Секретер.
Моя сестренка пошла в первый класс, и в наших двух комнатах появились сразу два новых "жильца"- большое черное Пианино и Секретер.
Секретер был просто чудесный: светлый, с полочками для книг, закрытыми полированными дверцами под темный орех и выдвигающимся столом. К моему детскому восторгу дверцы открывались и закрывались с громким лихим щелчком. Механизм защелки состоял из металлической коробочки с пружинкой и шариком, который нырял под металлическую планку и выталкивался пружинкой обратно. Этот ухарский металлический звук предательски сообщал родителям, что кто-то залез в запретное нутро Секретера. Моя мама слышала его за тремя большими дверями на нашей далекой кухне. Чудесное сооружение - Секретер был мне настоящим другом все время моего детства и юности в наших двух светлых просторных комнатах большущей коммунальной квартиры старинного гарнизонного дома.
Сначала выдвигающийся стол занимал свое положение только во время подготовки уроков сестры, и новый Секретер у окна сиял своими лакированными поверхностями. В них искаженно, как в темном пруду, отражалось детское пространство комнаты.
С малолетства моей непререкаемой обязанностью было мыть наши крашеные дощатые полы. Как я любила заползти под это сооружение, подержаться за его круглые ножки! Какое-то время мне даже удавалось расположиться под ним на боку. Секретер стоял около окна, под окном была горяченная батареязакрашенная неимоверным количеством слоев краски, над ней – широкий подоконник.. Это было мое любимое место в комнате: этакий теплый угол с кинотеатром на улицу. Из окна были видны крыши соседних домов, парк, красные закаты и огромные лиственницы вдоль старинной дороги. Можно было до темноты сидеть рядом со столетником, дождаться, когда загорится одинокий фонарь около соседнего дома, а в Новый год разглядывать в окнах огоньки на елках за разноцветными шторами.
Сестренка росла очень старательной ученицей. Она успевала сделать уроки до моего прихода, собирала портфель и задвигала доску. Секретер превращался в книжный шкаф. На верхних полках блестели позолотой корешки подписных изданий Лермонтова и Пушкина. Позже появился Алексей Толстой. Том за томом выстраивались Гончаров, Лев Толстой и Диккенс. Но самое драгоценное стояло на самом верху... Там стоял большой Глобус. Земной шар у глобуса был больше моего резинового мяча. Он был насажен на железную ось с черной шишечкой и вращался над черной эбонитовой подставкой. Да не просто так, а мудрено, с разворотом.Даже сестре строго-настрого не разрешалось его трогать. А мне было до него и не дотянуться. Только когда я болела, что бывало в самый неподходящий момент, мама доставала мне «Землю», а я обтирала гулко звенящий шар от пыли горячей влажной тряпочкой и крутила сколько хотела, рассматривала бармалеевскую Африку, Гренландию, потом раскручивала бедолагу, пока он не начинал жалобно скрипеть. Мама подходила к кровати, строго говорила, что Земля достойна к себе бережного обращения, и водружала Глобус на недосягаемое место. Вскоре с черной подставкой глобуса засияла белизной большая фаянсовая Шкатулка-подарок маминых выпускников. Крышка ее заканчивалась сказочной ладьей с парусом, золотая гравировка гласила «…». Мама хранила в ней особо-важные для нее вещи. Доставала она шкатулку редко, в основном вечером, когда я уже должна была лежать в кровати. Мама была невысокого роста, и ей необходимо было взобраться на стул, чтобы потом с этой шкатулкой спуститься с него и пойти. Это стоило немалых усилий, но наша подвижная и быстрая мама проделывала это с необычайной легкостью, ставила шкатулку на круглый стол в родительской комнате, и оттуда раздавалось тихое шуршание и звенящие звуки перекладываемых сокровищ.
Вскоре мой нос перерос выдвигающийся стол, и я могла разглядеть школьную «кухню» сестрицы. К этому времени у меня с Секретером сложились свои доверительные отношения. Под ним лежали мои альбомы для рисования. Книжки-раскраски, альбом для рисования и Краски.
Так совпало, что с появлением Секретера наш папа закончил заочный Политех, получил повышение и в новой должности был территориально переведен служить на испытательный военный аэродром в районе дельты Волги. Мы с мамой оставались в городе Пушкине и ездили к папе в гости на каникулах и праздниках. Домой папа приезжал один раз в год. В один из приездов, а это было в Новый год, он приобрел мне альбом и акварельные краски! Поздравления от имени Дедушки Мороза проходили у нас очень таинственно и даже страшновато: папа подсаживал меня на подоконник и просил открыть большущую форточку. Он поднимал сестру рядом на стул, и мы сквозь клубы врывающегося морозного воздуха дружно звали Дедушку Мороза. За этим занятием папа выдвигал у Секретера стол, а сам куда-то исчезал, предоставляя нам самим спускаться с подоконника, что учитывая мешающий стол, было непросто. Потом в дверь из наших комнат в коммунальный коридор раздавался страшный стук. Дверь приоткрывалась и в нее просовывалась огромная рука в белой варежке, она бросала белый мешок. Дверь с грохотом закрывалась, мешок летел на деревянный пол. Лично меня от этого действа всегда охватывали восторг и страх одновременно. Дальше огромной, как мне казалось, руки могла последовать огромная нога, почему-то в сером валенке (таком как стоял в шкафу с папиными аэродромными сапогами-собаками) и… на этом фантазия четко останавливалась. Ну не могла я представить целиком такого шумного и громадного Деда Мороза. На самом деле двери, оказывается, были не полностью деревянные. Они были на половину застекленные, только за двадцать пять лет их использования служивыми людьми неоднократно окрашенные, о чем мы с сестрой узнали в очередной «прилет» мешка (а по сути большущей наволочки) с подарками, когда от страшного хлопка лопнуло среднее стекло.
Так ко мне прилетели первый альбом и Краски. Поскольку рисование акварельными красками сопряжено с наличием баночки с водой, зная мою подвижность, родители определили мне для рисования место на полу в детской комнате, в аккурат в моем любимом углу между Батареей и Секретером, под который я задвигала просыхать свой очередной шедевр в альбоме. Туда же отправлялись на постой газета с кисточками, краски и пустая баночка.
Я родилась левшой. Левшизм был наследственный. Мой отец родился в украинской семье священника восемнадцатым ребенком. И оказался единственным правшой в такой большой дружной семье. Дедушка-левша в приходской школе прекрасно обучал праворуких детей каллиграфическому почерку. Отец писал красиво, но очень витиевато. У мамы, которая начинала учительскую деятельность первым послевоенным учителем начальных классов, был строгий, крупный учительский почерк. Моей праворукой сестрице письмо и рисование не задались. Родители были очень расстроены…
В один день выше секретерной доски я смогла разглядеть написанные папиной рукой красивые, большие буквы алфавита и цифры. Листочек прижимался к средней полке папиной конструкторской Готовальней. Появился еще один недосягаемый запретный предмет. Я смутно помнила, как отец на разложенном в овал круглом столе расстилал большущий белый лист, доставал из этой готовальни странной формы инструменты, макал их в чашечку с черной тушью и «рисовал». Карандаши его всегда были заточены «как у Ленина», блестящий циркуль танцевал то с прямой, то с согнутой ногой, а из маленького патрончика высыпались иголки и грифеля. Потом блестящие инструменты протирались и утапливались в темно –изумрудное бархатное дно Готовальни…И вот папочка где-то далеко, а его Готовальня лежит себе и прижимает кожаным боком его послание сестрице. Борясь за красоту почерка у старшего ребенка, родители разглядели, что я рисую левой рукой, и начали бороться с этим явлением всеми силами. Отец категорически запрещал держать карандаш в левой руке, и если видел - просто отнимал его у меня. Бывало, что от коробки с цветными карандашами для раскрасок оставался только белый, который был красивый, но бесполезный. Другое дело кисточка! На нее не распространялись никакие запреты, но и наблюдателем за моим перекладыванием кисточки из одной руки в другую был только молчаливо согласный Секретер.
Перед тем как мне идти в первый класс, родители на летние месяцы спровадили нас в деревянный дом с садом к нашей тете, комнаты со штукатурным послевоенным накатом оклеили новшеством - бумажными обоями; заменили деревянные карнизы на металлические с бегающими «крокодильчиками»; покрасили продавленные моими карандашами полы. Когда мы приехали обратно, на столе Секретера сидели две чудесные куклы-балерины, кем-то привезенные из военного городка Германии, прибалтийский кожаный ранец для меня и новый большой портфель для сестры Вместо железных у нас появились две новые кровати под стать Секретеру, с полированными спинками, твердыми матрасами и трехстворчатый шкаф темного орехового дерева. Дверцы шкафа закрывались на ключ и не могли конкурировать с щелкающими замочками моего любимца.
Помню, что на мое первое (а на самом деле это было второе) сентября папа конечно же приехал. Я пошла в школу, где моя мама учила детей географии, к той же учительнице начальных классов, которая учила мою сестру. Она была очень строгая, что было вполне оправдано, ведь в классе было сорок восемь человек. Ростом я не вышла, стояла на физкультуре последняя. Зато сидела на первой парте. Не смотря на мое ученичество, до секретерного стола меня еще долго не допускали. Папа с пристрастием рассматривал мои прописи, в которых я конечно же писала правой рукой ручкой с открытым пером. Средний палец правой руки постоянно подкрашивавшийся фиолетовыми чернилами был подтверждением, что с левшизмом в семье борются успешно. В верхней части Секретера мне была выделена маленькая полочка за задвигающейся дверцей,потом мне отдели все это отделение, а сестрица начала осваивать пространство с щелкающей дверцей под столом.
Многое мог бы рассказать наш Секретер о двух девочках в этой светлой угловой комнате на четвертом этаже, с окном на одну сторону, балконом на другую. Мог бы рассказать, как мама выиграла в лотерею фотоаппарат «Смена -8». Он занял место в коробочке наверху рядом со шкатулкой, где уже успели появиться несколько хрустальных ваз, также подаренных маме на различные даты и фарфоровый бюст генералиссимуса Суворова, врученного отцу на сорок лет. Этот фотоаппарат даже запечатлел мой заветный угол без холодильника, который появился значительно позднее. Родители долго стояли в очереди на новый телевизор и на этот агрегат.
Один год мы летом поехали отдыхать на Кавказ под Сочи в поселок Лоо и привезли оттуда двух волнистых попугайчиков: Кару –сине-голубого с гладкими синими ноздрями, веселого и бойкого и Ару- нежно бирюзовую с желтой головкой, нежную и пугливую. За клеткой ездили всей семьей в Ленинград, привезли и водрузили на высокую этажерку. Попугайчики были общительные, шумные. Мы поставили им скворечник и парочка обзавелась потомством. Вскоре у них выросла дочка Тома, вылитая папа-Кара, который развлекал своими трелями то одну, то вторую девочку-птичку. Жизнь у них кипела своими страстями, но мы были недостаточно грамотные птицеводы, и наши девочки одна за другой погибли. Карка остался один. Его общительность границ не ведала. И разговорчивость тоже. Сестрица, которая готовилась сдавать выпускные экзамены за восьмой класс, нашего героя просто возненавидела. Она укрывала его клетку моим детским темным фланелевым халатом, попугайчик умолкал. Но стоило сестрице, доставая какую-нибудь тетрадь, щелкнуть дверцей Секретера, как жизнерадостная птичка начинала звонко отвечать и выдавала рулады, переходящие в треск. Все заканчивалось полетом тапка в железную клетку, падением на дно утихомирившегося тельца в перышках…молчанием…не на долго. Отлежавшись, попугайчик начинал сначала тихо, затем все настойчивее и громче высказываться по существу произведенных сестрой действий, чем приводил ее в совершеннейшее исступление. Один день она подскочила к клетке, открыла ее и начала гонять крикуна рукой по периметру. Мне стало его очень жаль и я вступилась за дурачка. Пока сестрица переключилась на меня, к арка вылетел из клетки и начал летать по комнате. Сначала мы бросились его ловить, но сделав круг, беглец уселся на карниз на высоте нам не досягаемой. Вознесясь над Секретером, головой сестры, мой попугайчик успокоился и заснул. Сестренка спокойно завершила свой титанический труд и убежала в школу на консультацию. Я почистила клетку, стала насыпать в формочки корм, и наш путешественник спустился мне на плечо, с плеча перебрался на палец, цепко обхватив его лапками, и позволил отправить его в клетку. Все слова, которые я ему в тот день сказала, Карочка начал повторять, когда я давала ему корм. Так наша птичка обрела периодическую свободу, сестра – покой, а я новое занятие по обучению попугая общению на понятном языке. Я до сих пор помню часы, проведенные за Секретером. Тихо тикают часы в родительской комнате, вечернее солнце в окно ласково греет шею. Я решаю в черновике какую-то задачу по математике. По столу вокруг тетрадки стуча коготками быстро семенит мой синенький дружок. Он поворачивает головку то на один, то на другой бок, блестят маленькие черные глазки-бусинки. Крючковатый носик-клюв с круглым мясистым язычком что-то пережёвывает, издавая тихие скрипящие звуки. Птичка вытягивается и уморительно пытается ухватить конец карандаша со стертой резинкой. Я намочила в вазочке с цветами кончик пальца обмакнула его в овес, показываю попугайчику. Говорю: «Хочешь? Скажи- Олечка моя..». Птичка залезает ко мне на плечо, теребит мочку уха и скрипящим булькающим голоском выговаривает, растягивая звуки: «Ооолечкамояяя…Карррочкааахоррроший». Пальчик пододвигается к его носику, он захватывает семечко овса нижней частью своего клюва, виртуозно очищает тоненькое семечко и с хрустом его перемалывает. Черный глазик закрывается и открывается. Птичка и девочка довольны друг -другом, а на все это сверху взирает фарфоровый генералиссимус Суворов.