ленинградских пригородов, находившиеся в Новосибирске, были возвращены в Ленинград. Однако Сарапульское хранилище еще год оставалось в здании Краеведческого музея Удмуртии. <...> Война кончилась! Что это значило, могут понять только те, кто ее пережил. Однако с девятого мая до конца декабря 1945 г., когда мы вернулись с музейным грузом в Пушкин, прошло около 8-ми месяцев, наполненных непрерывной напряженной работой.
Решение Ленсовета о реэвакуации музейных фондов из Сарапула состоялось 25/VII1945 г. Для его выполнения вновь потребовался упаковочный материал (бумага, вата, холст, стружка), а также ремонт старых ящиков и изготовление новых. Были поданы соответствующие заявки в разные организации Ленинграда, Москвы и Сарапула. Директор хранилища выехал в длительную командировку в Ленинград для решения организационных вопросов, связанных с реэвакуацией. <...>
Руководство работой музейного коллектива в Сарапуле в период подготовки к выезду было поручено мне. <...> Упаковкой экспонатов занимались все музейные хранители. <...> Первые пять вагонов были отправлены в конце октября в сопровождении старшего научного сотрудника И. Д. Карпович. Остальной груз вывезли в декабре 1945 г. В этом эшелоне ехали все сотрудники музейного хранилища, связанные с Ленинградом.
Товарный поезд с 30-ю вагонами, заполненными ценным музейным грузом, прибыл на станцию Детское Село 25/XII. Разгружали состав и перевозили на машинах ящики в Александровский дворец пленные немецкие солдаты. <...>
Государственные ценности, эвакуированные в начале войны из дворцов г. Пушкина, Павловска, Петергофа и Гатчины, по решению Совета народных комиссаров, были еще в 1943 г. юридически объединены во вновь созданную организацию — Центральное хранилище музейных фондов пригородных дворцов г. Ленинграда. Теперь, наконец, они все оказались под одной крышей Александровского дворца. Но увы! — эта крыша протекала... И вновь начались круглосуточные дежурства и контрольные вскрытия ящиков. Но параллельно развертывалась выставочная и экскурсионная работа, а также подготовка научной документации для восстановления архитектурных памятников.
Эта проблема разрешилась не сразу. <...>
С 1944 г. сотрудники ЦХМФ во главе с директором Кучумовым (вернувшегося из Новосибирска в апреле месяце) занялись поисками расхищенных экспонатов и фрагментов архитектурно-художественного убранства дворцовых зданий. В элеваторах Берлина были найдены паркетные щиты из Лионского зала; на медеплавильном заводе г. Галле — бронзовые статуи Геркулеса и Флоры; декоративные печные изразцы, мебель, живопись, фарфоровые изделия и т. п. обнаружены в Берлине, Калининграде и в ряде других городов на путях отступления гитлеровской армии. С 1948 по 1952 гг. в Центральном хранилище музейных фондов проводилась сложная трудоемкая работа по проверке наличия сохранившихся экспонатов из всех пригородов и по составлению новой учетной документации.
В результате было установлено, что из 180 228 музейных предметов, числившихся в четырех пригородных дворцах-музеях на 22-е июня 1941 г., утрачено в годы войны 116 346 предметов. Находится в ЦХМФ — 63 882 предмета (35% от довоенного фонда).
В Екатерининском дворце, по довоенным инвентарным описям, числилось 42 172 предмета, в Александровском дворце-музее 30 382 предмета. Итого по городу Пушкин 72 554 единицы хранения. По итогам 1949 г. сохранилось из ЕДМ — 12 021 предмет; из АДМ — 7 754 предмета. Всего 19 775. Найден был к этому времени 471 предмет. Итак, в хранилище числилось 20 246 предметов из Пушкинских дворцов со старыми инвентарными номерами (около 30%).
Пропало в годы войны из Пушкинских дворцов-музеев 52308 предметов. В том числе из Екатерининского дворца-музея — 30151 ед. хранения:
художеств. мебель из убранства залов — 2667 предметов;
керамика — 2285;
живописи — 1294;
изделий из металла — 551;
скульптур и изделий из цветного камня — 510;
тканей — 2229; графики — 9823;
книг (из царской библиотеки) — 1520;
бытовых предметов — 788;
фото и негативов — 1915;
икон и образков — 537;
картинных рам — 2184;
моделей (шкетов) — 200;
эмалей — 4;
музейного оборудование — 141;
прочих предметов бытового характера, не имеющих художественного значения — 3523.
В Ленинграде, для подготовки научной документации, связанной с перспективами восстановления художественных ансамблей пригородов, — уже в 1944 г. понадобились архивные планы и другие графические материалы, которые по запросам хранителей Пушкина, Павловска, Гатчины были отправлены фельдсвязью из Новосибирска и Сарапула (25/VII 44 г. из ящ. № 53, находившегося в Сарапульском хранилище, отправлено в Ленинград 237 архивных документов).
Поднятые из руин дворцы-музеи овеяны военной и трудовой славой советского народа и призваны служить делу эстетического, нравственного воспитания трудящихся, а также укреплению общечеловеческих связей, обретающих особенную прочность на основе развитой культуры.
Широкий смотр сохранившихся историко-художественных ценностей оказал положительное воздействие на решение проблемы восстановления прославленных дворцов-музеев.
В настоящее время это уже в значительной степени реализовано. В Екатерининском дворце в результате проведенной эвакуации многие восстановленные залы вновь наполнились предметами художественного убранства, связанными с их первоначальным архитектурным решением, и обрели свой исторический облик. Стены Картинного зала покрыты живописными полотнами, из которых 85% принадлежат коллекции середины XVIII в. Предхорная комната затянута золотистым шелком с фазанами и лебедями, хранившимся до войны в фондах ЕДМ и использованным теперь для повторения довоенной обивки. На консолях Парадной лестницы расставлены китайские и японские вазы, большая часть которых находилась здесь с момента создания интерьера. Голубую гостиную вновь украшают уникальные произведения портретной живописи III в. На каминах и консолях восстановленной северной части дворца — старинные часы и канделябры золоченой бронзы; кресла и стулья из гарнитуров, выполненных по рисункам Камерона специально для этих комнат. Из Большого зала эвакуировали 11 резных кресел, из Портретного — барочный диван по рисунку Растрелли; сейчас по этим образцам воссоздаются недостающие экземпляры мебели. Для решения проблемы обработки стен Янтарной комнаты, весьма существенную роль играет сохраненная коллекция янтарных изделий середины XVIII в. Для отделки стен Китайского зала возможно использовать панно Коромандельского лака, эвакуированные из Китайского театра. <...>
Особое место среди эвакуированных музейных ценностей занимают документальные материалы — чертежи и планы Царскосельского ансамбля, фототека, акварельные изображения дворцовых интерьеров, зарисовки парковых пейзажей и памятников и т. п.
Однако, наряду с перечисленными успехами в деле сохранения музейных фондов Пушкинских дворцов, следует отметить и промахи в смысле отбора вещей, острая нужда в которых выявилась в процессе подготовки к реставрации дворца и парковых сооружений. Некоторые экспонаты, хранившиеся в фондах музеев, никогда не появлявшиеся в экспозициях залов, были как бы забыты. В стремлении эвакуировать весь цветной металл много вывезли из кладовых предметов, не имеющих художественного значения: рожки от сохранившихся люстр, розетки, краны бронзовые, статуэтки лошадей XIX в., медные модели пушек, дощечки с надписями «от ее имп. величества» и т. п. Вероятно, это все целесообразнее было бы зарыть в землю. Наряду с этим были оставлены на месте (и погибли) старинные деревянные модели отдельных зданий и интерьеров дворца: Спальни Екатерины II (в двух вариантах), Серебряного кабинета, подъезда Екатерининского дворца, комплекса Китайской деревни, павильона Монбижу и многих других парковых сооружений, эти модели несомненно могли бы помочь в послевоенной разработке проектов восстановления и воссоздания архитектурных памятников XVIII—XIX вв. Но, разумеется, подобные подсчеты и выводы можно делать только по прошествии многих лет после трагических событий периода Великой Отечественной войны. Они могут быть поучительными, но ничего не изменят в прошлом.

Приложение 2.

О. Ф. Берггольц. Мы пришли в Пушкин

Час тому назад мы вернулись в Ленинград из Пушкина.
Мы приехали в город через несколько часов после его освобождения и были едва ли не первыми «гражданскими» ленинградцами в Пушкине. Нас ездило семь человек на «репортажке» Ленинградского радиокомитета — четверо сотрудников радиокомитета, артист Ю. Калганов, пушкинист В. Мануйлов и я. Машину вел главный инженер радиокомитета Свиридов, вызвавшись заменить шофера, потому что уже с вечера двадцать четвертого января, сразу после Приказа, «репортажку» осаждали десятки людей, жаждущих попасть в Пушкин. Нам завидовали отчаянно, и мы понимали это: для ленинградцев нет места, любимого более нежно, чем Пушкин. У редкого ленинградца не связано с этим зеленым, уютным, милым городком самых светлых личных воспоминаний. Странно сейчас говорить об этом, но мы приезжали сюда только затем, чтобы любоваться всей этой гармонической, неповторимой красой царственных дубрав и чертогов, всем, что было здесь в течение веков трудолюбиво и любовно создано для человеческой радости, для наслаждения... И все это было неразрывно и прекрасно слито со светозарной поэзией Пушкина, с вечной его юностью...
Мы выехали на рассвете, опасаясь, что придется подолгу стоять на дороге. Но наши войска ушли уже за ночь далеко вперед, дорога была свободна. Наша машина на возможной скорости шла по Московскому шоссе мимо циклопических баррикад, мимо огромных бетонных надолб и железных ежей, мимо глубоких противотанковых рвов и траншей, вырытых нами осенью сорок первого года. Еще всего шесть дней назад это были ближние подступы к Ленинграду, фронт, а сегодня уже были сняты военные заставы вплоть до Пулкова: фронт отодвинулся от Московской заставы, от города. И город, первым в Европе остановивший немцев у самых своих стен, с каждым часом отбрасывал их все дальше и дальше с неумолимой силой до отказа сдавленной и теперь отпущенной пружины.
От самых Пулковских высот земля носила следы только что отгремевшего боя: несмотря на январь месяц, земля была бесснежна, вся вывернута, вся взорвана, взрыта и не похожа ни на что: ни на пашню, по которой прошелся исполинский пахарь с исполинским плугом, ни на разрытую землю для грандиозного строительства — ни на что не похожа, кроме поля боя. Да, это здесь, в этой земле, вцепившись, впившись в нее, как кровососы, два с половиной года сидели немцы. Их надо было вырвать отсюда вместе с землей, поднять вместе с землей, иначе они не ушли бы. Да, это сюда, на эту землю возле Пушкина, обрушился тот незабываемый, долгий, многочасовой гром, который мы услышали в городе утром пятнадцатого января, и, переглянувшись, передохнув, сказали друг другу: «Началось!»
Чем ближе подъезжали мы к Пушкину, тем чаще попадались разбитые в щепу немецкие землянки, дзоты, перепаханные траншеи, опрокинутые козлы с колючей проволокой, разметанные части орудий. Потом пошли срезанные, обугленные, расщепленные деревья, остовы каменных зданий, фундаменты взорванных домов... Темная масса деревьев неслась на нас с конца дороги — и вдруг мы остановились перед монументальными колоннами ворот: мы были в Пушкине! Мы стояли перед Орловскими воротами.
Они целы. Они такие же, как тогда, до войны. Возле них «Руина» — увы, даже и она сильно покалечена, но мы сразу узнали ее. Мы медленно ехали вдоль парка в центр города и, жадно глядя в окно, узнавали все, все узнавали — ведь это же был наш, наш Пушкин, который невозможно было разлюбить или позабыть, который остался в сознании как обитель радости, красоты и света.
Мы узнавали все. Вот Турецкая баня — стена ее зияет пробоиной, она вся ободрана, вся в каких-то грязных пятнах, но башенка цела, и баню можно узнать. Чесменская колонна стоит посреди застывшего озера, покрытого налетом золы и гари. Арсенал цел, только у одной башенки обвалились зубцы. Вон сквозь ветки парка видна Камеронова галерея — господи, неужели же сейчас мы войдем под ее своды? Конечно, войдем: мы в Пушкине, в нашем Пушкине, ничего не забыто нами — он снова наш.
Но ни одного человека не попалось нам навстречу, пока мы очень медленно подъезжали к воротам «Любезным моим сослуживцам». Здесь машине пришлось остановиться — оба моста через речку взорваны немцами. Цепляясь за обвалившуюся землю и камни, мы перебрались на ту сторону и увидели в конце улицы купола дворцовой церкви и арку Лицея.
...Я не могу назвать чувство, охватившее меня с момента вступления на пушкинскую землю, даже радостью. Это чувство было сложнее, щедрее, массивнее, чем радость, и совсем непохожее на нее. В нем смешивалась не испытанная еще, распирающая, какая-то озлобленная гордость и пронзающая душу боль.
А больно было оттого, что Пушкин лежал в развалинах и ни одного человека, ни одного не встретили мы на своем пути. Немцы не оставили в Пушкине русских людей. Кого замучили и убили, кто умер от голода, кого угнали в Германию. Никому из пушкинцев не пришлось дождаться дня освобождения в своем городе. Неживая тишина и полное, трагическое, угрюмое безлюдье царили на улицах, среди обугленных, полувзорванных или сожженных домов и молчаливых черных парков. О, хоть бы один человек, хоть бы старуха какая-нибудь выползла из подвала и попалась навстречу — потому что нестерпимо хотелось встретить здесь долгожданного, родного, своего, обнять его, поплакать вместе с ним слезами радости, погоревать над разорением, среди которого произошла наша встреча, и, улыбнувшись, сказать друг другу: «Ничего. Обстроимся, наладимся. Главное — вместе, на своей земле».
Но никого, никого не встретили мы, двигаясь к Лицею, ни одного живого существа.
Видимо, все находившиеся в городе — несколько патрулей, несколько саперов— ощущали это давящее безлюдье, невыносимое для общительной души русского человека, да еще охваченного радостью победы. И удивительно ласково, бережно както обращались немногие пришедшие в город люди друг с другом: встретясь, тотчас же вступали в дружеский разговор, предупреждали о минной опасности, улыбались друг другу: о да, необходимо было человеческое тепло, рукопожатие, речь — среди этих горьких развалин, на вновь обретенной своей земле. Что она— без человека?
У Екатерининского дворца встретил нас патруль; начальник козырнул, представился, любовно поглядел на наше гражданское платье.
— Из Ленинграда? Разрешите, пожалуйста, командировочки.
Мы охотно представились, каждый назвал себя по профессии и по имени — сказали, что вот только что приехали в Пушкин.
— А мы уже со вчерашнего дня тут, — улыбнулся начальник патруля и, помолчав, добавил: — Вошли — и ни одного гражданского, ни одного... А вы, дорогие товарищи, осторожно тут ходите, только по тропочкам, только по нашим следочкам— тут повсюду заминировано. Опасно.
Мы шли по чьей-то бесстрашной тропочке вдоль Екатерининского дворца (со стороны парка) по чьим-то широким следам — несомненно, следам русских валенок — подошли к главному его подъезду, остановились. Жгучая обида рванула сердце: я вспомнила вдруг, как тогда, до войны, мы, хозяева, входили в этот дворец, надев войлочные туфли... Мы боялись царапинку на полу оставить, мы лелеяли его... Товарищи, наш чудесный дворец разбит, разрушен! Чужеземцы, пришельцы, захватчики осквернили и разорили его. Только стены остались от него, а внутри все обвалилось, сквозь дыры окон видны кирпичи, скрученные балки, разбитые камни. Почти ничего не уцелело внутри дворца. Из дверей большой анфилады с их неповторимой позолоченной резьбой немцы устраивали потолки в своих землянках, настилали их вместо пола. Мы видели это сами. В одной из комнат дворцового подвала, где жила испанская «Голубая дивизия», мы видели обломки драгоценной резьбы. Видимо, здесь жил какой-то «любитель изящного». Сюда было затащено пианино, а на крышке пианино лежал срубленный с карниза золотой купидон.
Здесь же, во дворце, куда мы входили с таким благоговением и радостью, в комнатах нижнего этажа были устроены отхожие места для солдат и стойла для лошадей — мы видели в конюшнях свежее сено и конский навоз; лошадей угнали отсюда только вчера.
Враг уходил из Пушкина, трясясь от страха и отчаянно спеша, и все же успел разбить прикладами зеркала, растоптать старинные статуэтки, изрубить все, что было еще цело в церкви. Больше того —
даже уцелевшие стены дворца, которые гордо и вызывающе, несмотря ни на что, хранят изящный свой и величественный контур, даже стены эти решили уничтожить бегущие немцы. Они нашли время для того, чтобы в наиболее сохранившуюся часть дворца затащить огромные авиационные бомбы замедленного действия и минами всех образцов набить все углы дворца. Врага выбросили отсюда, но гнусное его дыхание еще змеится по всем углам, смерть оставлена им здесь — невидимая, бессмысленная, подстерегающая на каждом шагу.
Мы узнали об этом от сапера, которого встретили уже возле Камероновой галереи.
— Вы... вы дворец осматривали? — почти весело и очень удивленно воскликнул он. — Да он же заминирован весь! Нет, уж вы поосторожнее...
Но тотчас же, указывая на Камеронову галерею, прибавил:
— А вот в этом дворце целых четыре штуки заложил. Здоровые! Пойдемте покажу... Наши их там сейчас обезвреживают. Вам интересно будет... Пойдемте, пойдемте!
Надо признаться, что мы отправились наблюдать обезвреживание трехтонных бомб без особого восторга, но... положение бесстрашных ленинградцев обязывало!
Я рада сказать, что Камеронова галерея хорошо сохранилась, хотя сильно изранена; в галерее нет ни одного бюста, а могучие статуи Геркулеса и Флоры украдены немцами. Но галерея все та же — легкая и строгая, полная воздуха и света.
У самой лестницы стоял грузовик, и несколько возбужденных, очень довольных саперов уже грузили на него трофейные бочки с бензином. Худощавый, высокий, весь закопченный военный немедленно и дружелюбно представился нам.
— Старший лейтенант Сальников, — сказал он, козыряя. — А вы —
комиссия?
Мы опять поспешно и обрадованно назвали себя, сказали, кто мы и зачем здесь, и особое внимание обратили на В. А. Мануйлова как знатока города. Услышав это, старший лейтенант Сальников схватил с земли тонкие зеленые и красные провода и стремительно сунул их чуть не в самое лицо Мануйлову...
— Вот, — торжественно закричал он, — только что перерезали! Это шло к авиабомбам замедленного действия. Мы их сию минуту обезвредили. Буквально одну минуту назад! Все четыре. Можете убедиться.
Он подвел нас ко всем четырем бомбам по очереди — громадным, трехтонным бомбам, собственно говоря — торпедам, опутанным зелеными и красными проводами, как какимито мерзкими червями.
— О, тут бы все в прах превратилось, если б они взорвались, — говорил Сальников. — Тут был расчет на одно лишь неосторожное движение — и все бы на воздух... И просто смешно, что это могло случиться буквально минуту назад!.. Но вы теперь не волнуйтесь, товарищ профессор, — обратился он к Мануйлову, — и вы, товарищ артист, и вы, товарищ писатель, тоже: этот дворец спасен. Ну, и мы заодно... И мы его опять отделаем попрежнему... До войны я был инженером-строителем. Я вам ручаюсь, что это можно восстановить в прежней красоте. Верьте слову строителя... А теперь прощайте, мы едем вслед за нашими частями, нам надо поспеть в Гатчину... Вот в Павловске немцу удалось поджечь и взорвать дворец, и сейчас он горит, но здесь все, что уцелело, будет спасено, как эта галерея. Верьте слову строителя и сапера. До свиданья, товарищи, не волнуйтесь и ходите только по тропинкам. Только по тропинкам!..
Они шумно погрузились в грузовик, мы пожали им руки, и они помчались вслед за своей частью, уже дерущейся в это время на окраинах Гатчины, а мы пошли дальше, по городу.
Возле полуразрушенного домика Китаевой нам вновь встретился патруль, и вдруг В. А. Мануйлов не удержался и начал рассказывать им и нам о домике, около которого мы стояли. Он говорил минут двадцать — двадцать пять, почти целых академических полчаса; солдаты слушали жадно и внимательно и все с большим уважением поглядывали на разбитый деревянный домик, около которого торчали дощечки с надписями: «Минен, минен!» И вокруг было очень тихо, совершенно безлюдно и очень грустно... «Спасибо, товарищ профессор, — сказал патруль, когда Мануйлов кончил краткую свою лекцию, — теперь будем знать, какой это знаменитый домик...»
В Лицее нет ни одной рамы, но Лицей все же цел, и лицейская церковь цела — и это просто удивительно! Мемориальные доски на Лицее на месте, и даже дощечка с надписью на русском языке, дощечка, висящая у Лицея еще с мирного времени: «Автобус № 3, Пушкин —
Ленинград» — непостижимым образом осталась цела. Она скоро опять пригодится нам — ведь путь от Пушкина до Ленинграда вновь свободен! Но в ограде— пустой гранитный постамент: статуи юноши Пушкина, мечтавшего на скамье десятки лет, — нет. Постамент пуст и похож на надгробье.
А на воротах, ведущих во двор Екатерининского дворца, на фанере натрафареченная надпись на немецком и русском языках: «Стой. Запретная зона. За нахождение в зоне — расстрел. Комендант города Пушкин».
И у ворот Александровского парка — две фанерные дощечки, тоже на русском и немецком языках. На одной надпись: «Вход в парк строго воспрещен. За нарушение — расстрел». На другой: «Гражданским лицам даже в супровождении немецких солдатов вход воспрещен». (Я привожу надпись со всеми особенностями орфографии.) Мы сняли эти доски и взяли с собой. Потом мы вошли в наш парк, за вход в который еще вчера русскому человеку грозил расстрел.
Александровский дворец сохранился лучше, чем Екатерининский, хотя правое его крыло внутри совсем обрушилось и правый подъезд, у колоннады, совершенно уничтожен. Статуя играющего в свайку — «юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый», — сохранилась. Юноша, играющий в бабки, валяется в снегу около своего постамента, и его рука, та самая, которой он «о колено бодро оперся», — искалечена.
А перед колоннадой дворца немцы водрузили довольно высокий гранитный постамент. На нем сверху — огромная свастика. На цоколе —
изображение железного креста. Перед постаментом, между израненной колоннадой, ровные ряды тесно стоящих березовых крестов. Их около сотни. На каждом — дощечка с изображением железного креста и именем, званием и т. д. похороненного. Здесь похоронены немцы, убитые в сорок первом году. Это кладбище. Кладбищ в парках несколько.
А Китайский театр сожжен дотла... Белая башня неисправимо повреждена. В городе нет ни одного дома, пригодного для жилья. Обугленные, искалеченные, изломанные деревья похожи на раненых солдат... Ходишь по городу, и не верится: неужели здесь когда-нибудь смогут жить люди?
Но люди придут сюда, скоро придут. Ведь мы были в Пушкине всего через несколько часов после его освобождения. И ведь самое главное: он взят нами, возвращен, он опять наш. И я не променяю эти милые сердцу развалины ни на один самый цветущий уголок в других странах света. И старший лейтенант Сальников прав: мы восстановим его в прежней красоте — она бессмертна, потому что она в нас, в нашей воле. Это кажется сейчас пустыми словами, может быть — официальным заклинанием, — потому что, конечно, это будет чудо, если все восстановить, как раньше. Но осенью сорок первого года мы говорили: «Враг найдет под Ленинградом свою могилу», и это тоже тогда казалось чудом, но ведь сбылось же оно? И если свершилось чудо полной ленинградской победы, свершится и чудо возрождения — возрождения всего, что захватчики превратили в развалины, пустыню и прах...

Приложение 3

                  Кучумов А. М.    Письма

Ленинград. 27 апреля 1944 г.
Здравствуйте, мои дорогие, безгранично любимые….
…В последнем письме я писал Вам про все свои дорожные приключения и впечатления от нашего любимого города. Сегодня опишу свою первую поездку в родные места, в Пушкин, к родным пенатам. В Пушкине был уже два раза, но не было времени написать, ограничился только телеграммой, чтоб Вас порадовать, что цела наша квартира. Итак, все по порядку...
В один из дней вместе с Женей (Евгенией Леонидовной Туровой, бывшей в 1944 г. директором Пушкинских дворцов-музеев — В.Ц.) отправились трамваем до заставы, которая расположена у «Четырех рук», т. е. у Средней Рогатки. Дождались попутной машины до Пушкина, сели, и началась наша экскурсия по дороге, которой так часто приходилось ездить... Сегодня ее не узнать, все носит следы ожесточенных боев... доты, надолбы, воронки от снарядов, колючая проволока, всюду надписи «Мины». Подъезжаем к Пулковской горе, здесь все неузнаваемо, изрытая гора кажется ниже, от великолепного парка торчит десяток стволов без ветвей, которые окружают бесформенные жалкие руины великолепных зданий обсерватории. От села Пулкова уцелел только Тоновский фонтан-беседка. Чаша его упала, лежит на боку, кругом взрытая земля, высокие лопухи и лебеда на местах домов. Сначала едем по шоссе на Кузьмино, по сторонам дороги землянки, укрепления, взрытая земля. От всего Пулкова осталось только три дома, вернее пустые коробки, выгоревшие внутри. На месте церквей в Пулкове и Кузьмине груды мелко разбитого кирпича... они взорваны. От Кузьмина приходится вернуться обратно в Пулково, так как нет моста и сама дорога разбита. Поднимаемся по Гатчинскому шоссе, огибающему Пулковскую гору. Здесь тоже мертвая пустыня... проволока, мины, воронки от снарядов густым узором покрывают землю. Подъезжаем к полосе земли, которая была «ничьей». Кажется, что дыхание смерти до сего времени веет над этим местом. Нет и следов человеческой жизни... Вдали на фоне темного парка вырисовываются здания родного Пушкина, Расстилающаяся мертвая пустыня живо напомнила мне старые рисунки. Именно так должна была выглядеть эта местность 200 лет назад, и вдали Саари Мойс, как печальный островок... Через несколько минут машина подходит к первой линии немецких укреплений... рвы, окопы, многочисленные ряды колючей проволоки, минные поля, выделенные нашими саперами, целые вороха мин, уже извлеченных из земли, сложенные по сторонам дороги, за проволокой... всюду сотни касок, противогазов и др. снаряжения немецких солдат... Местами видны и сами «завоеватели», скрюченные, валяются они по полю и в канавах. У дороги на столбе доска с надписью «Новые Сузи», здесь была деревня, на ее месте нет даже кирпичей... взрытая земля и только. Далее деревня Рехколово, та же картина, только стволы старых берез напоминают о том, что здесь жили люди. От шоссе поворачивает дорога на Александровку. По сторонам дороги опять следы деревни — груды деревянных обломков от домов и пожарища. Вдали видна Александровка, вернее, остатки разбитого вокзала. Подъезжаем к станции — десятки разбитых немецких танков, дальнобойных орудий и др. военных трофеев. Но здесь уже кипит жизнь... У вокзала под парами стоят товарные поезда, идет работа. Отсюда ходят поезда на Ленинград... От поселка уцелело с десяток полуразбитых домов за вокзалом. Переезжаем через пути. Начинается аллея, ведущая к Александровскому парку. Деревья в основном целы, но нет ни одного дома, все уничтожено варварами, только белые трубы стоят по обе стороны дороги, напоминая какие-то колоннады разрушенных гигантских зданий... бурьян и лопухи покрывают пожарища. Видимо, Александровка исчезла в первые месяцы хозяйничанья немцев...
Вот, наконец, и застава родного парка... полуразбитая решетка, на трех столбах еще сидят русские орлы... Рядом сгоревшая белая караулка, дальше начинается парк. Как все неузнаваемо... Кажется, что пронесся какой-то страшный ураган. Деревья поломаны, многие спилены или вырваны с корнем силой взрывов. Кажется, что в этом буреломе десятки лет не ступала нога человека, если бы каски, зарядные ящики и другие вещи, разбросанные всюду, не напоминали о тех страшных боях, которые развернулись здесь за освобождение родного города... Машина с трудом пробирается через рытвины и ухабы когда-то мощеной дороги. Подъезжаем к Павильону Лам, он весь выгорел. Верх башни снесен снарядами... Дальше видны торчащие трубы — все, что осталось от здания слонов... Железные стойки от решетки напоминают о парковой ограде, самой решетки нет, видимо, украдена фрицами на утиль. Ламский мост цел. Справа на берегу видна полуразрушенная часовня Ал. Ник. (Великой Княгини Александры Николаевны — В. Ц.). У нее нет крыши, в стенах зияют пробоины. На минуту открываются в глубине Пенсионерские конюшни, они, видимо, в основном уцелели. Несколько поворотов дорожки и мы у Арсенала. Он с внешней стороны цел, все башни и крыша на месте. В нижних окнах, заделанных бревнами, бойницы и амбразуры — немецкий дот. Верхний этаж без рам, зияет огромными провалами окон. Вокруг Арсенала бурелом несколько меньше... Еще несколько мгновений, и машина останавливается на Драконовом мосту. Драконы на месте, один из них сброшен в канал. Справа открывается когда-то чудесная березовая аллея, она сильно порублена. Слева Парнас, в его уступах немецкие землянки и доты. У подножия Парнаса Фазаний домик с ободранной обшивкой стен и даже... пивной ларек со старой вывеской. Другой ларек, перед Китайским театром, там же, где он и стоял. От театра белая коробка-руина, своими готическими окнами напоминающая развалины аббатства во вкусе В. Скотта. Кругом завалы из вековых елей и сосен, так украшавших эту часть парка... Братская могила, она почти цела, но немецкие танки растоптали ее, разрушили скромный памятник, который втоптан в грязь...
В глубине прекрасной тройной липовой аллеи открывается фасад Александровского дворца. Этот вид тот же, что и раньше, только несколько срубленных старых лип этой аллеи, лежащих на газонах с высокой сухой травой, напоминают и здесь о хозяйничании варваров. Аллея вековых лип, ведущая от могилы к ЕДМ (Екатерининскому дворцу-музею — В.Ц.), цела, правда, почти все деревья имеют пробоины от осколков снарядов, но они почти все живы и, видимо, будут зеленеть. По сторонам дороги свалка мусора, который накопили фрицы за два года. Тут же металлический лом, двери, рамы и даже мебель... в том числе и из дворцов. Узнаю ломаный стул из Серебряной Столовой и кресло из Концертного зала. Многое похоронено в этой и других подобных свалках. Рассматривать некогда, скорей к дворцу, который белеет впереди, освещенный лучами солнца. Въезжаем через китайский мостик (он все такой же), справа видна крестовая беседка, заколоченные двери ее выломаны, поэтому она особо выделяется, став легкой, ажурной, еще красивей... На минуту задерживаемся перед главными воротами дворца. Решетка и ворота целы, только в двух местах на левой части решетки поврежден снарядами кружевной кованый узор. Ворота раскрыты, в них завал из сучьев деревьев и колючей проволоки, сверху надпись: «Мины». За воротами панорама руины Большого дворца. Я был поражен какой-то исключительной, сверкающей белизной фасада, на котором особенно рельефно выделяется желтая лепка. Казалось, все цело, если бы не высокие трубы, поднимающиеся над стенами и не пустые черные глазницы ослепших окон. Местами дворец просвечивает насквозь, видно, что внутри стен нет ничего... Только в части, где большой зал, и около церкви видны остатки рам. Фасад с плаца почти не имеет повреждений, нет ни одной пробоины от снарядов... Минут пять не могу оторваться от величественной панорамы разгромленного и оскверненного дворца... Глядя на эти великолепные фасады, забытые за время разлуки, хочется работать дни и ночи, лишь бы оживить эту руину, вернуть ей былую красоту... Полуциркули с внешней стороны целы, выгорела только одна квартира и местами повреждена крыша, но внутри все разгромлено. Выломаны рамы, перегородки, двери, полы — все это пошло на топливо у фрицев, в таком же виде и желтые корпуса полуциркулей. Через минуту машина остановилась у Лицея. Итак, моя заветная мечта исполнилась, — я в любимом Пушкине, я дома... С волнением соскакиваю на родную землю... Моему счастью нет границ... осматриваюсь кругом, невольно внимание привлекают пять толстых веревок, свисающих с сука старой березы против церковного флигеля... это виселица... Страшное зрелище, напоминающее о тяжелом кошмаре, пережитом городом... На минуту забегаю в комнату к Жене в Лицей, чтобы оставить портфель и бежать скорей к руинам дворца... Продолжение в следующих письмах. Прошу все письма сохранить.

Уважаемый тов. Цензор!
Прошу Вас пропустить это и другие письма-отчеты о состоянии дворцов-музеев г. Пушкина после хозяйничанья в них немецких варваров. Эти письма предназначены для коллектива научных сотрудников Пушкинских дворцов, эвакуированных в гор. Новосибирск.
А. Кучумов.

Ленинград 28.IV.44.
Продолжение письма от 27 апреля 1944 года.
Осмотр города начинаю с Екатерининского дворца. Через широко открытые ворота вхожу на площадь... как больно и страшно смотреть на разгромленный дворец, пустой, разрушенный и сожженный внутри. Через окна видно небо... Могучие теламоны (атланты — В.Ц.) местами побиты... с карнизов свисают листы железа, громко хлопающие при ветре... обгорелые балки, кирпичи, обломки самых разных вещей, в том числе и музейных... Вокруг дворца и полуциркулей сплошная свалка, кажется, что нечистоты всего города свалены здесь, сотни железных кроватей, ломаная жалкая мебель из квартир, утиль, навоз, ящики от мин и снарядов и совершенно невероятное количество грязного тряпья... Тяжелый тошнотворный запах стоит над всем этим... Окна первого этажа забиты досками, чтобы изолировать здание от посторонних, — это первая работа по консервации здания. Пройдя вдоль фасада до конца, возвращаемся обратно, так как вход во дворец через церковный флигель, поднимаемся по лестнице управления, она хорошо сохранилась, стены кажутся только что окрашенными. Вхожу в управление, здесь нет ни одной деревянной перегородки, все выломано... Комнаты пусты... На некоторых дверях уцелели дощечки «партком», «Пом. Директора», кажется, что еще вчера текла здесь довоенная жизнь. В комнате научного отдела «Дирекция» — кровати, стол, несколько ломаных кресел. Пока вид бивуака, но здесь уже началась жизнь... В дирекции и на Шуваловскую лестницу двери сделаны из снятых в церкви... Спускаемся в церковь — страшная картина разрушения, которую трудно описать. Пол наполовину выломан, усеян обломками золоченой резьбы, сброшены резные колонны, двери изрублены топорами на куски, зеркала разбиты. Иконы не вынуты, а изрезаны и порваны, из многих рам свисают куски, которые невозможно реставрировать. Средняя часть плафона украдена, падуга, вернее рама, частью уцелела, другая часть свисает тряпками вниз. Через потолок, пробитый снарядом, видно небо, так как крыши над церковью нет, один железный каркас, на котором стоят купола, издали кажущиеся висящими в воздухе. Купола изрешечены осколками и пулями. В них были устроены немецкие наблюдательные пункты. В алтарь пробираемся по балкону, так как лестницы амвона нет. Там тоже все выдрано и разломано. Сень цела, хотя резьба и побита, престола с евангелистами нет, видимо пошел на дрова. В алтаре уцелел плафон, без повреждений. Прежде чем подняться наверх, захожу в церковный зал. Он почти уцелел, разобрана только часть лестницы из церкви и осыпалась лепка потолка в части к подъезду. Очень удивлен был, увидев все наши кареты здесь... Кузова их сняты и ободраны, нет и намека на бронзу, дроги же с колесами в исправности. В зале была конюшня (навозу выкинули немало), видимо, эти поганцы катались по городу в каретах. Через разломанные двери выхожу на подъезд. Двери в парк выломаны, дивана и ламп нет, только клочья красных штор развеваются по ветру. Двери в коридор у комендантской заложены кирпичом, там дальше пожарище...
Прекрасная Церковная лестница разрушена немецким снарядом. Вверху огромная пробоина, получившаяся из двух окон и простенка. Лестница к парку разбита на куски, с другой сорваны перила, все это грудой лежит на центральном марше. От картин нет и рам, только под одним темным пятном от картины висит этикетка «Пьер Лемер». Возвращаемся обратно в церковь, чтобы подняться на хоры по Шуваловской лестнице. На хорах та же страшная картина разгрома: двери разломаны, иконы выдраны, резьба на высоту роста обломана. Бра местами содраны вместе с пилястрами. Плафон изорван, куски его свисают над карнизами, часть лежит в мусоре на полу. Переходим в Предхорную, обивка содрана. От дверей сохранилось только две створки с вырубленными топором филенками. Паркет покрыт таким слоем грязи, что трудно сказать, в какой он сохранности. То же относится и к паркетам всех следующих «уцелевших» комнат... Над дверью здесь и в Голубой сохранились даже наши этикетки на русском и французском языках. Странно видеть их в ободранной комнате. Китайская голубая — в углах клочки обивки. Сохранилась часть рамы зеркала над камином. От дверей — только две створки, наполовину изрубленные топором, без филенок, уцелели только маленькие верхние филенки. Камин разбит на куски. Плафона нет — пустая рама. Двери окон как здесь, так и других комнатах разломаны... Голубая гостиная — камин разломан и разбит — чудные кариатиды найдены разбитыми в подвале и у Александра II, нет пока только одной из четырех. Уцелела рама одного каминного зеркала. Дверей нет, только одна полуразломанная половинка на месте. Медальоны фриза почти все соскоблены ножом... с потолка свисают клочья изодранного плафона. Паркет грязен, но, видимо, цел. Обивки стен, конечно, нет, местами только лоскутья. Официантская — плафона нет, лепка обвалилась, в потолке большая дыра от снаряда. Пилястры все исчезли, сохранилась только часть одной в углу. От дверей изрубленная топорами обвязка без филенок. Зеленая столовая лепка стен сильно побита, многие фигуры без голов, барельефы тоже сильно повреждены. Камин разломан и разбит. Паркет частью вырублен топорами. От дверей сохранилась обвязка без филенок, двери в Овальную обгорели, в анфиладу их нет совсем... С потолка свисает обугленный плафон, как черное траурное знамя. Вообще вся комната сильно закопчена при пожаре анфилады. Это последняя уцелевшая комната анфилады. Дальше идет страшное пожарище... голые кирпичные стены, покрытые копотью, ни полов, ни потолков... Сплошной провал на все три этажа. Через выгоревшую филенку двери вылезаем в Овальную, мрамор перегорел, с потолка обрушился... На месте Арковой провал вниз... В Мраморный кабинет можно пробраться по обгоревшей балке перекрытия. Здесь тоже мрамор сильно пострадал, колонн, которые были в нише входа, нет, они сгорели (основа была деревянная), остальная часть уцелела, сильно закопчена... Целы рамы обоих зеркал, сами зеркала лопнули, куски их лежат на полу... От Приемной остались на стенах небольшие кусочки стюка со следами сгоревшей росписи и часть карниза камина... Возвращаемся обратно в комнаты Елизаветы Алексеевны. Музыкальная сохранилась относительно хорошо, цела роспись потолка и лепка. Из дверей на месте только одна створка с поломанной резьбой, без медальонов. Палевая — без дверей и наличников. Медальоны соскоблены, вставки выдраны, сама роспись потолка в прекрасной сохранности. Спальня сохранилась лучше других комнат. Колонки целы, разбиты базы только у трех. От дверей остались две створки... Барельеф камина украден. Зеркала исчезли вместе с рамами. Рамы окон изломаны на куски. Камерюнгферская — все закопчено, черно, как в риге, двери и печь уцелели с повреждениями. Вот все, что осталось от этой части дворца. Картина страшная, но не безнадежная. Отделку всю можно восстановить по сохранившимся деталям... Отсюда поднимаемся на уцелевшую часть Певческой. Там тоже разгром, двери и все полы изрублены на дрова. Сразу от входа с чугунной лестницы начинается провал... Выходим на улицу и идем вдоль фасада, чтобы попасть в Большой зал. Через окна видны все комнаты... все обрушилось, кирпичи, копоть, обгорелые балки и железо... нигде никакого намека на отделку. Парадная лестница без потолка, лепка сильно повреждена. Мраморные марши разбиты, вазы сброшены, лежат среди обгоревших балок; ходить опасно: предполагают, что заложены фугасы... За лестницей выгоревший провал на месте Серебряной столовой.
В Большой зал можно попасть только по маленькой лестнице из кочегарки. Пробираемся туда через груды хлама и вот... Большой зал перед нами... За страшной картиной разрушения он не утратил своей грандиозности и величественности. Зрелище достойное кисти Г. Робера... Над половиной зала открытое небо, крыши и потолка нет. Другая часть потолка сохранила плафонную роспись. Зеркала все разбиты, осколки их устилают пол... Паркет сохранился только на 1/4, остальной разобран и частично сложен тут же щитами. Большая часть его, видимо, все же исчезла. Рамы нижних зеркал и бра, изломанные, валяются у стен. Рамы окон без стекол стоят раскрытые, болтаются обрывки штор... Резьба местами сильно повреждена непогодой... Чудные кариатиды всех дверей исчезли (4 найдены, нет еще 8)... Сердце сжимается от боли, когда видишь это гениальное произведение Растрелли разрушенным и оскверненным. Однако этот зал восстановить легче, чем многие Камероновские... Из Большого зала проходим, вернее влезаем, через груду обгорелых балок и железа, лежащих в дверях, в Первую антикамеру... она сгорела на 70%. Крыши нет, на полу груды железа, балок и кирпича. Большая часть обгорелых балок стоит почти отвесно, упираясь в стены, сохранившие часть былой великолепной отделки... Сохранились, в основном, наддверники центральных дверей и наличники многих окон. Горки, которые были заняты фарфором, сильно поломаны. Местами из-под балок и мусора торчат большие лоскуты плафона (средняя его часть была украдена немцами). Сейчас приступили к снятию всей резьбы, уцелевшей здесь, так как из-за отсутствия крыши она начала разрушаться. Пробираемся по пожарищу, через завалы, в следующие антикамеры. Здесь сгорело все... только закопченные остатки мраморных каминов и часть Рашеттовских медальонов напоминают о прежней отделке. Местами в полах, вернее в перекрытиях, провалы в нижний этаж, куда насыпалось много гари. По доскам над провалами идем в Камероновские комнаты. О них в следующем письме...

Ленинград. 29 апреля 1944 года
Продолжение письма от 28 апреля 1944 года.
...Итак, мы в Арабесковом зале. Он неузнаваем... Как и в предыдущих залах голубое небо вместо крыши, на полу, вернее на перекрытиях, груды горелых балок и изувеченного огнем железа. Резьба со стен исчезла, местами заметны контуры от нее. Живопись панно от огня превратилась в черные траурные арабески. На верхнем поясе панно через новую роспись проглядывает контурами старая, Камероновская, или, вернее, Стасовская, именно такая, как на акварели Гау. Лепка орнаментов и пилястр очень сильно пострадала. Камин разбит, тут же лежат бесформенными глыбами мрамора разбитые пьедесталы. Спешу скорей в следующий, Лионский зал. Ныне это самая мрачная комната... Крыши нет. Черные стены... Панели и наддверники из шифера, покрытые потеками смолы, в которую, видимо, превратилась мастика, державшая лазурит. Лазурит местами сохранился, но падает от прикосновения... Много его лежит в гари... От бронзы уцелела только одна гирляндочка на карнизе двери, забытая грабителями, вся остальная бронза была украдена фрицами. Камины стоят на местах, как траурные монументы. Белый мрамор стал темным, лазурит был содран вместе с бронзой, зеркала исчезли вместе с фигурками нижних амуров. На карнизах амуры уцелели, они особенно резко выделяются на мрачном фоне каминного каркаса... Только фриз, расписанный по штукатурке под лазурит, сохранил всю яркость своих красок. Через провалы в перекрытиях по доскам перебираемся в бывший Китайский зал. Здесь тоже картина пожарища... От отделки местами сохранились росписи Монигетти по верху стен. Хорошо видны контуры росписи Камерона над дверями, так, как на акварели Премацци, до переделки зала. Здесь я сделал очень интересное открытие. Осматривая кирпичную кладку стен, замечаешь, что местами имеются заложенные окна, двери и ниши, что новые окна и двери не совпадают со старыми. Причем форма окон первого и второго света аналогична залам Растрелли; вывод ясен: мы имеем коробку Растреллиевской лестницы, все новые стены, сделанные внутри ее, резко выделяются. В этой коробке целы все стены, кроме одной поперечной, находившейся в середине Китайского зала. По стенам и размещению дверей в антикамеры (заложенных) легко восстанавливается планировка Растрелли. Дальше открытия еще интересней: всюду на стенах старой Растреллиевской части остатки фресок с изображением военных и любовных эмблем, все это среди «сочных, вкусных» рокайлей... За остатками свода в Зеркальном кабинете роспись сохранила всю силу красок, напоминая нежную пастель. По сохранившимся частям вполне возможно восстановление Парадной лестницы. В нишах были статуи, тут могут быть размещены «Времена года» с петергофской Парадной лестницы. Интересно, что лестница аналогично петергофской была отделана живописью... При реконструкции дворца Растрелли это открытие может играть роль... Среди архитекторов и в охране памятников, это открытие произвело целый фурор! Идем дальше... Купольный зал, пустая каменная коробка и пара Рашеттовских медальонов над дверями, это все... Боскетная лестница цела, через нее проходим на Пушкинскую выставку. Синяя комната цела... горы хлама и грязи... дальше комната с фарфоровым камином — здесь свирепствовал пожар... потолок наполовину провалился...горы камня и гари... полузасыпанные кровати, столы и шкафы — здесь жили гады... Большая комната цела, паркет грязен, но на месте... Печи-времянки, железные кровати в два яруса, колченогая мебель, утащенная из квартир, груды тряпья и бутылок... Над всем этим на стенах уцелевшие золотые надписи пушкинских стихов... Надругательство над священной памятью любимого поэта... Маленькая комнатка уцелела, через нее возвращаемся обратно в Китайский зал и вступаем в комнаты Екатерины. Здесь нет никаких следов былой отделки... голые кирпичные стены, над ними висящие изразцовые печи, которые были на антресоли... В Серебряном провал на подъезд Александра II, в Спальне перекрытия рухнули в гостиную Марии Александровны, в Табакерке тоже. Из спальни по доскам через Туалетную и Рафаэлевскую выходим на бывшую Зеркальную площадку, она также завалена обгорелыми балками и листами железа, так как потолок и крыша ее сгорели и рухнули. Отсюда открывается знакомая перспектива Камероновой галереи... Она все та же, светлая и белая, только стены и колонны местами выщерблены осколками снарядов. Одна колонна вырвана совсем. Рамы окон и дверей все выломаны, поэтому галерея стала в полном смысле ажурной, сквозной. У решетки к садику Ниобы баррикада — укрытие из земли и гранитных пьедесталов от бюстов. Большая лестница и решетки на ней все целы, увы... нет только Геркулеса и Флоры, они украдены, видимо, их фрицы поставили на кладбище в Антропшине, еще не проверили. Спускаемся в нижние помещения галереи. Вонь... грязь... тряпье и бутылки. Здесь жили испанцы. В коридоре устроена своеобразная капелла у поперечной стены поставлены золотые колонны, снятые с иконостаса церкви, на них чаша и скрижали Моисея, между колонн резное сияние тоже с иконостаса, вокруг него целый хоровод ангелочков-амуров с карнизов церкви. Стоило для этого ломать чудную отделку Растрелли! Поднимаемся обратно на висячий садик. Его не узнать, планировка изменена, другой рисунок клумб и газонов, на которых выложены из цветного кирпича «арийские эмблемы» — кресты, щиты и мечи крестоносцев и паучьи черные свастики. Какие-то пестро раскрашенные тумбы, обильно набронзированные украденным из наших кладовых порошком... Тут же свалка медного утиля — ванна, десяток самоваров, керосинки, примусы, водопроводные краны и... художественная чеканная бронза, сорванная с замечательных дверей Агатового и Яшмового кабинетов... На другой стороне вонючая свалка... навоз, тряпье, эрзацобувь, консервные банки, бутылки и другие «вещи» «культурной» жизни фрицев... Входим в Портик Агатовых комнат. Клодионовские весталки исчезли. На их местах мраморные статуи-торшеры из Главного зала (4 шт.), у которых содрана вся бронза с порфировых цоколей и отломаны бронзовые ветви-светильники, иногда вместе с руками, другие четыре на месте, в зале, ветви целы, медальонов на пьедесталах нет... Агатовые — это арийский дом «культуры». В главном зале сцена, обитая холстом, по сторонам от нее две кариатиды от дверей Большого зала, над порталом решетка китайского карниза и над ним картуш — раковина с головками ангелов из церкви... В противоположном конце зала балкон на толстых балках и железных стойках, безжалостно прибитых к изумительному паркету. Он покрыт слоем грязи, в каком виде сохранился, сказать трудно... Наборные двери в боковые кабинеты исчезли, уцелели только на портике, и то изрезанные ножом. С каминов содраны бронзовые орнаменты и мраморные фигурки муз, наложенные на порфир... Большие барельефы целы. Плафон было не достать, поэтому сохранился. Ниши пусты, вазы, видимо, украдены... Агатовый кабинет почти цел, исчезла только бронза (орнаменты, тяги панелей) на высоту арийского роста, выше сохранилась. Каменные двери на месте. Яшмовый кабинет — повреждены сыростью фриз и лепка, содрана часть орнаментов и все бронзовые барельефы, двери с повреждениями и без ручек, но на местах. В окнах, заделанных бревнами, сделаны амбразуры для пулеметных гнезд. В следующих комнатках повреждены камины, разрисованные цветными карандашами. В библиотечке исчезли все двери и рамы окон, пока они забиты досками... Спускаемся вниз в Холодные бани Екатерины II, здесь конюшня... бассейн заделан, коновязи и навоз, накопленный за год, не меньше. К счастью, рашеттовские барельефы все уцелели... Под сводами садика также конюшня. Все это надругательство в то время, когда рядом с дворцом стояли настоящие конюшни. Конюшни были и в комнатах ЕДМ (там, где были кареты) и во всех помещениях в линию с ними... Выходим в Собственный садик к пандусу, он уцелел, лишенный больших бронзовых ваз. Снарядами отбиты куски камня и разбиты два треножника. Фельтеновский фасад и мраморные колонны целы, но хранят следы осколков снарядов. По обгоревшей штукатурке видно, как сильно горели личные комнаты Екатерины. Панель вся усыпана кусками сплавленного зеркального стекла, напоминающего хрусталь с радужной игрой. Тут же груды хлама, десятки кроватей, ломаной мебели (не дворцовой) матрацы и т.п. Через окно влезаем в комнаты Марии Александровны, они засыпаны гарью и обугленными обломками на половину их высоты, местами эти черные горы почти до потолка. В Гостиной, где уцелели вся лепка и камин, стоит наполовину засыпанный шкаф красного дерева из Приемной Александра II и висит люстра, снятая с подъезда. Видимо, много вещей засыпано гарью... Раскопки покажут... На подъезде гора гари почти до потолка, вернее до балок, на которых он был... перелезаем через нее и оказываемся в Передней комнат Александра II. Они относительно хорошо сохранились... ведь здесь было Гестапо... Здесь разыгрывались страшные сцены... О, если бы стены могли говорить! В Передней на месте гардеробный шкаф с фанерой вместо стекол. Камердинерская — цела перегородка и все устройства за ней. Стены заново окрашены в «веселенький» цвет с применением золоченых багетов из анфилады на панелях. Туалетная — чисто окрашена в желтый цвет, сюда перекочевала круглая печь из кабинета директора в дополнение к двум имевшимся в комнате. Паркет и двери красного дерева целы. Кабинет сохранил всю отделку, исчезли только зеркала, как, впрочем, и в других комнатах, но разделен на две комнаты деревянной перегородкой из золоченых пилястр и дверных откосов, содранных в антикамерах. Над маленькой дверью «скомпонован» наддверник с ангелочками! Здесь сохранилось два шкафа красного дерева из обстановки половины. На одном стоит мраморный бюст Александры Федоровны работы Бернштама, из фондов с повреждениями от многих выстрелов. В Турецкой на месте исчезнувшего камина изразцовая плита. Видимо, арийская кухня. Ниша окна превращена в тамбур — сделан выход в парк. Комната сильно закопчена. Штукатурка потолка рухнула. Украшения с дверей все сорваны. В Арсенальной к полуразрушенному камину пристроена еще плита. В потолке дыры, через которые торчат обгоревшие балки, ведь там ничего нет, все сгорело. Штандартная осталась такой же. Даже на печи попрежнему стоит мраморный бюст греческого философа (с 1844 г.). Приемная сохранила паркет и отделку обоями, поврежден протечками только потолок... В этой комнате устроены двухъярусные нары со спинками из парковых трельяжиков указателей. Всюду виден арийский вкус! Зубовский коридор, как и все комнаты бывшей Базы (На третьем этаже Зубовского корпуса до 1941 года находилась база отдыха — В. Ц.), завален кроватями и разным барахлом... Многие комнаты Базы засыпаны гарью через прогоревшие потолки. В целом впечатление от разгромленного дворца остается тяжелое, грязь и вонь на каждом шагу просто убивают. Хочется скорее на чистый воздух их этих поруганных и оскверненных стен, священных для каждого культурного человека. Дворец-музей, наша гордость, этими скотами превращен в конюшню. Но даже животные не могли так запакостить помещения, как загадили их двуногие скоты... Сейчас целые бригады уже работают над очисткой здания, десятки тонн хлама и навоза выкидывается из комнат. Всюду встречаем разбитые мраморные скульптуры, поломанную жалкую мебель, когда-то являвшуюся украшением великолепных зал... По коридору нижнего этажа возвращаемся к парадной лестнице. На сегодня достаточно... Завтра продолжу осмотр Александровского дворца и парка, которые опишу в следующих письмах.

Ленинград. 6 мая 1944 г.
…Судьбе было угодно, чтобы я остался работать здесь. Обстоятельства сложились так, что иного выбора не было. Попасть в Ленинград очень трудно сейчас, а потом будет еще труднее, у меня эта возможность была бы всегда, но надежды получить квартиру никакой. Поэтому ради сохранения своей чудом уцелевшей квартиры мне приходится идти на большие уступки, в смысле материальных условий... Так или иначе, я занял здесь очень высокое положение, пользуюсь пока всеобщим уважением и почетом... этого вполне достаточно. Договариваясь с начальником Управления о работе, я поставил ему непременным условием Ваш вызов до осени, на это дано согласие. Нужно, чтобы ты подобрала себе замену …Со своей стороны приму все меры, чтобы до зимы Вы были здесь со мной, за это же время приведу в порядок свою бывшую квартиру. В этом письме опишу Вам свой первый визит в родной уголок на свою Белую башню. В прошлом большом письме с продолжениями я описал Вам свою поездку в Пушкин и состояние Екатерининского дворца. Осмотр его занял время до вечера. Поужинав, остался в Пушкине ночевать у коменданта дворцов. Целый вечер просидели с Женей, без конца обсуждая все виденное и все возможности к возрождению былой красоты... Лег спать в 2 часа... Рано утром проснулся и по пустынной улице Васенко, неузнаваемой, заваленной деревьями, обломками и мусором, с руинами и грудами кирпича вместо домов направился к Александровскому дворцу. Несмотря на ясное солнечное утро, поражала могильная тишина, безмолвие... Мертво все кругом, ни души. Вхожу в парк... Знакомые родные места, но как страшно здесь. Бурелом... огромные свалки мусора с обломками дворцовых вещей, разломанные решетки, сорванные ворота парка. Желтобелый величественный фасад дворца носит тяжелые следы недавних боев... Его стены и колонны напоминают лицо человека, болевшего оспой, так много выбоин от осколков снарядов. Местами видны следы прямых попаданий, но Кваренгиевы стены оказались крепкими, сквозных пробоин нет. Окна выбиты, большинство рам изломано. Правый подъезд взорван. Черным пятном выделяется фигура Сваечника, другая скульптура Бабочника, поврежденная, лежит на земле у своего пьедестала... На площадке эспланады правильные ряды фашистских могил с березовыми крестами и такими же изгородями. Над ними возвышается гранитный пьедестал с железными крестами и эмблемой разъединенной свастики — символом смерти. Увы... этот проклятый символ лежит на всем... разрытая земля, сломанные решетки, разграбленный и оскверненный дворец — все это дело рук этих пришельцев... Хочется скорее стереть с лица земли эти страшные воспоминания... Напротив дворца за прудом десятки землянок, бункеров и дотов, часть их расположена и на этом берегу пруда. Кажется, что гигантские чудовища-кроты взрыли весь парк. Страшная картина... ведь в памяти попрежнему встают зеленые луга и мощные дубы, так, как мы видели их в последний раз, покидая Пушкин. Подхожу к мосту-плотине, пробираясь через свалки мусора, дальше картина еще ужасней — бурелом, взрытая земля... Одному страшно пробираться к башне, которая видна из-за вала бастиона. Возвращаюсь обратно к воротам дворца... К счастью, здесь встретил проходящего бойца-минера, познакомились, попросил его пройти со мной. Он согласился, правда, не очень охотно, так как этот район еще не обследован до конца... Идем... он впереди со своими принадлежностями, осматривая каждый вершок дорожки, еле заметной под обломками деревьев, я иду за ним... буквально по его следам. Через несколько метров несколько срубленных деревьев поперек дорожки преграждают путь, перед ними минер находит мину, разряжает ее... Продолжаем медленное продвижение вперед — еще два сюрприза вытаскивает он из под веток — гранаты с запалами... Кругом не парк — это лес после страшной бури... От плотины до бастиона нет почти ни одного дерева, одни стволы — ветви сбиты, высокая трава заволакивает их. Подходим к чугунным воротам и страшное опустошение родного любимого уголка Белой башни перед глазами... Башни почти нет, стоят только две стены, лицевая и правая, за ними бесформенная груда кирпича. Верхний этаж башни вообще сбит... На уцелевшей лицевой части террасы лежит один лев... Оставшиеся две стены дали трещины и сильный крен, не сегодня завтра должны рухнуть и эти остатки. Кругом почти нет деревьев — одни стволы. Земля вокруг башни почти сплошь покрыта воронками от снарядов. Откос бастиона покрыт землянками — целый пещерный городок... Подхожу к моей руине, внешне она цела, нет только рам в окнах... Не мудрено: под окнами на расстоянии двух метров воронки от снарядов и бомб, но стены без трещин, хотя и выщерблены осколками. Молодец Менелас, крепко построил... Через завалы от рухнувших деревьев пробираюсь к крыльцу. Крыши нет, помост цел. На крыльце лежат осколки великолепных фарфоровых ваз, но не из наших музеев, масса бумаги, жестяных цилиндров из-под пороха, гильзы снарядов и т. п. Тут же нахожу два альбома, порванных и размокших, но, увы, без фотографий, размокшее дело актов из своего архива. Всюду кругом и на камнях против крыльца большие куски зеркал, видимо из дворца...
Вхожу на лестницу — безобразная свалка на площадке — тряпье, эрзацобувь, ломаные рамы, битая посуда и бутылки и среди всего этого вижу карточки со своими выписками, одна... еще... и тут же папки с актами. Книги, путеводители, свой портрет, который был в бархатной рамке. Продолжаю разбирать эту свалку, тащу что-то знакомое — синяя курточка Феликса (сына Кучумова — В. Ц.),которую он носил маленький, дальше нахожу его штанишки, к сожалению, прогнившие...Стенка кладовки разломана, там тоже бумаги, салфетка со столика (твоя с кружочками), рожки от разбитых канделябров и многое другое. В прачечной и кухне Ярицы продолжение той же свалки, в том числе и мои бумаги и картотека... Дверей нет... В комнате Ярицы ломаная мебель — остатки его дивана и огромное количество банок-цилиндров с порохом, грязные матрацы фрицев и прочее барахло...
Поднимаюсь по лестнице, заваленной обломками и штукатуркой, среди которых местами поблескивают подвески и осколки, опять таки, канделябр... Вот и вход в нашу квартиру, вернее, его нет... Стена, отделяющая переднюю от лестницы, сломана, видимо, пошла на дрова. Деревянный постил на каменный пол тоже снят... Пол засыпан штукатуркой от перегородки и обоями, содранными со стен. Дверей в комнату и кухню нет, они все сняты и вытащены на улицу вместе с другими. Из всех дверей дома сделан маскировочный заслон на углу бастиона против наших окон... Двери прислонены к решетке и прикрыты ельником. Свои я уже опознал, они в полной сохранности. Сердце сжимается от боли, когда видишь все это разрушение. Вхожу в комнату... она цела, в левом окне рамы без стекол, в правом их совсем нет, одиноко висит карниз от занавесей. Крыша, видимо, была пробита осколками, поэтому потолок протек, паркет в центре комнаты расклеился, но шашки все тут же. Обои от сырости отпали и огромными полотнищами лежат на полу. Печь цела, в полной исправности. Валяется разломанный корпус больших стенных часов, нотный пюпитр рояля, черенки незнакомой посуды и бутылки. Ничего знакомого... В кухне та же картина. Перегородки, отделяющей ванну, нет, разломана на дрова; ванна цела, но лишена колонки, которая украдена как цветной металл. Сохранилась в целости плита и другое оборудование. Потолок протек, и там, где было старое пятно, штукатурка обвалилась. Оконные рамы поломаны. Из вещей знакомых... утюг, ящик от мамашиной машины, оконный карниз, полозья разломанных финок и опять уйма барахла, бутылки, незнакомые фотографии и портреты (даже Алексей в матроске). Из окна видны жалкие остатки Охотничьего домика, который разобран на дрова и землянки, вдали полуразрушенный собор с ободранным куполом. Городок почти весь цел, выгорели только несколько зданий. Вид кругом печальный, но родной, близкий... Прохожу в квартиру Долгобородовых, она тоже без рам, но сохранилась хорошо, дверей нет, комнаты обе совершенно пусты, нет даже мусора. В комнате Михайловых в башне гора мусора и кирпичей. Сюда влетел снаряд... В стене к Александровке огромная пробоина, башня дала трещины, боюсь чтобы второй этаж не рухнул.
В комнате все смешано с кирпичами и щебнем, поверх этой груды лежит погнутая Феличкина кровать с сеткой. Из-под досок и обломков стаскиваю ломаный бархатный стул, два разломанных ореховых стула (твоих), куски трюмо, остатки шкафика, который я купил с зеркалом... Тут же перемешанные с осколками кирпича листы моего доклада и большое количество карточек с выписками. Разбираю свалку... нахожу свой портрет в рамке... Постепенно разбирая, нахожу три тетради с моими выписками к истории АДМ, Феличкин товарный вагон, деревянный грузовик и др. мелочи.
Свой доклад-рукопись, который делал на музейном совете, собирал два дня по всему дому, несколько листов нашел даже... в нижней квартире в другом флигеле. Собрал почти весь, нет пока четырех листов. Многие листы подмокли, многие помяты и порваны осколками кирпича, но мне они в таком виде еще ценней. Буду продолжать разбирать свалку, может быть, еще что найду. Собрал все свои дела актов и приказов — весь свой архив. Видимо, наши вещи были выброшены немцами при занятии дома и многое было растащено тогда же. Живущие в доме были выселены за пределы парка так спешно, что Ярица не успел взять корову. Он пошел в комендатуру за разрешением взять ее, ему разрешили, и он с Ванюшкой пошел туда. Подошел к дому, но немцы корову не отдали, и объявили его партизаном, а за проход в запретную зону (парк) приговорили к повешению! Его и Ванюшку повесили на столбе уличного указателя напротив Кино.

Ленинград. 8 июня 1944 г.
<…> Из наших окон пока вид мало привлекательный. От домика Билибина осталась груда лома, собор полуразрушен и без золотой шапки, Башня на днях рухнула, остался один первый этаж и терраса со львами (частично), после обвала руина приняла более живописный вид. После расчистки обвала можно создать очень живописную романтическую руину с фигурами рыцарей, они тут лежат, выброшенные из ниш и полузасыпанные обломками. В нижней первой комнате башни уцелела живопись на стенах <…> Очень было трогательно, что в яме, где видна отрытая нами голова любимого лицеиста, рано утром уже были возложены цветы неизвестным патриотом-пушкинистом. На память об этом дне мы все сохраним кусочек розового гранита от пьедестала памятника, так как одна плита цоколя разбита подрывной шашкой бандитов-немцев на мелкие осколки.
Откопали «Девушку с урной»; долго искали, нашли с большим трудом, перенесли ее в Лицей… в комнату Пушкина (которая отремонтирована) и посадили на скромный пьедестал. Оставлять в парке открытой очень опасно, могут если не украсть, то поломать. Из гранитной глыбы, как и прежде, течет вода, но… не из кувшина, а из трубы. Но о парке в следующем письме, которое постараюсь написать завтра же.